Выдающийся скрипач, звезда мировой музыкальной сцены Гидон Кремер любит цитировать Бернарда Шоу – о принципиальной невозможности для думающего человека оказаться в каком бы то ни было политическом лагере. Но тот же Бернард Шоу писал: “Я больше не могу считать войну чем-то таким, что не касается меня” (эссе "Угроза войны", 1937). Эта фраза в точности соответствует выбору, который сделал Гидон Кремер после начала войны: невозможно оставаться равнодушным к трагедии, а молчать сегодня означает потворствовать злу. Это одна из тем его разговора с Радио Свобода.

– Вы неоднократно высказывались в поддержку российских узников совести, боролись за соблюдение прав человека, выступали против войны. Вообще такое поведение нетипично для многих ваших коллег – занимать политическую позицию. Что вы чувствуете сейчас, когда трагедия стала реальностью? Что все усилия были зря, впустую?

– С того рокового дня, 24 февраля, я живу этой трагедией, каждый день. Хотя я нахожусь далеко от тех мест, где все происходит, это не отменяет боли, которую я испытываю. Вы сказали о моей политической позиции. Да, наверное, это так и называется – но я сам этому удивляюсь. Рядом с нами всегда есть те, кто не боятся открыто выступать против мнения большинства (например, выдающийся пианист Евгений Кисин или рок-музыкант Юрий Шевчук). Но, что касается меня, я всегда был одиночкой. Я предпочитаю на людях быть невидимкой. Советский опыт приучил меня сторониться любой "группы товарищей", даже условно "своих". Высказать коллективную точку зрения, растворяться в общем хоре – все это мне чуждо. Меня не раз звали в свои ряды близкие мне люди, но я всегда избегал прямого участия в политике. Как сказал как-то Бернард Шоу (эту фразу, впрочем, приписывают и американскому актеру Граучо Марксу): "Я не хотел бы быть членом клуба, в который принимают людей вроде меня"

Словом, я никогда не хотел стоять ни на чьей полке, я всегда предпочитал гулять сам по себе и сторонюсь односложности – это правда. Однако сегодня ещё большее неприятие вызывает во мне фраза "не все так однозначно", когда это касается отношения к войне. Тут как раз все однозначно. И теперь я почти сразу прекращаю контакты с людьми, для которых "все не так однозначно". Сегодня приходится выбирать между брезгливостью к любому коллективному действию – и отвращением к этической бесчувственности.

Второе сегодня перевешивает. Потому что сегодня невозможно не испытывать простого человечного сострадания к жертвам войны и негодования по отношению к тем, кто ее развязал. Мы все вовлечены в эти события, и трагедия буквально спрашивает с каждого.

– Как относиться к тем, с кем вы были связаны длительными творческими, профессиональными узами – и кто, как выяснилось, поддерживает войну или хранит молчание? Конечно, речь идет в первую очередь об известных российских исполнителях, музыкантах.

– Действительно, есть ряд близких мне людей, которые сейчас оказались на другой стороне. Скажу вам откровенно: с теми, кого знаешь давно, не хочется рвать окончательно, резко. Хочется сохранить каплю человечности, что ли. Оставить какой-то шанс – на будущее. Но и поддерживать отношения с этими людьми я не могу. Это тоже невыносимый вопрос, потому что никакая теория или принципы не могут учесть чьих-то индивидуальных обстоятельств. В некоторых случаях я имею основания сомневаться в искренности моих коллег, которые открыто поддерживают агрессию. Другие из них, как мне хочется думать, искренне заблуждаются сами. Наконец, в "принципиальности" иных мне видится просто откровенный расчет, подкуп, тщеславие; эти люди поддерживают режим на словах, чтобы не потерять свои капиталы, свои контракты и проекты. Однако все эти объяснения не облегчают ситуацию. И от беспомощности я порой просто не нахожу слов. Но и молчать сегодня неприлично. Есть известный фильм на эту тему – "Мнения сторон" Иштвана Сабо (фильм по одноименной пьесе Рональда Харвуда, посвящённый процессу по денацификации над дирижёром Вильгельмом Фуртвенглером в 1946 году).

– Да-да, актуальный фильм. К вопросу об ответственности художника, который не стреляет, не убивает лично, но просто выступает на дне рождения у диктатора – и тем самым "делает красиво" злу.

