Пермский край был одним из мест ссылок во времена сталинского террора. "Кулаков", российских немцев и других жертв массовых репрессий привозили в маленькие деревни, а порой просто в тайгу, где они валили и сплавляли по рекам лес под надзором комендантов. Позже советское государство реабилитировало их, но многие выжившие так и осели в местах ссылок, обзаведясь к тому времени семьями.
Память о репрессированных постепенно уходит, поэтому молодежный "Мемориал" с 2000-х годов проводит экспедиции по местам, где располагались спецпоселки и лагеря ГУЛАГа – в рамках программы "По рекам памяти". Активисты устанавливают мемориальные знаки, записывают интервью со ссыльными и их потомками – как часть истории политического террора советского периода. Одна из экспедиций этого года прошла по реке Чусовая по маршруту: Чусовое – Сулём – Усть-Утка – Ёква – Кын.
Потомки репрессированных и волонтеры "Мемориала" в фильме Нади Захаровой "Чусовая. Река памяти".
– Я здесь живу всю жизнь, и мои предки жили всю жизнь. Я здесь родился в 1937 году, 84 года. Здесь многих раскулачили. [Например,] Болотниковых раскулачили – бабушка говорила, что у них даже половики были с заплатами, а их раскулачили. [Когда] Болотников женился, ему отец дал лошаденку и телку, у него ничего не было кроме этого. Он работящий был, жена у него тоже работящая была. Он нарубил лес, с женой вдвоем, навозил и построил пятистенный дом, покрыл драньем. Кобыла родила жеребенка, потом корова – телку. Все, раскулачивать его [стали]. Его спасли худые валенки. Он на жеребенке ехал со станции, догоняет мужика, а дело уже к темну идет. "Куда идешь?" – "В Хоренки. Довезешь?" – "Довезу". Довез его до Хоренок. В Хоренках темно. "Ты куда пойдешь?" – "В Серебрянку". – "Куда ты ночью пойдешь? Переночуешь у меня". Добрый старик был. Стал раздеваться, а у него к пятке портянки примерзли. Разделся, положил валенки сушить на печку, портянки тоже. [А когда его] на комиссию привезли раскулачивать, [тот мужик сказал]: "Да какой ты кулак?” Освободили, он домой приехал. А [остальных] раскулачили.
Из Краснодарского края [ссыльных] привозили сюда. Они жили на поселке, потом строили для лесорубов бараки. Потом их в Щербаки увезли, а в 1946 году отпустили на свободу. Они там жили, строили бараки. Приехали ни с чем, можно сказать, голодали и умирали, много умерло. Комендант [у них] был хоренский мужик. Негодяй, так скажем. Он к ним относился плохо. Население местное нормально относилось, а он относился плохо к ним. Конечно, неприятно было, а куда деваться. Смирились. А чего они могли сделать?
– Началась война, [отец] начал воевать, а потом его как немца депортировали. Вот так он оказался на Урале на лесоповале. Я родилась в этом поселке и всю жизнь прожила здесь. Папа – чистокровный немец, он родился в Саратовской области, вся его семья жила там, у него было два брата и сестра. Служил он в полку стрелковом. Когда их привезли на Урал, то заставляли рубить лес, сплавлять лес по реке Чусовая. Когда приходили домой, папа говорил, что снимал с себя одежду и мог поставить ее, одежда стояла – вода ледяная была. Им давали осьмушку табака и сто грамм водки, но он не курил и не пил, он выживал тем, что менял на хлеб у русских, которые также были сосланы – дети кулаков, которым не было веры.
Умерших хоронили на той горе, просто делали ров и сваливали. Тут был колхоз имени Сталина. Мама была кладовщиком. Мешки тяжелые, женщины грузили, папе было жалко, она была такая белокурая, симпатичная девочка, он стал ей помогать. Говорил он [по-русски] плохо, но она его понимала – и пожалела его, тихонечко ему из дома козьего молочка приносила, от родителей пряча, кусочек хлеба, испеченного ее мамой, подкармливала. Потом они решили пожениться, но им не разрешили. В 1947 году родился мой старший брат, а в 1949-м мама забеременела вторым, и только тогда им разрешили записаться в загсе. Он находился под досмотром комендатуры до 1956 года. В начале 1957 года [надзор] сняли. Справку о его реабилитации дали в 1992 году. Мы, все дети, которые родились на поселении, являлись детьми врагов народа. У меня справка, у брата такая же. Его угнетали. Были люди, которые могли назвать "фриц", "немец", "немчура".
