– Ну, как ты, еще здесь? – Здесь пока. – Ой, я прямо не знаю, что делать! Представляешь, мы с Соней вчера в "Пятерочку" зашли, а мне охранник говорит: "Здесь вход только для белых!" – Светлана подносит руку к глазам, не может сдержать слезы. Светлана – прихожанка нашего храма, у нее с мужем трое детей, уже взрослых, несколько лет назад они удочерили темнокожую Соню. Соне сейчас 9, это прелестное дитя, резвое, буйные кудри рвутся прочь из косичек, бегает, скачет, за общим чаем быстро соображает, что ей больше нравится, и требует именно этого, но не говорит. Почти. Приемные родители знали, на что шли. Развивают Соню, как могут, вкладывают столько, что горы бы сдвинулись, но речь, ушедшая в таинственный песок, проступает назад медленно и по капле. Соня почти не говорит, зато окружающие ни в чём себе не отказывают, и инцидент в "Пятерочке" не единственный.
– Знаешь, и на детскую площадку мы как приходим, так родители своих детей сразу уводят, – жалуется Светлана. – Ну, скажи, что это? Ведь это же фашизм, правда? – Она смотрит на меня с беспокойством, вдруг я не соглашусь? А когда я киваю, соглашаясь: ну, конечно, а что же это еще, кроме фашизма? – как будто еще больше расстраивается. Будто ещё была надежда: вдруг ей просто показалось, вдруг и “Пятерочка”, и детская площадка – это просто случайности, а на самом деле всё не так уж и безнадежно…
Не показалось, Света, не показалось. Большинство моих знакомых уже третий месяц на взводе, кто-то стремительно уехал, кто-то вырвал детей-студентов из лучших вузов и отправил подальше, кто-то ушел из всех соцсетей и залег на дно, кто-то, наоборот, развил бешеную активность – ни дня без поста, любой из которых легко может стоить автору свободы, кто-то не может заснуть, пока не наговорится с друзьями о наболевшем. Я отношусь к той породе, которая не может угомониться до глубокой ночи, пока не пересмотрит судорожно всех новостей из Украины. Одной такой ночью мне попалось видео – бодрые корреспонденты расспрашивают доблестных российских воинов-освободителей о том, кого же они защищают в Украине. – Детей, наверное, – подсказывает корреспондентка. – Конечно, – с готовностью подхватывает молоденький солдатик. – Мы всех детей считаем нашими, кто здесь родился, и у кого белая кожа.
О-па! Вот оно, круг замкнулся. Не его ли родители вот так же в негодовании уводили будущего воина с детской площадки, когда на ней появлялся темнокожий ребенок, да еще, не приведи Бог, инвалид? Уводили, раздраженно бормоча обидное в адрес маленького пришельца, а то и во всеуслышание объясняя оторванному от игры отпрыску, почему им западло оставаться тут с этими… всякими… далее непристойное. А иначе откуда это – “и у кого белая кожа”?
Ох, не читала мама этому солдатику книжку гимнописца Сергея Михалкова “Девочка и дядя Том”. Кто помнит - это наивная и наглая агитка про “а у них негров линчуют”. Да, агитка, да, наглая, антиамериканская, антибуржуазная, но… вот как ни крути, а не могу забыть своих детских слез на том месте, где идет спектакль: злой плантатор продает чернокожих рабов, и очередь доходит до дяди Тома – кто больше за него даст? И тут на сцену выбегает девочка из зала и протягивает плантатору пять рублей. Звонкие строчки до сих пор бьются в ушах: “И воцарилась тишина, // Согретая дыханьем зала, // И вся советская страна // За этой девочкой стояла”. Смейтесь надо мной – до сих пор слезы проступают. И картинка стоит перед глазами – огромный черный дядя Том стоит, поникший, в цепях и лохмотьях, а беленькая девчушка в красном плиссированном платьице держит его за руку.
А ещё я помню, как в середине 1990-х прекрасная моя подруга Фаина Янова, работавшая в Лондоне на ВВС, привела меня к себе в Буш-Хаус, в столовую, и с гордостью сказала знакомому повару, стоявшему на раздаче, что я из России. Я думала, я ослепну – так засиял этот добрейший чернокожий человек, так он тряс руками, сцепленными в замок, изображая единство, так энергично кивал и восклицал, что русские – самые хорошие. Но я помню и чувство неловкости и даже стыда, такими незаслуженными уже тогда показались мне его восторги. Я-то знаю, как у нас косились на однокурсницу, вышедшую за студента из Конго…
Когда и как пошла по хваленому братству народов черная трещина, сказать не берусь. Но пошла, и так далеко заехала, что вот уже и Мариуполь, и Харьков с лица земли стерла, и братских могил вокруг Киева, матери городов русских, наделала, и – да, что там, все всё знают – те, конечно, кто хочет знать.
Эта же чёрная трещина, разрушающая мою страну, как старый дом, сто лет не видевший капитального ремонта, загнала меня на границу с Грузией. Позади Владикавказ, впереди Военно-Грузинская дорога, вокруг потрясающей красоты горы со снежными вершинами. В долине стоят нескончаемые фуры, жмутся к горе. Мимо фур пробираются легковушки, к границе. Сначала к нашей. Пограничный пункт выглядит как сарай. Или как барак. Для выезда нужны основания, так просто выехать из России в данном, отдельно взятом месте невозможно. Увидев мои документы, человек на паспортном контроле поднимает трубку внутреннего телефона.
Подробности опускаю. Скажу только, что в этом чудесном месте мне довелось побывать дважды, с первого раза одолеть не удалось. В первый день имела счастье общаться всего с одним эфэсбэшником, во второй сбилась со счета, кажется, молодцов в обтягивающих голубых рубашках мелькало штук шесть. Нельзя сказать, что они занимались исключительно такими опасными птицами, как ваша покорная слуга, "иностранный агент". В “комнате для временно не пропущенных № 12” смирно сидел апатичный малый в стоптанных туфлях на босу ногу, к которому время от времени подходил один из голуборубашечников, садился почему-то на корточки и выяснял: “У вас какое образование – среднее? – Да. – Вы 11 классов окончили? – Да, и еще в институте учился. – Так какое образование? – Среднее”. Тут же метался из угла в угол пузатый пожилой дядька: “Ну, сколько времени можно выписывать штраф – я уже два часа тут, у меня диабет, я без еды, мне сейчас плохо станет!”
Я тоже металась, скажу честно, пока меня не привели пред ясны очи: а как изменилась ваша жизнь с момента, когда вас объявили иностранным агентом? А какие у вас ограничения, а какие обязанности на вас наложены, а как вы смотрите на то, что происходит в России и в мире, а почему вы не можете работать дома, и – наконец, когда уже отдавали обратно паспорт, – надеемся, вы не напишете о нас плохо? Ну, надейтесь. Нечего о вас писать, потому что все вы на одно лицо.
В Петербурге вздрагивают при виде участников репетиций парада Победы с красными нарукавными повязками с белым кругом и чёрной цифрой внутри
А дальше грузинская граница – совсем не похожая ни на сарай, ни на барак – веселые крыши ёлочкой, в форме гор, наверное, а главное, полицейские – в характерных формах, но с человеческими лицами. Там, правда, по моему поводу тоже кто-то кому-то со вкусом звонил, и ждать ответа пришлось часа четыре, но зато сколько чудес передо мной развернулось! Через пограничный пункт волна за волной шли беженцы из Херсона. С двумя мы разговорились. Я, признаться, не без страха к ним подходила: сейчас, думаю, приложат как следует, как оккупантку. Но нет, они улыбались, сочувственно кивали, услышав, что журналист, радовались при слове “Петербург”: один там учился, другой жил сколько-то времени в юности, основательно облазав “все эрмитажи”. И сами рассказывали охотно, как решились бежать из Херсона через Крым на своих машинах, как на пути у них было 16 блокпостов, где их обыскивали и раздевали, ища неправильных бандеровских татуировок.
– Они мужчин из машин выгоняли, не успел раздеться и лечь на землю – все, прикладами забивали, – рассказывает Михаил. – Мне повезло, я успел. Но не всем повезло, некоторые там так и остались.
– Там нечего больше делать, и есть тоже нечего, – машет рукой Виктор. – Ни в сам Херсон, ни в Херсонскую область машины с продуктами не пускают. Ну, редко-редко кинут на полки ерунду всякую, чипсы там или что. Гуманитарку вообще всю отбирают и иногда только раздают – как свою. У нас там просто голод, реально.
– А как, – спрашиваю, – у вас референдум-то будут проводить?
Оба моих собеседника саркастически смеются.
– А вот как, – Михаил раскрывает передо мной свой паспорт в синей обложке. – Они у нас на каждом блокпосту паспорта фотографировали – вот с этими фотографиями и будут проводить референдум. Вобьют наши данные и нарисуют, что им нужно. А на самом деле город пустой, никого почти не осталось.
Разговор был недолгим – большую группу украинцев, с водителями – отцами семейств, молодыми мамами, детьми всех возрастов, бабушками, стариками, всего человек 30 – пропустили минут за 10–15. Только что на паспортном контроле не было никого, но стоило беженцам войти, как все три стеклянные будки ожили, и людей начали пропускать Бабушка уговаривает маленькую внучку повернуться к полицейскому: “Пусть дядя посмотрит, какая ты красивая девочка!” – “А вы видели некрасивых девочек? Я не видел”, – отзывается полицейский. И все растворяются с той стороны границы.
В Тбилиси как будто продолжаются ласковые взгляды, которыми смотрели на украинцев на границе: на каждом втором-третьем доме – жёлто-голубой флаг, иногда в обнимку с грузинским. В витринах жёлто-голубые чашки, игрушки, даже бутылки с водой. В окошке, где продаются дивные горячие лаваши, надпись: Хліб для українців безкоштовно. У меня от этой надписи замирает сердце. Я вспоминаю петербургскую художницу Сашу Скочиленко, которая заменяла в магазине ценники на листовки с информацией об обстреле Мариуполя и которую теперь заперли в СИЗО и обвиняют в публичном распространении заведомо ложной информации о действиях вооруженных сил РФ. Вспоминаю, как избивали у Гостиного Двора людей, кричавших “Нет войне!” и “Миру мир!” Как в Петербурге вздрагивают при виде участников репетиций парада Победы с красными нарукавными повязками с белым кругом и чёрной цифрой внутри.
Люди – вздрагивают, нелюди – нет. Помешивают горячий бульон фашизма. Насколько стремительно он густеет и крепчает, становится понятно только тогда, когда отойдешь на безопасное расстояние.
Софья Рогачева– журналист Радио Свобода. Оригинал этого текста опубликован на сайте Sevreal.org
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