– Мне всегда казалось, что, чем талантливее человек, тем более у него стремления к политической независимости. Но жизнь оказалась сложнее. Или я оказался слепцом в отношении людей, которые, как мне казалось, разделяют мои убеждения и ценности. Война очень на многое наложила отпечаток и заставила многое пересмотреть. Не ставя под сомнение талант моих коллег, я часто сегодня спрашиваю себя: неужели я не видел в них этого раньше, неужели заблуждался, думая, что мы на одной стороне – человечности?..

…Во мне течет шведская, еврейская, немецкая и латышская кровь. Я поэтому, наверное, не имею права и не хочу осуждать "русских вообще". Как мне сказал однажды один коллега: "Да ты прибалт – ты все равно не поймёшь". При этом я вспоминаю две цитаты, которые я взял в качестве эпиграфа к одной из своих книг: каноническую строчку из Тютчева "умом Россию не понять" и цитату из Виктора Ерофеева "Россия сама не хочет быть понятой". Это и есть та ловушка, в которую многие попадают. Россия не хочет быть понятой, мало того, она своим нездоровым духом сегодня восхищается. Одна близкая коллега, помнится, жаловалась мне: "Ты даже не можешь представить, как все у нас запущено в коллективе: здесь не встретили, здесь не заплатили, все валится из рук, полный бардак…" Пауза. И потом продолжила с восторгом: "Но я обожаю этот бардак!.."

То есть это признание в том, что есть что-то притягательное в хаосе, в иррациональном. Я не хочу сказать, что надо быть стерильными – или производить в мозгах дезинфекцию. Разнообразие – это прекрасно, конфликт – это прекрасно, из противоречий рождается что-то новое. Но если из противоречий рождается хаос, если хаос становится поводом для гордости – этого я понять не могу.

– Читаю типичную заметку из довоенных времен: арт-фестиваль в Красноярске, в 2018 году – звучит музыка Сибелиуса, играет Гидон Кремер, дирижирует Михаил Плетнев, все в восторге. И вдруг я поймал себя на мысли: в обозримом будущем всего этого больше не будет. Ни вашего детища, "Кремераты-Балтики", с которой вы незадолго до войны выступали в Москве, ни самого Гидона Кремера – ни в Красноярске, ни в других российских городах – больше не услышат. Как и многих других артистов и коллективов.

– В Красноярске мы были в тот год по приглашению достойнейшей Ирины Прохоровой. Это были концерты из числа тех, на которые всегда хотелось ехать. И именно публика – помимо сотрудничества с выдающимся Михаилом Плетневым – была главной причиной этих гастролей. Она же была единственной причиной, по которой я продолжал выступать в СССР, когда меня ругали за "неправильный круг знакомств" и "неправильное поведение" и сделали в итоге невыездным. И даже когда я покинул СССР и в течение 10 лет не мог выступать для своей аудитории, став "невъездным", я все время мечтал вернуться. И вернулся, как только появилась возможность, в 1988 году. Я имел все основания перенести свою обиду на вождей на целую страну; но мне было важнее сохранить связь с моей аудиторией, в которую я всегда верил, для которой играл. С той культурной средой, которой я был воспитан и с которой до сих пор духовно "на ты" – с литературой, кино, театром. С друзьями, коллегами, исполнителями и композиторами. И я никогда не понимал, почему должен от своих естественных привязанностей отказываться.

Это парадокс, но в моей жизни много парадоксов. Повторю: во мне нет русской крови. Мой родной язык – немецкий, я говорю на английском и латышском, к которому я, когда создал "Кремерату", "вернулся" спустя годы. Но все же считаю себя артистом, который всегда был связан и с русской культурой. Да и русским языком я пользуюсь, вероятно, чаще других. Одновременно мне глубоко чужды те, кто выходят сегодня на трибуну с криками "я русский", затопляя тем самым все рациональное, тонкое, сложное и парадоксальное, что есть в русском характере, навязывая в качестве главного национального кода насилие над другими.

Меня страшит, что эта прямолинейность поддерживается, к сожалению, сегодня большим количеством россиян. Я в этом вижу не что иное, как результат оболванивания, промывания мозгов, внушенного страха, типичного для террора. Мне больно за тех, на кого наехал каток пропаганды.

– Для российской аудитории вы также всегда были более "своим", близким, вероятно, чем для любой другой.

– Я с концертами объездил 160 городов и населённых пунктов в СССР, и затем в России. Вспоминаю, как я приехал как-то с партнером на концерт в глубокую провинцию, в советское еще время; нас не встретили, в гостинице не было мест, как обычно, и нас "подселили" к кому-то в номер. А наутро администратор местной филармонии заглянул в поисках гастролера в гостиничный номер, стянул одеяло и, узнав меня, воскликнул: "А вас-то как в наши глухие края занесло?"