На нас тоже отразилось. Я в первом классе закончила первую четверть с одной четверкой, у меня все пятерки были, нас принимали в октябрята, дали звездочки. Я домой пришла такая радостная, маме показала звездочку. [Потом] Зинаида Ивановна, учительница, такая хорошая женщина, меня подозвала: "Галя, после уроков никуда не ходи, мы с тобой в магазин пойдем, я тебе карандашики куплю за то, что ты хорошо учишься". Звездочку с меня сняла: "Ты ее больше пока не одевай". В детский сад нас не брали, в ясли нас не брали, мы – дети репрессированных – второсортные были дети. Дети моего возраста, я от них не чувствовала это, а от взрослых – да. В руки норму хлеба давали, папа стоит в очереди, все на работу торопятся. [Скажет]: "Вы куда лезете без очереди? – А ты, немец, вообще заткнись, тебе тут вообще нечего делать". Я не все маме говорила, потому что она переживала. Но когда до нее доносилось, мама плакала.
У нас были стукачи, которым дано право досматривать за нашей семьей. Как мама говорила, у соседей была квартирантка, которая за нами следила. Папа в колхозе работал, сам в колхоз не вступал, его не принимали в члены колхоза, он был вольнонаемный. Из моего детства обида только в том, что мои подружки ходили в садик, а мне нельзя было. Мама оденет мне красивое платье, бантик, меня за ручку до магазина сводит, чтобы только я не была обделена этим. Обидно было, что сняли значок. Потом я повзрослела, поняла, что это политика такая была.
– Я родилась в этих местах, жила в поселке репрессированных, 12 километров отсюда. Я потом собирала воспоминания тех, чьи родители там жили. "Мой дед, уроженец станции Кужорская, в 16 километрах от Майкопа, был не в ладах с председателем местной советской власти, за что был осужден в конце 20-х или в начале 30-х и отправлен на Урал рубить уголек на Кизеловских шахтах. Оттуда он сбегал, его ловили, возвращали. Родственники писали письмо Калинину о его помиловании. В конце концов он в середине 30-х годов оказался в поселке под надзором комендатуры. Вскоре к нему приехала жена и трое детей".
Мама так рассказывала: первых переселенцев с поезда снимали, грузили – в зимнее время в сани, в летний период на телеги, – привозили в глухую тайгу, в двух километрах была маленькая деревенька, – вывалили прямо под елки. У кого-то перина была, у кого-то подушки, у кого-то теплое белье. Первые поселенцы рыли землянки. В первую зиму умерло много стариков и детей. Рожали прямо в землянках. "Вся власть принадлежала коменданту, без его разрешения ни выехать, ни сходить по грибы-ягоды было нельзя. Мы, дети, подросли, нас направили на лесозаготовки в леспромхоз. Очень хотелось учиться дальше, но детей репрессированных не принимали учиться".
Я помню, люди были очень трудолюбивые. Они научили местное население сажать огурцы. Одно время здесь вообще не сажали капусту, почему-то все вымерзало. Я в детстве помню – картошка напрочь вымерзала, заморозки такие были до конца июня. Сейчас как-то климат изменился. Я даже помню, – у нас мама плакала, – картошка взошла, ее надо было окучивать, а она вся под корень замерзла, накопали мелочь. Среди спецпоселенцев был такой хозяйственный мужчина, сажал турнепс. Луговина была распахана, он сажал там турнепс, длинный-длинный рос, сладкий-сладкий. Я помню, в детстве через речку переплывем, а турнепс, не поверите, сантиметров по 80. Все голодно жили, молоко, сметана только были. Мама турнепс вычистит, нарежет и сметанкой с солью, вместо печенья. Это называется в детстве воровали турнепс.
