Иван Толстой: Петербургское издательство "Алетейя" выпускает том Василия Ивановича Немировича-Данченко, брата знаменитого режиссера. Почему он был на долгие десятилетия забыт и как сложилась его жизнь?
Рассказывает историк Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Василий Иванович Немирович-Данченко – имя, казалось бы, от меня совсем далекое, но неожиданно я к нему вновь обратился совсем недавно, когда редактировал и готовил к печати большой сборник рецензий писателя с трудной биографией, одного из тех, кто нуждается в "растаможке", – Владимира Рудинского. Это – псевдоним, его настоящее имя Даниил Петров, "вторая волна". Сей Владимир Рудинский в течение полувека рецензировал разного рода публикации, как эмигрантские (что мне особенно интересно) так и внутрисоюзные, советские. Одна из рецензий – на две книги Александра Васильевича Бахраха: "Бунин в халате", 1979 год, место издательства Бейвиль (это какая-то деревня под Нью-Йорком), и "По памяти, по записям", Париж, 1980-й год. Цитирую рецензию Владимира Рудинского, очень уничижительную, надо сказать.
"Если Бахрах комичен, когда претендует на эрудицию, – он еще забавнее, когда хвалится невежеством! Случилось ему обедать у Зайцева со стариком Василием Ивановичем Немировичем-Данченко: и ни он, ни Зайцев не в состоянии оказались вспомнить и назвать ни одной его вещи! Допустим, Бахрах еще молодым уехал из России (он родился в Киеве в 1902 году – М.Т.); да и так он, похоже, ничего раньше изданного, чем Мережковский, не читал. Но совсем уже тогда и не молодой Зайцев! Поистине, странно. Немирович – не классик, но писатель в свое время чрезвычайно известный, бесспорно от природы и стихийно талантливый; и уж, во всяком случае, куда более щедро одаренный, чем и Зайцев и Бахрах, даже вместе взятые! Почему они над тем посмеивались – Бог весть! Особенно, принимая во внимание, что Немирович-Данченко (согласно записям Бахраха) ничего глупого не говорил (и наоборот, кажется, видел своих собеседников насквозь). А они-то мнили себя, должно быть, один – Толстым, другой – Достоевским! Побольше бы скромности, господа!"
Итак, мне нужно было, как одному из составителей и редакторов этого сборника (вместе с А.Г. Власенко), прокомментировать личность Василия Ивановича Немировича-Данченко. Написал пару строчек и сам задумался: а я-то что о нем помню, что о нем знаю? В общем-то, знал я о нем не так много, но и немало. Василий Иванович, надо сказать, еще в юности меня восхитил своими красочными описаниями путешествий. Путешествовал он и по отдалённым местам российской империи, и по миру. Я в то время еще работал инженером и тоже путешествовал много по Советскому Союзу. В этих случаях всегда говорят: по "бескрайнему" Советскому Союзу. И мне не раз доводилось обращаться к очеркам его путешествий. Я готовился заранее к своей командировке и поднимал в Публичной библиотеке разного рода дореволюционные тексты – я любил дореволюционные тексты читать, чтобы там были монастыри, храмы и орфография тоже дореволюционная. И особенно он меня восхитил своими красочными описаниями Русского севера. Я часто ездил в командировки именно в город Апатиты на Кольский полуостров.
Особенно он меня восхитил своими красочными описаниями Русского севера
И вот эти описания Василия Ивановича – Кольский полуостров, Мурманский дальний край, Русский север, на который я часто ездил… Всё это и тогда, спустя сто лет, в 1980-е годы оставалось мало описанным, малоизученным. И я его охотно читал. При этом поначалу я думал, что автор текстов – режиссер, потому что в выходных данных всегда стояло В.И. Немирович-Данченко, как и великий театральный деятель. Один – Владимир, другой – Василий. Но как-то я особо не обращал внимания на разницу в именах, только удивлялся многогранности (в моем представлении) великого режиссера.
Ну, понятно, что до революции у него уже была своя слава, и это неслучайно, что в советские времена Василий был забыт, он умер "белоэмигрантом" в Праге, книги его в советские времена никогда не переиздавались, а те, которые вышли до революции, как я потом узнал, были просто изъяты из библиотек – его романы и прочее. Но они оставались в Публичке. Надо сказать, что Публичка была таким оазисом несоветской литературы, которую можно было читать. И поэтому, в отличие и от Бахраха, и от Зайцева, тексты Немировича-Данченко я знал хорошо. Но, не его романы, а его, как сейчас говорят, травелоги. И о том, что Василий Немирович-Данченко – великий путешественник, мне напомнил тот же Рудинский в другой своей рецензии. Рудинский обожал Гумилева и дал очень пространную рецензию на книгу, вышедшую в Дюссельдорфе в 1989 году "Николай Гумилев в воспоминаниях современников".