Я был знаком со многими официальными лицами, советскими и российскими; получал разные премии (особенно из них ценю премию "Триумф)"; хотя никогда не был ни "заслуженным", ни "народным" (одна из моих книг так и называется – "Ин@родный артист"). Любовь аудитории заменяла мне все – и была высшим признанием, поверх всяких официальных званий; и я видел в этом знак преображения советского общества и избавления от пороков прошлого. Признанием того, что публика оценила мои скромные попытки внести что-то новое в русскую культуру. Я мог бы часами рассказывать анекдотические и не очень ситуации, в которых я не раз оказывался во время гастролей. Но мне всего дороже опыт выступления в далеких городах и посёлках – наравне с концертами в Москве или Санкт-Петербурге. Я благодарен судьбе за то, что соприкасался не только с изысканной публикой, но и с теми, кто приходил на мои концерты по зову сердца или просто из любопытства. С теми, для кого музыка была ценностью. Особенно я ценил дружбу с композиторами. Ради тех, кто создавал музыку, хотелось преодолевать любые неурядицы.

– Я рискну назвать позднесоветскую публику "рихтеровской" – по имени человека, который создал в 1980-е фестиваль "Декабрьские вечера" и с которым вы были хорошо знакомы. Походы на подобные концерты были для советских людей той невидимой нитью, которая связывала их с европейской и мировой культурой. Могу также предположить, что эта публика, воспитанная в том числе и вами, стала духовной базой перестройки в 1980-е годы. Тогда искусству удалось сделать невозможное: оно подготовило почву для переосознания и преодоления советского – в себе. Однако, как мы видим сегодня, это все же не смогло изменить общество в целом.

– Да, возможно эта уникальная общность – советская интеллигенция – в позднесоветские годы действительно существовала так, как вы ее описали.

Для ее появления необходимо было сочетание множества разных факторов: и ее большое количество, с одной стороны, и скудные возможности для досуга – с другой; хорошее по тем временам гуманитарное образование, кругозор, интерес к миру. Такие люди, впрочем, были и на Западе. Но эта публика – умевшая ценить индивидуальность исполнителя, готовая вступить с музыкой в какой-то интимный, собственный диалог и раствориться в ней – она, вероятно, утрачена надолго. Окончательно ее добила, как мне кажется, пандемия. Она – это заметно и в Европе – что-то важное сдвинула в людях, и этой особой атмосферы заинтересованности на концертах больше никогда не будет. Сейчас повсюду в мире идет раскрутка ивентов и имен. Это приводит к быстрой выгоде. Но по сути это… не знаю, право, как и назвать: ширпотреб, пролеткульт? И того, о чем вы говорите, – когда музыка была способна преобразовывать общество – этого тоже, наверное, никогда не будет. А несправедливая война, развязанная режимом, и вовсе нанесла русской культуре непоправимый урон. Она ударила по душам людей, ужесточила их. Вера в "светлое будущее" навсегда исчезла.

– Откуда взялся этот код жестокости, мести – в сегодняшней России? Который чувствуется – за всеми якобы рациональными доводами, аргументами, объяснениями?

– Я до сих пор не понимаю, как это могло случиться. Я не могу поверить, что эта жестокость стала всепоглощающей, что она открыла ворота для проявления самых пещерных чувств, для худшего в человеке. Режим, конечно, тем самым оказывает наидурнейшую услугу своему народу. Опрокидывая его в жестокость времен Ивана Грозного.

Темные времена бывали в истории любой страны, но это не то, чем нужно гордиться. Опираться на самые тёмные, мрачные примеры из прошлого – это поведение нельзя назвать иначе, как безумием.

Эта жестокость, казалось, была преодолена в перестройку – и, казалось, наступило другое время; возврата к прошлому уже не будет. А оно сейчас на глазах возвращается. История, которая закрыта со словами "это не должно повториться", повторяется.

