Иван Толстой: Наша первая рубрика – новостная. Конечно, все внимание приковано сейчас к Америке, где предстоят президентские выборы. Но надо сказать, что новости мгновенно облетают весь мир, совершенно синхронно в тот же момент все всё знают во всем мире. Поэтому мы не будем обсуждать актуальные политические новости, события, я хотел вас спросить вот о чем: что видно с вашего крыльца? Меня интересует местный контекст. Что обсуждают ваши друзья, ваши соседи, как им видятся, а самое главное, что они ждут от предстоящих выборов?
Александр Генис: В Америке не принято говорить о трех вещах – о религии, зарплате и политике. Поэтому со своими соседями я говорить о выборах не стану ни в коем случае, это просто неприлично. Но с другой стороны, я знаю, кто из соседей будет голосовать за Харрис, а кто за Трампа. Каким образом? Таблички на газонах, плакаты на домах, афишки на бамперах машин.
С друзьями о выборах тоже говорить непросто. Со многими у нас разные точки зрения на политику. Но до тех пор, пока у нас одна точка зрения на Путина и его войну, гораздо проще договориться обо всем остальном. У меня есть знакомые, которые голосуют за Трампа, но при этом едут в Киев, чтобы прочитать там лекцию в вузе. Говорят, что ничто так не поддерживает украинцев в их борьбе, как солидарность людей из других стран, в том числе когда из Америки к ним приезжают.
Так или иначе, сентябрь был месяцем дебатов. Сначала это были дебаты Трампа и Харрис, потом кандидатов в вице-президенты Вэнса и Уолза. Надо сказать, что дебаты – одно из главных развлечений в политической жизни Америки, потому что это политический театр в самом прямом смысле этого слова. И мы с азартом следим за тем, как играют свои роли звезды этого представления, обращая внимания не столько на их монологи, сколько на их реакции.
Мне, бывшему учителю, представлялась знакомая картина: завуч и второгодник
Так, я смотрел на пикировку Трампа и Харрис, и мне, бывшему учителю, представлялась знакомая картина: завуч и второгодник. Харрис играла строгого "завуча" , а "ученик", которому она читала нотации, огрызался: "а вы видели? а вы знаете? а вы уверены, что это я, а не кто-то другой подставил подножку?" Ей-богу, у меня все это было в классе.
Другие дебаты были лишены такого драматизма. Соперники вели себя вежливо и говорили по делу. Уолз играл пожилого простака Страшилу, богатого опытом и крестьянским умом. Зато 40-летний Вэнс выглядел как Овод из книги Войнич: глаза горят синим пламенем, речь гремит, как из рупора. Обозреватели решили, что его выступление – заявка на президентские выборы уже 2028 года.
Но, как говорят опросы, дебаты не изменили динамику выборов. По-прежнему никто не знает, кто станет президентом. Абсолютная непредсказуемость американских выборов – одна из главных черт американской демократии. И все затаив дыхание следят за тем, что произойдет в Америке в ноябре.
Как сказал один шведский дипломат, Америка настолько важная страна, что весь мир должен принять участие в выборах американского президента. Всем – не всем, но мне придется. И я обещаю вам, что проголосую как всегда. Я ни разу не пропустил ни одни выборы.
На прошлой неделе вы были объявлены иноагентом
Иван Толстой: Давайте немножко сузим политический контекст и перейдем к вашей собственной фигуре. Вот вы только что сказали, что у очень многих одинаковый взгляд на Путина, но и у Путина, я должен сказать, одинаковый взгляд на очень многих и внутри страны, и теперь уже на изгнанников. Потому что на прошлой неделе вы были объявлены иноагентом. Я специально принес несколько ваших книжек сюда в студию, чтобы лишний раз изумиться и попросить наших зрителей тоже поизумляться вместе со мной. Это человек, который объявлен "иноагентом", – автор "Родной речи", "Русской кухни в изгнании", "Фантиков" и многих-многих других. У меня целая полка ваших книг и даже зашкаливает на следующую. Этакий библиографический анжамбеман. Александр, как вы себя чувствуете в этом новом качестве? И скажите, ваша культурная и мировоззренческая эклиптика не поехала куда-нибудь черт знает куда от этих новостей?