Да, оказывается, Немирович-Данченко написал прекрасный очерк о Гумилёве. Для меня это немножко странно, это ведь совсем разные поколения, Василий Иванович родился в 1844 году, он был старше на сорок лет Николая Степановича. Процитирую кратенько.
"С Немировичем-Данченко его сближало тo, что тот тоже странствовал немало по Африке, хотя и по другим, чем он, областям (Марокко, Сахара, Тимбукту), да и вообще по свету (Испания, Италия, Балканы...). Важны донесенные до нас Немировичем-Данченко слова, произнесенные Николаем Степановичем при одной из их встреч: "И ведь будет же, будет Россия свободная, могучая, счастливая, – только мы не увидим".
И, все-таки – романы. Уже переехав в Италию, я забыл Немировича-Данченко, в итало-русских связях он никак не проявлялся. И сейчас, готовя этот небольшой комментарий к сборнику Рудинского, меня поразило, что в этой Русской Италии, как я называю всю эту сферу, его никто не вспоминает, не цитирует. Меня удивило, почему сей очарованный странник, Василий Иванович, избежал итальянских чар. И это действительно оказалось не так. Я произвел небольшое исследование и выяснилось, что у Василия Ивановича был целый итальянский роман под названием "Великий старик". Но у него был и целый роман с Италией. Расскажем об этой любовной связи.
Ей изначально способствовал один интересный итальянец, венецианец Марко Антонио Канини. Житель XIX века, тоже романтик, скиталец, весьма занятный тип. Бог знает, когда он познакомился с Данченко, у меня есть свои предположения. Жизнь Марко Антонио Канини изучил мой коллега-русист, с которым я встречался, переписывался, уже покойный Анджело Тамборра: его заинтересовали странные отношения этого венецианца Канини с Россией. Тот прекрасно знал русский язык и переводил на итальянский прозу, поэзию. Русский язык Марко Антонио Канини выучил в Крыму, он был там военным корреспондентом, описывал победы пьемонтского, сардинского, итальянского воинства над российским. Это середина XIX века, Крымская война. Он был пламенным патриотом, боролся за освобождение родной Венеции от австрийцев, долго вращался в совершенно периферийных европейских землях: Сербия, Греция, Румыния, Албания.
И в 1870-е годы, во время Русско-турецкой войны, наш венецианец – вновь военный корреспондент, теперь он уже меняет свой политическую окраску, от прежнего обличителя царской России – жандарма Европы, он стал теперь ее пламенным поклонником, славя как защитницу угнетенных турками балканских народов. Вот во время этой войны, думаю, он познакомился и подружился с другим военным корреспондентом (и теперь мы возвращаемся к нашему Василию Ивановичу) – с Немировичем-Данченко.
Канини вернулся в Венецию, к тому моменту она уже стала итальянской, сбросив австрийское иго, и целиком посвятил себя литературному труду. Теперь уже он друг Немировича-Данченко; занимается переводами со славянских, в том числе с русского, языков. Василий Иванович поставляет Канини русские тексты. И сейчас, занимаясь этой историей, я обнаружил, что в Российском государственном архиве литературы и искусства сохранился эпистолярий этих двух литераторов – венецианца Канини и русского Данченко.
Я всё подхожу к тому, что в 1885 году в Венеции выходит удивительная книга, сборник Базилио Данченко (так он представлен итальянской публике) – это его первая публикация в Италии. Удивительная она тем, что Василий Иванович вошел в итальянское культурное пространство полтора века назад не как прозаик, а как поэт. Если уж прозу его хорошо забыли, то стихи – тем более. Канини продолжает дружбу с Василием Ивановичем, выпускает сборники стихов (это всё на итальянском) и выходит сборник стихов Il Libro dell’Amore – "Книга любви" – где также присутствуют стихи Базилио.
Думаю, что они сблизились и по масонской линии, так как Немирович-Данченко был не простой масон, а достаточно крупный
Думаю, что они сблизились и по масонской линии, так как Немирович-Данченко был не простой масон, а достаточно крупный. Но все-таки Василий Иванович, в первую очередь, – прозаик, и его романы, вскоре после выхода стихотворений, достигли итальянскую публику. Назову другое итальянское имя, звучащее, правда, не по-итальянски, тоже интересный персонаж, тоже путешественник, тоже, может быть, и масон (имя весьма масонское) – Федериго Вердинуа. Но он – итальянец с испанскими и какими-то французскими, вероятно, корнями. Это рубеж XIX–XX веков. Пионер, новатор, Вердинуа первым познакомил итальянцев с текстами Пушкина, Гоголя, Тургенева, Чехова, Толстого, Немировича-Данченко. В этом списке наш Немирович-Данченко попал именно в число классиков.