Россия опять открыла портал во "все возможно". Мой близкий друг, замечательный композитор Гия Канчели – светлая ему память (я представляю, что бы он сейчас переживал) – связывал этот ужас с именем одного человека (не хочу даже произносить его имя вслух), который фанатично одержим разрушительными идеями. Но мне странно, что такое количество людей стали заложниками его исторической доктрины. Как они не чувствуют фальши, как могут сожительствовать, соседствовать с этой неправдой? Мне гораздо понятнее люди, которые сегодня уезжают из страны. Судьба эмигранта тяжела – я знаю на примере моей собственной семьи, которая всю жизнь скиталась. Как сказал однажды Иосиф Бродский в разговоре со мной, "мы все являемся displaced persons" (перемещенными лицами), подчеркивая, что вынужденная оторванность от того, что каждому дорого, – от семьи, музыки, слова, родной территории – есть трагедия. Но в этом скитальчестве есть, однако, и что-то важное для нашей души. Эта оторванность важна для воспитания нашей этики, для уточнения самого главного в нас. Я тоже в свое время оказался вне моей родины – Латвии, вне родной по-своему Москвы, где прошла моя юность. И до сих пор я, что называется, без ПМЖ. Я, как и мои предки, повсюду был чужим или, точнее, не совсем "своим". И в итоге я понял, что моей единственной "родиной" является музыка, мои соратники по искусству, мои друзья и языки (как минимум три), на которых я думаю и пишу. И, конечно, мои дети… Моя старшая дочь Лика со своей семьей также вынуждена была покинуть Россию, а младшая Жижи живет далеко – в Париже. С обеими – связь на расстоянии. И обеим я стараюсь проповедовать то, что близко мне самому: важно сохранить творческий дух в себе, необходимо беречь свои "крылья", не давать их обрезать никому, никаким обстоятельствам.

Вот и я, как музыкант-исполнитель, держусь за таких авторов, которые вдохновляют "летать" – и среди них множество выходцев из бывшего СССР: Виктор Кисин, Леонид Десятников, Гия Канчели, Александр Раскатов. И, конечно же, я связан тесными узами и с композиторами Балтии: Арво Пяртом, Раминтой Шеркшните, Петерисом Васксом и моим одноклассником Георгием Пелецисом. Среди них я всегда чувствую себя "дома".

– Вы работали со Шнитке, он писал для вас известные ныне на весь мир произведения. Я всегда спрашивал себя, "о чем Шнитке", и, как и многие, не мог найти ответа. И вот сейчас у меня странное чувство: мне кажется, что последние полтора года повсюду только и звучит "музыка Шнитке". Шостакович описал 1937 год, а Шнитке, как оказалось, описал будущее, ставшее нашим настоящим. Распад человеческого.

– Не только Шнитке. А Арво Пярт, который пишет "чистую музыку", – разве он не пытается заглянуть в "вечное"? Разве Софья Губайдуллина не живет в другом измерении? Что касается меня, то я сегодня нахожу вдохновение в музыке вечной: в Бахе, Моцарте, Бетховене, Шуберте, Рахманинове. Я там нахожу то, за что можно держаться. Основание для жизни. Искать разрешения конфликта в музыке Шнитке – это сегодня выглядит немного как зазеркалье. Поскольку она, скорее, усиливает ощущение ужаса, происходящего вокруг. То же можно сказать и о музыке Шенберга или Булеза. Но я согласен в целом, что сейчас мы имеем дело с чем-то большим, чудовищным и иррациональным, что выше человеческого разумения. С тем, что накрыло большое количество людей. Что-то средневековое проглядывает, мелькает сквозь современность. Например, я бы сравнил нынешнюю пропаганду с религией – в пропаганде есть что-то от фанатизма Средних веков. Я сравнил бы пропаганду также и с действием анестезии: несмотря на то что она дает временное облегчение, снимая ответственность с каждого, ее действие всегда временное. Она ослабляет чувство сострадания – у многих, приглушает их, подобно сурдинке для струнных или левой педали у пианино. Но некоторых эта анестезия буквально сводит с ума, что мы и наблюдаем. Для меня в звуках пропаганды всегда все было однозначно. Она глушит в первую очередь совесть.

– Как Шнитке понимал зло, как он его описывал?

– Подробно я это сейчас не берусь описать. Для Альфреда очень важным понятием была вульгарность – она была для него синонимом зла.

Вульгарность – широкое понятие. Вульгарность – это, в том числе, и стремление к некоей условной красоте, с которой легче жить, которая сродни популярности. Альфред рассматривал любое совершенство как своего рода нарушение, отклонение от правды, когда красота превращается в "красивость". А красивость в искусстве – это уже нечто иное. Я не отрицаю важности эстетики: красивый звук, красивая фраза, красивая одежда на сцене. Но для меня бельканто никогда не было, как говорил Станиславский, "сверхзадачей". Я не хотел отвлекать или развлекать слушателя красивостью, как некоторые мои коллеги. И я готов жертвовать красотой ради правдивости звука. Парадокс: настоящее искусство – это не абсолютная Красота, а красота с изъянами. Между правдой и красотой я выбираю правду. Этому я научился у великих, с которыми мне посчастливилось сотрудничать: у Николауса Харнонкура, Леонарда Бернстайна, Луиджи Ноно.

