Август. Время чёрных лебедей. День путча. День его провала. Гордости за сограждан, за страну – и неважно, как она называлась 30 лет назад. Полураспад СССР. День рождения новой России. День флага. Богатый выбор. Владимир Путин тоже его делал. Остался со своим шефом Анатолием Собчаком, написав, по его собственным словам, рапорт об увольнении из органов. И жизнь с тех пор вроде бы удалась. Сам теперь президент. У нелебединого озера выросли "постройки" соратников. Пройдёт немного лет, и их дворцы возвысятся на берегах морей и океанов с более тёплым и ласковым для старческого здоровья климатом.
Но с каждым годом – как-то неохотней про те времена. То признается Владимир Владимирович, что чекисты бывшими не бывают. А то и вовсе назовёт распад СССР "крупнейшей геополитической катастрофой века". Хотя, не будь той "катастрофы", не сидеть бы ему в Кремле. Возможно, ещё и зависть к предшественникам гложет: случись путч сегодня, выйдут ли граждане на его защиту? Проверять как-то боязно…
…Мне повезло. В 1991 году я работала во всех смыслах в "Новом времени". Будучи в статусе политического обозревателя, имела карт-бланш на освещение любых тем, чем нагло пользовалась, берясь, помимо "положенной" мне внешней политики, за всё самое интересное. За плечами уже были командировки в Степанакерт, Тбилиси, Баку, Ереван – туда, где разворачивались противоречивые и тяжёлые события. Танки, утюжившие московские улицы в течение трёх августовских дней 91-го, не были такой уж неожиданностью с учётом тенденций "в верхах", которые к тому моменту всё явственнее наблюдались. И тем не менее стали шоком. Всё-таки Москва – мой город. Здесь я родилась и выросла, здесь мой дом, семья, друзья. А с точки зрения профессии это был очередной вызов. Просто работа. Разве что впервые в условиях, когда типография отказалась печатать "антисоветский журнал", а значит, предстояло отксерить максимальное количество номеров в редакции, чтобы раздавать на улице.
Утром 19-го меня командировали, что называется, по основному профилю – к моему многолетнему верному "источнику". Общение с этим человеком всегда помогало оценить важность внешнеполитического измерения перестроечных перипетий. Тем более именно он за полгода до путча впервые публично произнёс слово "диктатура". 20 декабря 1990-го с трибуны IV Съезда народных депутатов СССР Эдуард Шеварднадзе заявил о своей отставке с поста министра иностранных дел "в знак протеста против надвигающейся диктатуры" и в том же году вышел из КПСС. Пытаюсь представить, что подобное делает нынешний министр Сергей Лавров, к примеру, в знак протеста против "взятия Крыма" "зелёными человечками", ведь отнюдь не все профессионалы в мидовском руководстве были в восторге от той авантюры, осознавая её последствия для отношений России с внешним миром. Представить не получается. Не тот калибр.
В отличие от нас, взрослевших вместе с перестройкой, с ходу принявших свободомыслие и гласность как должное, мудрый Шеварднадзе прекрасно понимал опасность происходящего. Как я с удивлением узнала от его помощника много лет спустя, договариваясь об интервью с ним уже как с президентом Грузии, он воспринял и оценил мой приезд тем августовским утром как своего рода "гражданский подвиг". Уверен был, что за ним придут, а значит, и за теми, кто с ним в тот момент окажется.
А тогда около полудня во Внешнеполитической ассоциации – общественной организации, которую Шеварднадзе, будучи человеком деятельным, создал сразу после своей отставки, – я наблюдала, как он с коллегами по Движению за демократические реформы колдовал над обращением к согражданам: "В стране совершён антиконституционный переворот… Временный Комитет спекулирует на существующих трудностях, демагогически обещает решить все проблемы, вывести страну из кризиса. Это – обман… За ними стоят только сила, неизбежность репрессий…" Шеварднадзе переживал за Горбачёва, в то же время упрекая его в том, что тот "не воспользовался уникальным шансом поддержать демократов, укрепить их позиции… Чтобы спасти завоевания последних лет, предотвратить гражданскую войну – собственно, к ней и ведут дело инициаторы переворота; единственный верный путь – объединить усилия всех реформаторов, всех честных порядочных людей, в том числе и в армии, в органах безопасности, внутренних дел…" "Мы не призываем к насильственному сопротивлению, – подчеркивал мой собеседник. – Потому что знаем, к чему приводит ситуация, когда с одной стороны стоят невооруженные люди, с другой – военный потенциал Советского Союза".
Полагаю, в тот момент он вспомнил, как в Тбилиси в апреле 1989-го армия разгоняла протестующих саперными лопатками. Предлагал использовать стачки и демонстрации. А ещё говорил, что верит в людей, в их способность анализировать происходящее. "Я рассматриваю переворот как национальную трагедию для народов СССР, – отмечал Шеварднадзе, – и в этом вижу угрозу всеобщему миру и спокойствию. Посмотрите, какие пренебрежительные высказывания в отношении западных государств содержатся в заявлениях самозваного комитета. Как будто ничего в международных отношениях не произошло, ничего в нашей жизни не изменилось. А где, на каком рынке они собираются купить 35–50 миллионов тонн хлеба? Урожай плохой. Страна идёт к голоду. Без этого хлеба – западного или восточного, не знаю, какого происхождения, – трудно будет накормить людей. Всё это – демагогические обещания…"
Ближе к вечеру Шеварднадзе поехал в Белый дом к Ельцину.
В тот же день, как я узнала потом, президент РФ отправил своего министра иностранных дел Андрея Козырева в Париж, поставив перед ним задачу донести до мира позицию российского руководства и в случае плохого развития событий сформировать правительство в изгнании.
Этих двух министров, по-человечески очень разных людей и по возрасту, и по бэкграунду, для меня сегодняшней объединяет одно. Оба тогда и впоследствии были честны, принципиальны и готовы отстаивать свои убеждения и завоевания свободы и демократии. Оба в разное время делали всё от них зависевшее, чтобы внешняя политика, дипломатия помогли стране преодолеть внутренние кризисы и безопасно развиваться вместе с цивилизованным миром. Оба не только понимали, насколько эти две стороны политики взаимозависимы и эта взаимозависимость критична для будущего страны, но и рисковали всем, что имели, чтобы достучаться и до общества, и до руководства.
Шеварднадзе сделал это отставкой в 1990-м, причём зная в тот момент, что Горбачев хочет предложить ему позицию вице-президента. Козырев – в Стокгольме в декабре 1992-го своим "демаршем": выступил перед министрами иностранных дел Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе как бы от имени "новых путчистов", чтобы "разбудить" не только международное сообщество, но и самого Ельцина перед лицом реальной опасности, нависшей над демократическими реформами. Невзирая на риск для собственной карьеры и будущего.
В лице одного из этих двоих, уговорившего меня пойти в политические советники, я приобрела на несколько лет шефа в российском МИДе и на десятилетия – доброго друга, ни разу не отступившего от формулы внешней политики, сформулированной им во время утверждения на пост министра в Верховном Совете РСФСР в октябре 1990-го: "Демократическая Россия должна быть и будет таким же естественным союзником демократических стран Запада, как тоталитарный Советский Союз был его естественным противником". Впоследствии на ехидные вопросы типа "Разве при Ельцине Запад считал нас естественным союзником?" отвечал вопросом: "А мы были (стали) демократической Россией?"
Наследнички КГБ, избавившись от контроля КПСС, воспроизвели путч в новой реальности, присовокупив к умениям сажать и убивать навык травить и воровать
Был в той истории ещё один действующий союзный мининдел Александр Бессмертных. Примкнуть к путчистам он отказался – видимо, как опытный профессионал полагал, что в случае их победы ему всё равно не с кем будет выстраивать отношения. Но и не осудил публично. Министром он пробыл полгода.
Показательна и позиция западных лидеров: при всей любви к Горбачёву, даже горбимании, которая потом долгое время мешала им "перестроиться" на Ельцина, во время путча они не спешили с поддержкой законной власти, но выжидали, куда повернёт.
И ещё парочка штрихов к августовской истории. 22 августа 1991 года члены Верховного Совета РСФСР приняли постановление о национальном флаге. В тот же день российский триколор впервые был поднят над Белым домом. А в ночь на 23 августа толпы снесли памятник Дзержинскому на Лубянской площади. Козырев вспоминает, что как-то спросил у Ельцина, почему тот предотвратил захват ненавистной штаб-квартиры КГБ на Лубянке и, главное, не дал демократам по примеру центральноевропейцев разрушить советскую секретную полицию, запретить её бывшим сотрудникам занимать посты на госслужбе? На что получил ответ: "КГБ – единственная структура, доставшаяся от старого режима, которая работает. Конечно, она была преступной, как все остальные, но если бы мы её разрушили, мы бы могли оказаться перед полным хаосом…"
Сегодня-то понятно, насколько Ельцин оказался не прав. Наследнички "работавшей структуры", избавившись от контроля КПСС, воспроизвели путч в новой реальности, присовокупив к умениям сажать и убивать ещё и навык травить и воровать. Умудрились опозорить даже российский флаг: из-за допингового скандала, в котором поучаствовало и российское руководство, и спецслужбы, многострадальный триколор уже не первый год под запретом на международных спортивных состязаниях. И как тут забыть о чёрных лебедях, когда в самой России полураспад, когда вокруг что ни страна, то недружественная, а то и вовсе нежелательная. Здесь важно уточнить: недружественная не к России, а к путинскому режиму, её туда записавшему. Нежелательная – в понимании нынешних хозяев Кремля.
Галина Сидорова – московский журналист
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