И для перевода Федериго Вердинуа выбрал действительно серьезный и, судя по всему, важный роман, он переиздавался недавно, уже после перестройки, это роман "Цари биржи. Каиново племя". Он вышел на итальянском языке в начале XX века с названием La razza di Caino. И итальянцам этот роман понравился, он переиздавался в Италии трижды, в последний раз он выходил в 60-е годы. Кстати, его недавно переиздали и в нашем отечестве. Это, вероятно, лучший роман Василия Ивановича, с которым я еще, признаться, не познакомился.
Еще у него был третий итальянский переводчик, это русская эмигрантка Нина Романовская, она обосновалась в Милане, в городе, из которого я сейчас рассказываю, еще до революции. Создала себе репутацию как проводник современной ей русской литературы и занималась этим делом – переводила современную русскую литературу. И в 1921 году, когда Василий Иванович бежал из Советской России и обосновался в Праге, она перевела и издала его роман "Соколиное гнездо. Кавказские приключения" – Nidi di falchi: avventure delle regioni caucasiane.
И теперь перейду от его романов по-итальянски к его итальянскому роману. Это роман "Великий старик". Очевидно, что Василий Иванович в Италии был, и вероятно, не раз, хотя почему-то он не писал о ней в своих популярных очерках в жанре травелога. Но "Великий старик" – это почти травелог, там есть прекрасное описание различных итальянских городов и весей, может быть, поэтому он отдельно ничего и не издал. Вот, например, фрагмент о Вероне.
Иван Толстой: "Когда старик пришел в себя, город за окнами спал. Громадный и молчаливый, он таинственно уходил в даль, казавшуюся бесконечной. Все эти дворцы, храмы и башни точно склоняли каменные колени перед мистическим светом с высоты. Черными щелями чудились улицы. Где они выступали под месяцем, их чугунные балконы напоминали паутину, которою сказочные пауки заткали мертвую Верону... Серебряные ладони площадей и на них – резкие тени узких и высоких колоколен... Фасады церквей, точно скрижали, поднятые каменными руками к небу, и между ними торжественные молитвенные кипарисы – как монахи, что вдруг поднялись из старых и забытых гробниц – сказать вам memento mori!..
Старик встал и подошел к окну. Еще недавно каменная громада сурового города обдавала его холодом и ужасом. Ему казалось: ну, что он мог сделать с величавыми гробницами, где задохнулись даже закованные в сталь Скалигеры, откуда, не совладав с железными сердцами, ушел великий Данте? Как сквозь мраморы пробиться к сердцу, заставить понять и полюбить себя? И задача его жизни, в виду гордых башен, чудилась ему невыполнимой... Он чувствовал, что сфинкс уже занес над ним каменную лапу!..
И вдруг нежданно-негаданно это "сегодня" с шумным, настоящим успехом, после которого уже нет и не может быть дороги назад, ушло в потемки и ничтожество вчерашнего дня. Ему стало так хорошо, тихо, покойно. Ни о чем больше не хотелось думать. Ни о прошлом, ни о будущем. "Сейчас" прекрасно – надо продлить его, воспользоваться каждою его секундой.
Мрачная каменная Верона уже не пугала.
Напротив, теперь он властно любовался средневековым городом, спавшим за окном. Соборы, башни несколько сот лет тому назад нахмурились на весь мир, да так и не разгладили морщин! Точно закованный в латы рыцарь, поднявший меч, Верона прислонилась к горам и с высоты стен и замков грозится улыбающейся Ломбардии... Нежно и ласково серебристою фатою, кутает их месяц, но тем неумолимее рвутся башни в самое небо...
Вон задумчивая пьяцца Синьория с кружевными мраморами скалигеровских могил около. Вся она теперь под окном у старика. Надь нею взвились воинственные твердыни, и с их острых зубцов прошлое еще сторожит, не пробирается ли откуда-нибудь враг к этим стенам, расписанным когда-то славным Джотто... Тяжелые дворцы Эрбы: они точно придавили кого-то каменною пятою. Обернулись бесчисленными окнами к месяцу, и он мечтательными лучами пишет на их потускневших стеклах.
Громадный Сан-Зено. Всею царственною массою поднялся древний собор в безмолвное царство ночи. Прижал к полуразвалившимся стенам разбежавшиеся от него дома, скинул их вниз к Адижу и, одинокий, августейший, мраморными перстами колоколен указывает измученной и усталой земле благоволящее небо, несмотря на поздний час, всё еще синее... Как мрачны тени базилики! Какая темень под гигантским порталом. Каменные рыцари, изваянные у колонн, чудятся призраками, вызванными луною из-под геральдических плит собора.
Вон совсем черная улица... Она вся за светом. Но старик знает: там именно дом Капулетти и напротив – палаццо Монтекки. Дивные образы!.. Не ты ли, Джульетта, вся белая, легкая, как тающее под месяцем облачко, склонилась из-за громадного окна... Под колонною напротив – чей это силуэт? Тонкий, изящный... Ромео! Именно такой, какого он в прошлом представлял себе, когда играл его: жизнерадостный, верующий в свет и любовь, несущий сердце, как чашу, переполненную сладким нектаром... При его появлении всё должно улыбаться. Каждое сердце бьется в ответ ему... Счастье, счастье... Счастье везде и во всем. Даже и мраморный саркофаг, куда сложат их тела, не страшен.
Что такое смерть после безумной ночи разделенной любви – только один аккорд! Поэма была бы слишком длинна и приторна без этого похоронного удара колокола, без черной фигуры монаха. Люди ценят смех, когда за ним следуют слезы...
Разве не те же соловьи пели тогда в саду графов Джусти... Вон и сад. Он жив до сих пор с пышными платанами и черными кипарисами... Каким благоуханием веет оттуда! Не ты ли, Джульетта, шлешь ароматный привет?.. Не переложила ли задумчивая волшебница ночь, не любящая слов, твои счастливые речи в запахи цветов и ими нежно-нежно говорит всколыхнувшемуся сердцу?.. Да полно – умирал ли тот мир, не живет ли он еще кругом в поэтической прелести вымыслов?.. Сегодняшняя правда кажется дикою сказкой, варварской и пошлой, рядом с явью Шекспировской сказки...".
А что же это за старик, Михаил Григорьевич, о ком речь?
Михаил Талалай: Иван Никитич, теперь действительно надо делать комментарий. А вот когда роман вышел в 1898 году, тогдашний отечественный читатель сразу узнавал, что это за "старик", несмотря на то, что имя у него было другое. В романе этого "старика" зовут Карло Брешиани, он актер, и под Карло Брешиани русский читатель тогда сразу узнавал реального итальянского актера Томмазо Сальвини. Он был необыкновенно популярен и известен в России, о нем много писали журналисты и более серьезные люди. И с Томмазо Сальвини тоже связана одна интересная история.
Он стал широко известен в нашем отечестве много раньше, чем в родной Италии, и руку к этому приложил известнейший критик и поэт Аполлон Григорьев. Он, путешествуя по Италии, еще до Крымской войны, увидел и прославил Сальвини, который тогда еще только-только начинал свою актерскую карьеру. И после этой пропаганды Аполлоном Григорьевым Сальвини стали активно приглашать в Россию, он часто бывал на гастролях в разных русских городах. Тогда итальянские гастролёры были на ура. Им восхитился Станиславский, уж лучше не бывает! Поэтому "Великий старик" – это роман о Томмазо Сальвини. Роман перевела Нина Романовская, он вышел в 1934 году, двадцать лет спустя после смерти Томмазо Сальвини, но еще при жизни нашего Немировича-Данченко.
Томмазо Сальвини скончался в 1915 году, в Италии его помнили, но в России забыли – гражданская война, революция, всё поменялось, а Италия продолжала быть страной, несмотря на фашизм и Муссолини, с традициями достаточно укоренившимися. Особенно, если это местные итальянские великие актеры: существовал целый круг почитателей Томмазо Сальвини и этот круг широко пропагандировал перевод романа Базилио Данченко. По-итальянки это Il Grande Vecchio. Повторю, что там и сям в этом тексте замечательные вкрапления и о различных перемещениях героев на поездах, что тогда было новинкой, в каретах, пешком по Апеннинскому полуострову, там вставлены отдельные рассказы о Риме, о Неаполе. Так, известную серию моего друга и коллеги Алексея Кара-Мурзы "Знаменитые русские о Риме", "Знаменитые русские о Неаполе", у него вышли такие отдельные тома о больших городах Италии, их можно переиздавать и дополнять фрагментами из романа Немировича-Данченко "Великий старик".
Иван Толстой: А мы в этой передаче не будем говорить о больших городах, а процитируем Василия Ивановича, описывающего знаменитое озеро Комо или, как он на русский манер называл, Комское озеро.
" Поездка на далекий север, к которой готовился старик, еще не устраивалась. Он остался дольше на вилле, чем обыкновенно. Осень до первого октября стояла удивительная, и старик из окна любовался такими закатами, которыми даже Лаго-ди-Комо редко балует. Солнце уходило за гору, к которой прижалась белая вилла с чудным садом.
Всё кругом в золоте и багрянце. Деревушки противоположного берега казались вырезанными из коралла. Стекла их горели, как рубины. В последние минуты чудилось: все эти слепившиеся домики обернулись лицом к солнцу, чтобы еще раз проститься с ним. Темная синь притаившейся ночи в ущельях. Вершины гор тонут в лиловом свете. Первого октября подул сирокко. С юга парило. Жгло так, что кровь приливала к голове. Воздух, переполненный электричеством, томил, как непосильная ноша. Из-за гор выдвигались серые, грозные тучи, заволакивали озеро, но новые порывы удушливого ветра гнали их к Альпам, к вечным ледникам, в область безмолвия и смерти. Озеро открывалось на минуту, отражая в притихшей глубине побледневшее небо. Встревоженные птицы низко-низко спускались к его водам и пронзительно вскрикивали, а из-за гор опять выползали новые громады, постоянно менявшие очертания, и где-то гремело. Невидимый ангел огненным мечом рассекал недра этих туч и оттуда, на примолкнувшую смятенную землю падали теплые, никого не освежавшие, ливни.
…Никогда еще Комское озеро не было так красиво
…Никогда еще Комское озеро не было так красиво. Что в эту осень делало солнце с его берегами и водами! Будь у старика чувство природы, он разом понял бы всю призрачность и ничтожество эгоистического счастья, счастья успехов и удач, перед чувством радости, примирения и спокойствия, которые даются природой... Желая прийти в себя, старик вышел на балкон... Справа и слева обступили его высокие и густо разросшиеся мимозы.
Так тонка и нежна резьба их листвы!.. Истинное наслаждение смотреть, как она светло, ясно и невинно трепещет под ласкою едва-едва заметного ветра...
А сквозь нее голубое чистое озеро, щедро залитое солнцем, с белыми крыльями лодок. Они едва-едва скользят к неведомому счастью. И вдали, на том, вон, берегу, пышная зелень, в которой точно задыхается переполненная творческими силами земля… В ней, в этой зелени, кокетничая, прячутся и дразнят изящные красавицы-виллы... Как они смотрят в воду, как они припали к ней, чуть-чуть раздвинув мраморными руками ревнивые объятия окутавших их садов!.. Как хорошо там в тишине и вечном мире, где золото солнечных лучей рисует такие причудливые арабески на желтом песке капризных дорожек... А вершины, легкие, воздушные, чуть тронутые гениальною кистью! Они никогда своей тяжестью и густотою красок не оскорбят прозрачности и святости неба. А ущелья, залитые рощами, выступы горных склонов, засыпанные каменными слепившимися деревушками, идиллическими издали, счастливыми для каждого, кто смотрит на них со стороны. Может быть, под старыми черепичными кровлями свило себе прочное гнездо горе, но ведь его не видно. Оно кажется клеветою на жизнь в этой чудной рамке. И дали!.. Они не как альпийские. Не давят вас своими громадами... Вы не ожидаете, что эти гиганты вдруг сдвинутся и расплющат вас. Нет, напротив! Они как будто готовы раздаться, чтобы показать божественную бесконечность, где всякому есть место, есть луч, есть радость... Это примирение земли и неба! Первая поднялась, второе опустилось, и они сливаются в лазурном поцелуе. Жизнь перестает быть тяжким искусом, а будущее – за гробом, пугалом и кошмаром. Вздрагивающие латании и узорчатые мимозы, вековые платаны, и окутанные тонким благоуханием лимонные деревья говорят: "Как хорошо, как хорошо!", а похоронные мрачные кипарисы, указывая вам темно-зелеными перстами в самую глубь благоволящего неба, внушают: "там будет еще лучше..."
Михаил Талалай: В 1936 году Василий Иванович Немирович-Данченко скончался, прожив долгую жизнь. Скончался "белоэмигрантом" в Чехословакии. Эта кончина была замечена, в чешских газетах вышли некрологи под такими заголовками: "Умер великий славянин". Его могила сохранилась на кладбище Ольшаны, она находится под опекой ассоциации "Русская традиция", и надеюсь, что благодаря нашей передаче наш соотечественник, если не прочтет его романы, то по крайней мере услышит их названия и вспомнит об этом замечательном литераторе, путешественнике, публицисте.