…Теория Шнитке применима ведь и к обществу. У каждого общества есть свои темные пятна. Россия до сих пор предпочитает заметать свои темные истории под ковер – как, например, сталинский террор, – делая вид, что этих преступлений никогда не было или они несущественны. Она хочет сделать свое прошлое совершенным, идеальным. Тем же занимается и пропаганда – она настаивает на своей высшей, абсолютной правоте. А это и есть ложь. Ничья история не бывает только красивой. И тот же "патриотизм", к которому нынче призывает российская пропаганда: почему же она в таком случае отказывает в чувстве патриотизма украинцам, которые защищают свою землю? Вот где трагическая "нестыковка". Невольно думается: а как бы резонировало происходящее в наши дни в душах выдающихся русских художников, таких как Шнитке, Ростропович, Ойстрах, Юдина, Мравинский, Тарковский? Неужели все они бы молчали, соглашаясь со "спецоперацией"?

– Способна ли музыка передать сегодняшний трагизм происходящего? Возможны ли музыкальные произведения на тему войны? Антигуманное не может быть предметом искусства или все-таки может?

– Так или иначе на протяжении всего времени существования классической музыки мы видим попытки описать, в том числе, и самое трагическое. Двадцатый век в этом смысле увы, самый богатый. В частности, Шостакович пытался описать трагическое, например эпоху репрессий, но я не хочу ударяться в вульгарное музыковедение. Даже самое трагическое произведение невозможно прочесть буквально. Музыка пишется не только о конкретном событии, но и о вечном. Языком, который более совершенен, чем слова. Тут лучше Баха и Бетховена не скажешь. Они все уже сказали – о трагизме человеческого существования.

Но в том, что касается описания ужаса средствами музыки – тут особняком для меня стоит 21-я симфония Мечислава Вайнберга. Его "Кадиш" звучит сегодня для меня сегодня с той же остротой, с той же степенью трагичности, что и в момент написания – в 1991 году. Стилистически в его музыке есть большое сходство с Малером, с его неоконченной 10-й симфонией. Густав Малер более столетия тому назад тоже писал о мире, который уничтожается.

При всем том и Шостакович, и Вайнберг не говорили громко – в силу тех обстоятельств, в которых они жили. Когда Шостакович "вещал", это были, как правило, не его слова, а слова вынужденные, продиктованные идеологией. Компромисс с жестокой реальностью он находил с помощью своих мастерских сочинений. А Вайнберг, как и Шнитке, не будучи официально "признанными" людьми, уходили целиком в музыку – в ней они пытались одновременно и раствориться, и скрыться. Я не хочу сравнивать этих гигантов, каждый из которых достоин преклонения. Могу только сказать, что у Вайнберга музыка получается более искренней, что ли, более пережитой. У Дмитрия Дмитриевича, как и у Альфреда, она несколько замаскированная. Но это, безусловно, лишь мой взгляд, интуитивный и субъективный.

Вот вам еще один пример: Брамс и Шуман. У Брамса все мастерски "дописано", а у Шумана партитуры гениально непосредственны. Для меня искренность – которая, например, ярче всего ощущается в музыке Чайковского или Астора Пьяццоллы, – всегда более притягательна. При этом я очень ценю и Брамса – неслучайно ведь играл и записывал неоднократно и его концерты, и сонаты. С годами для меня все большее значение приобретают авторы, которые не пишут "лишних нот". Будь то Антон Веберн или Виктор Кисин.

– Играете ли вы сегодня произведения украинских композиторов?

– Я играю Валентина Сильвестрова, Викторию Полеву, Мирослава Скорика, желая напомнить о мощной традиции украинской академической музыки, которая сочетает в себе и фольклор, и городское салонное музицирование. Но самая глубокая связь у меня с Валентином Сильвестровым. Я постоянно исполняю его небольшие опусы. Должен при этом сказать: "Посвящение" Сильвестрова – симфония с сольной скрипкой, написанная 30 лет тому назад ,– абсолютно выдающееся сочинение, которое мне удалось записать с замечательным киевским дирижёром Романом Кофманом и оркестром Мюнхенской филармонии. После начала войны Валентин вынужден был покинуть Киев, живет теперь в Берлине, а Роман Кофман, у которого, кстати, недавно был день рождения, в Израиле. Война приносит разрушения в каждый дом, в каждую семью, и красивыми звуками или словами их не залечишь. Можно только надеяться, что в итоге восторжествует человечность, а не апокалипсис…

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться