Книга Фрэнсиса Фукуямы о конце истории вышла в начале 1990-х годов – тех самых "лихих девяностых", о которых сегодня спорят в русскоязычных соцсетях. Конечно, концепт американского философа отличался от предмета нынешних споров, но некоторые парадоксальные параллели провести вполне возможно.
Есть странное чувство, что история действительно кончилась в ХХ веке. Когда, например, дискутанты пишут "тридцатые годы", они явно имеют в виду не надвигающиеся 2030-е, а события почти вековой давности. Много и тех, кто до сих пор спорит о "семнадцатом годе", не находя смысла уточнять век. Ибо что такого глобально значимого случилось в недавнем 2017 году?
Это ментальное зависание в прошлом удивляет аналитиков, но на самом деле никакой загадки здесь нет. Если в какой-то стране нет политических свобод – все общественные дискуссии неизбежно смещаются в прошлое, к поискам исторических причин наблюдаемого кризиса. Поэтому на кухнях эпохи застоя тоже спорили не о текущем дне, а о "двадцатом съезде", тех же "тридцатых" или "семнадцатом годе".
Но все же споры "шестидесятников" были более конструктивными, чем нынешние, потому что они решали не только традиционный русский вопрос "Кто виноват?", а ставили и другой: "Что делать?" И в конечном итоге эти дискуссии породили перестройку. Кстати, и сама краткая перестроечная эпоха прошла два этапа – на первом, примерно в 1987–89 гг., в толстых журналах тоже кипели бурные споры о прошлом, тем более что в открытом доступе появились многие прежде засекреченные исторические документы и запрещенные литературные произведения. А с 1990 года, когда во всех республиках состоялись свободные выборы новой власти, актуальные вопросы оказались для общества интереснее, чем исторические раскопки.
Люди тогда стали не только изучать историю как прошлое, но попытались ее продолжить практически. Возможно, это быстрое переключение регистра стало возможным благодаря культу революции, прошитому в советской идеологии – но в конечном итоге приведшему и к революции против нее самой. Революционные по своему характеру перемены с отменой монополии КПСС и резким расширением гражданских свобод встречались обществом абсолютно позитивно. Но постсоветская российская власть вдруг оказалась совсем иной – консервативной, или, как сказали бы в иные времена, "контрреволюционной". Весьма символичной выглядела замена "Дня Октябрьской революции" на "День народного единства", хоть и соседний в календаре, но имеющий прямо противоположный смысл – возрождение великого царства.
оказалось, что "возрождение России" означает именно возрождение империи
Ставший триггером дискуссий о девяностых фильм ФБК, справедливо критикуя разграбление страны придворными олигархами, совершенно проходит мимо важнейшего вопроса – почему же так получилось, что российское общество никак не могло изменить эту ситуацию? Ведь, казалось бы, еще совсем недавно на перестроечных выборах легко прокатили всех номенклатурных партократов с их привилегиями. Но оказалось, что "возрождение России" означает именно возрождение империи, где гражданское общество вновь лишается политической субъектности. И вновь всё решают "элиты" – та же самая номенклатура, только поменявшая корочки на партбилетах. А гражданам, точнее – подданным, отведено лишь право голосовать за царя, его преемника и их региональных наместников.
В условиях, когда общество не имеет никаких возможностей влиять на политику, этот "антиолигархический" фильм, помимо воли его авторов, может сыграть именно на укрепление режима. Царь вполне способен внять своим холопам из левой части зала, которые требуют пересмотра итогов приватизации, и "пересмотрит" их от старых олигархов к каким-нибудь новым структурам, связанным с властью еще крепче. При этом пропаганда легко изобразит это решение как "восстановление социальной справедливости". Вот только на благосостоянии миллионов россиян это не скажется никак – можно вспомнить красивые пузыри "национальных проектов" прошлых лет. Будет ли рад ФБК такому результату? Наверное, снимут еще дюжину "антикоррупционных" фильмов…
Эти споры о прошлом могли бы вести к каким-то реальным переменам или по крайней мере – указывать путь к ним, если бы "разоблачители" отвечали на вопрос: как вернуть гражданскому обществу политическую субъектность? Но, наверное, по нынешним временам это звучит неприлично революционно. Хотя в те же девяностые произошло событие гораздо более катастрофическое, чем "залоговые аукционы", а именно – ликвидация свободно избранных региональных парламентов. Именно она открыла возможность кремлевского произвола, когда горстка московских олигархов вдруг стала хозяевами множества крупнейших предприятий в различных регионах. Тот же Ленсовет активно боролся с коррупцией, и если бы эта борьба оказалась успешной – тогдашний питерский вице-мэр вряд ли стал бы кремлевским царем.
Но еще его предшественник, несмотря на свое уральское происхождение, запретил Уральскую республику и распустил провозгласивший ее Свердловский облсовет. Похоже, кремлевский трон неизбежно пробуждает у сидящего на нем великодержавные мысли. Осенью 1993 года сибирские областные и республиканские советы предлагали свое решение российского политического кризиса – и если бы оно состоялось, имперский москвоцентризм мог тогда и закончиться.
Эти избранные в перестроечном 1990 году региональные советы уже не были коммунистическими, в автономных республиках именно они тогда провозгласили декларации об их суверенитете. Но с 1993 года их повсюду заменили новыми законодательными органами, гораздо менее свободными в своих решениях и быстро превратившимися в клоны Госдумы. Так начиналось постепенное возведение характерной для империи "вертикали власти". Кстати, весьма примечательно, что многие нынешние спорщики об истории до сих пор бьются над загадкой: почему либеральная империя превратилась в антилиберальную, тогда как интереснее было бы поставить вопрос о том, почему постсоветская страна так и не стала федерацией?
Может быть, ответ состоит в том, что создание всякой настоящей федерации – это историческое творчество, стремление построить действительно новую страну, которое продемонстрировали, например, американские отцы-основатели. Но в России наблюдается нечто обратное – "самобытный" конец истории, когда никакого будущего больше не хочется, оно тревожит своей непредсказуемостью. Поэтому страна воюет против современности, молится на абстрактные "традиционные ценности", а споры о прошлом становятся самоцелью.
Вадим Штепа – журналист и политолог, главный редактор журнала "Регион.Эксперт"
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