Александр Генис: Я себя чувствую самозванцем. Как я могу быть иностранным агентом, если я никогда не был гражданином Российской Федерации? Я гражданин Соединенных Штатов Америки. Более того, я перестал быть и советским гражданином, этой страны давно уже нет. Но советским гражданином я тоже не являлся, потому что в 1977 году, уезжая на Запад, заплатил 500 рублей (это сумма была примерно равна моей годовой стипендии отличника) за то, чтобы отказаться от советского гражданства. То есть я иноагентом могу быть только в той же степени, как кто угодно – Байден, или Харрис, или Трамп. Любой может стать иноагентом согласно российским нынешним правилам. Я думаю, что путинские власти не смогли поверить, что есть говорящие по-русски люди, которые НЕ являются их гражданами.
У меня такое уже было. Когда я поступил в университет, мне сказали: "Будешь комсоргом". Я говорю: "Нет, я не буду комсоргом". – "Почему это ты не будешь комсоргом? Комсомол прикажет – будешь". – "Нет, не буду". – "Почему?" – "Потому что я не комсомолец". Они не могли поверить, что такие студенты бывают.
Так я не стал комсоргом, но стал иноагентом.
Спасибо, что вы вспомнили про книжки. За что я попал в список, в этот реестр? Потому что я (цитирую документ) "формировал негативный образ России".
"Негативный образ России" я формировал в книгах о русской литературе, о русской еде, о русской живописи, многих других. Эти работы вышли на самых разных языках – не только английском и французском, но и на японском, голландском, венгерском и так далее.
А теперь я хочу задать вопрос: кто формирует "негативный образ России" – я как автор этих книг или господин Путин, который превратил свою страну в изгоя, которую даже на Олимпиаду не пускают? Спрашивается, кто же из нас больший русофоб? Предоставим нашим слушателям ответить на этот вопрос самим.
Иван Толстой: Можно задать вам такой чувствительный вопрос, я даже не надеюсь на ваш ответ в этом случае, но это оставляю на ваше усмотрение? Есть такая известная очень и вызывающая противоречивые чувства плашка – она печатается или произносится, когда выступает тот или иной автор. Те, кто объявляется иноагентом, иногда такую плашку публикуют, а другие не публикуют. Какую позицию вы займете в этом вопросе и почему?
Александр Генис: Я, конечно, ничего сам публиковать не стану, потому что я с этим бредовым определением не согласен категорически. Но я не осуждаю тех, кто это делает, потому что у них есть основания, например, близкие в заложниках остались в России. К сожалению, все мои близкие уже умерли, и в России у меня никого нет, кроме моих читателей. Но если издательству или редакции необходимо опубликовать такую плашку, то ради бога. В конце концов, это только придает курьезности ситуации. Но сам я никогда ставить плашку не буду.
12 октября в Чехии – День самиздата
Иван Толстой: Видите, как занятно по-разному решаются и развиваются судьбы людей советских, людей, которые жили под советской пятой. В России – одним образом, мы видим возвращение самых бредовых идей, ситуаций и требований, а в других странах, в странах так называемого "социалистического лагеря", например, в Чехословакии был такой же социализм до 1989 года, до Бархатной революции, а теперь – только что – президент Петр Павел объявил новый государственный праздник и подписал соответствующие поправки к закону. 12 октября отныне в Чехии будет праздноваться День самиздата в память о тех героях, о тех мужественных людях и писателях, тех, кто хотел, требовал и добивался свободы.
Почему 12 октября? Потому что в этот день в 1988 году 92 чешских литератора, участники самиздатского движения, подписали письмо с протестом против ареста одного из своих коллег. И вот в память, в честь, в уважение этих людей отныне в Чехии будет праздноваться День самиздата. Доживем ли мы когда-нибудь и в России до такого дня?
Самиздат, как известно, перерастает в тамиздат, не задерживаясь в этой своей стадии, если рукопись интересная, актуальная, живая, талантливая. Три прекрасных дня в сентябре в Праге, где я живу, проходила первая европейская (с участием израильских издателей) ярмарка тамиздата, нового тамиздата. Представлены были те книги и те издательства, которые не могут распространять свои книги в России. Это был такой хеппенинг, приехали тысячи людей, приводили своих детей, потому что оказалось, что новый тамиздат сегодняшний, за два с половиной года войны возникший, – это не только политические книги, романы и всевозможные документы, мемуары и стихи, но и детские книги. Дети кидались раньше своих родителей к этим прилавкам, листали эти новые, яркие, не привезенные из России, а уже изданные в Европе, в Израиле детские книги.
Смотрел, наслаждался и думал: боже, как грустна наша Россия. О чем еще русский литератор должен думать?
Александр Генис: Вы знаете, тамиздат – это такое явление, что ему конца и края нет. До вашей ярмарки у нас в Нью-Йорке была подобная выставка-аукцион. Ее устроил профессор Хантер-колледжа Яша Клоц, который серьезно занимается этой темой. У него сейчас книга выходит о тамиздате. Глядя на экспонаты этой коллекции, и чувствовал себя как Шкловский, когда его привели в музей КГБ: "Я кажусь себе живой лисой в лавке скорняка".
Я смотрел на книги тамиздата и узнавал их, потому что некоторые были при моем участии выпущены. Например, книга Довлатова "Зона", самое первое издание. Я лично сделал для нее обложку. Кстати, Довлатову понравилось, а он был большим ценителем дизайна. Короче говоря, тамиздат – это вечная тема. Но, пожалуй, никогда в жизни я не встречал тамиздата такого необычного, как в своей молодости, когда дружил с циркачами-дрессировщиками, которые привозили тамиздат в клетке с тиграми, никакие таможенники туда не могли сунуться. Так я впервые увидал "Архипелаг ГУЛАГ", привезенный из-за границы. Кстати, в той же клетке циркачи везли журнал "Плейбой". Поэтому Солженицын возвращался на родину, как джинн из сказки – в обществе тигров и гурий.
Иван Толстой: Замечательно!
Наша следующая рубрика должна называться "Фабрика кино". Но сегодня мы ее заменим на другую рубрику, у нее, наверное, и названия еще нет, по крайней мере я не придумал.
Речь пойдет вот о чем: 15 сентября 1974 года, то есть ровно полвека назад, на пустыре на окраине Москвы в районе Беляево и улицы Островитянова состоялась первая неофициальная выставка советских художников под открытым небом. Эту выставку придумали Виталий Комар и Александр Меламид, два молодых художника, тогда еще почти никому не известные. Они в мастерской у знаменитого уже к тому времени Оскара Рабина придумали всю эту концепцию. Выставка была, конечно, не допущена, она была разогнана самым грубым образом: художников уже ждали и милиция, и поливальные машины, и бульдозеры.
Когда художников разгоняли, ломали рамы их картин, рвали их полотна, Оскар Рабин, очень спокойный, мудрый человек, старше многих художников по возрасту, не выдержал, вспылил и кинулся на бульдозер, буквально повис на его руке (ноге, щупальце, как это у бульдозера называется?), и действительно ножом ему чуть не отрезало руку или ногу. Выставка произошла, она была, с одной стороны, сорвана, с другой стороны, политически галка была поставлена – это было важнейшее событие. Потом начались другие события, другие явления. Уже через две недели в парке Измайлово выставка прошла на ура, тоже под открытым небом, но начало было положено этой Бульдозерной выставкой.
Мы были бы, Александр, с вами не журналистами, если бы не пригласили в программу рассказать несколько слов об этом явлении человека, который все это задумал, – Виталия Комара. И задали ему один самый главный вопрос: как на художественный процесс повлияла Бульдозерная выставка?
Я просто окаменел от страха, увидев, как бьют людей, ломают картины "искусствоведы в штатском"
Виталий Комар: На протяжении моей жизни мое отношение к Бульдозерной выставке менялось. Я уже не говорю о первом моменте, когда я просто окаменел от страха, увидев, как бьют людей, ломают картины "искусствоведы в штатском".
Говоря о последствиях Бульдозерной выставки, мое отношение становится положительным. Благодаря именно Бульдозерной выставке состоялась разрешенная властями через несколько дней первая бесцензурная выставка на открытом воздухе, однодневная выставка в Измайловском парке.
Что дала эта выставка художникам? Она дала моим друзьям, так называемым неофициальным или подпольным художникам Москвы, Петербурга (Ленинграда тогда), более широкую аудиторию. Мы теперь показывали не просто друг другу или некоторым своим друзьям и товарищам, но и большой широкой аудитории любителей искусства. Возникли громадные очереди на это искусство, которое люди увидели как альтернативу официальному искусству.
Конечно, наше искусство стало доступно всему миру, неофициальные русские художники стали выставляться в галереях западных, в Америке, в Европе.
И в какой-то степени этот солнечный день Измайловской выставки был выходом к тому процессу, который начался, – к процессу перестройки. Можно сказать, что эта выставка была первой ласточкой новых поисков демократизации и прочих явлений, развившихся уже к концу ХХ века.
Более того, осуществился мой план, о котором я в свое время говорил и даже написал проект, который хранился у Оскара Рабина, – план создания своего рода зародыша двухпартийной системы: создать второй союз художников со своим выставочным залом. Это было создано на основе профсоюза горкома графиков, возник второй союз. Все помнят эти огромные очереди, стоявшие на эти выставки. В этом и было большое значение Бульдозерной выставки.
Сейчас я воспринимаю это с поправкой своего рода – опять немножко по-другому. Я вижу, что выставка способствовала положительному изменению, но эти изменения длились очень недолго, все в каком-то смысле опять вернулось к этой цензуре, к этому доперестроечному времени. То есть вся эта легкая либерализация, почти близкая к анархии, криминальной даже анархии, дала какую-то удивительную свободу, но эта свобода уложилась в маленький промежуток, может быть, просто одно десятилетие между советской и постсоветской тоталитарной действительностью, которая сейчас возвращается в связи с военным положением.
Александр Генис: Позвольте мне привести один короткий мемуар. Дело в том, что благодаря этой выставке советское нонконформистское искусство стало знаменитым на Западе. И вот представьте себе событие: 1991 год, в Нью-Джерси, в старинный университет Ратгерс приезжает Анатолий Собчак, который открывает выставку советских нонконформистских художников в Музее Зиммерли. Ему великий коллекционер Нортон Додж подарил свое собрание – 20 тысяч работ нонконформистских художников. Я был на этом торжественном открытии. Вместе с Собчаком на сцене стоял директор музея. Он не мог перестать улыбаться, просто весь светился от счастья и говорил: "У нас самая большая коллекция российских нонконформистских художников в мире, не в Москве или в Ленинграде, а здесь, в Нью-Джерси, собралось все направление целиком. Представьте себе, что какой-нибудь музей в мире хранит всех импрессионистов, вот так я себе сейчас чувствую".
Тогда Собчак выглядел несколько огорченным, но теперь я думаю, что все хорошо вышло: за океаном это искусство будет целее, чем на родине.
Портрет Комара и Меламида в пять этажей висел на фасаде музея
Надо сказать, что музей Зиммерли по-прежнему устраивает лучшие выставки всех нонконформистских течений в отечественном искусстве. Недавно там была огромная выставка-ретроспектива Комара и Меламида, их портрет в пять этажей висел на фасаде музея.
Иван Толстой: Наша следующая рубрика – "Книги у изголовья". Александр, вы, обсуждая со мной сегодняшний разговор, сказали, что у вас есть на примете несколько новейших изданий, которые привлекли ваше внимание. Что вы имели в виду, что вы хотели бы отметить?
Александр Генис: Я хотел бы отметить героическую деятельность "Нового литературного обозрения", которое постоянно выпускает книги. Знаете, сколько они выпускают книг? Книгу в день!
Это фантастическая фабрика, интеллектуальный Уралмаш. Только пользы от нее гораздо больше, потому что вместо танков они выпускают монографии бесценные – именно потому, что они не рассчитаны на большой тираж. Зато они создают критическую массу интеллигентных читателей. Они всегда были в России и представляли ту самую независимую партию, которой, собственно говоря, обязана Россия всеми своими интеллектуальными достижениями.
Я был при самом начале НЛО, когда "Новое литературное обозрение" располагалось на кухне одной хрущевской квартиры. Я гостил в Москве у Ирины Прохоровой и смотрел, как на кухонном столе зачиналось то, что сегодня развернулось в эту интеллектуальную империю.
Это напоминает мне 1960–70-е годы, когда, казалось бы, такая далекая от масс книга, как, скажем, "Анализ поэтического текста" Лотмана, была бестселлером, ее достать было невозможно. Или эзотерические византийские штудии Аверинцева.
Что эти книги значили для нашей жизни? Элиот сказал, что настоящая литература учит читателя анализу и порождает разумный скепсис, который не дает верить пропаганде, любой пропаганде, но в первую очередь, конечно, советской.
Сейчас это особенно важно: чтобы не верить телевизору, нужно быть подготовленным к критическому восприятию лжи и правды. Вот НЛО и готовит таких читателей.
Среди книг, которые мне особенно понравились в последнее время, надо в первую очередь назвать том, посвященный Хвостенко и Волохонскому. Это исследование их песен. Поскольку мы с вами хорошо знаем героев этого исследования, надо об этой книге сказать особо. Она вышла в серии, которую придумал профессор Колумбийского университета, знаток новейшей русской культуры Марк Липовецкий. Она называется "Неканонические классики". Под этой оригинальной рубрикой уже вышла книга о Пригове, о Шарове, о Сорокине. Теперь пришла очередь Хвостенко и Волохонского.
В этом увесистом томе исследуются их песни, которые огромное влияние оказали на российское общество – благодаря тому, что они шли вбок. Это не антисоветская литература – это не Солженицын, это магическая литература, это мистическая литература, и это литература неоромантическая. Это литература, которая во многом создала русский рок. Как мы знаем, его гимном стала их песня в версии Гребенщикова "Над небом голубым" (у Бориса, правда, "Под небом голубым", а не "Над небом голубым").
Именно таким был сам Хвостенко. Я его хорошо знал, Хвост, как его все звали, он и у нас дома как-то пел под гитару. У него меховая шапка была, а на ней сзади хвост енота. Он говорил, что Хвостенко без хвоста не может жить.
Мне тогда казалось, что он был христоподобной фигурой, ему всюду было хорошо. Где бы он ни оказывался, он там и оставался: в Нью-Йорк – так в Нью-Йорк, в Париж так в Париж. Он казался не просто богемой, а обитателем каких-то надзвездных миров – вот именно что "НАД небом голубым". Я не знаю никого, кто к нему плохо относился, он был любимцем всех.
Анри Волохонский тоже был человеком совершенно уникальным, он работал у нас на Радио Свобода, вы, наверное, хорошо помните, я с ним тут встречался. Этот потрясающий интеллектуал перевоссоздал на русском книгу Джойса "Поминки по Финнегану". Это – подвиг, потому что эта книга не переводится ни на один язык, включая и английский.
Так эта пара – Хвостенко и Волохонский – остались апостолами русской богемы.
Иван Толстой: Вы упомянули о том, что филология была в каком-то смысле отдушиной и даже отчасти некоей интеллектуальной оппозицией советскому режиму. А я хотел сказать, что эта филология была в оппозиции еще до Юрия Михайловича Лотмана и его книг.
Вспомним 50-е годы, вспомним группу Леонида Черткова и Андрея Сергеева, переводчика, это была филологическая группа под дружеским названием "Мансарда", они читали свои собственные переводы, свои стихи. Леонид Чертков рассказывал об абсолютно начисто забытых поэтах ХХ века. И где только он брал эти сведения? По-видимому, целыми днями сидел в библиотеках и в архивах. Потом он несколько лет провел в лагере в связи с венгерскими событиями, затем вышел, и была эмиграция. Это была такая первая группа.
И почти параллельно ей другая филологическая группа – так называемая Филологическая школа, но, по-моему, это чуть более позднее название: это Лев Лосев, Михаил Красильников, Леонид Виноградов, Владимир Уфлянд, Александр Кондратов и некоторые другие – студенты Ленинградского университета. Они участвовали в таких уличных перформансах, немножко что-то было хармсо-введенское в их поведении, они фотографировались в странных позах на берегу Невы с проплывающим льдом. Такие странные люди с безумными взглядами, в длинных пальто 50-х годов. Приносили какую-то кашу и тюрю, ели в аудитории между двумя университетскими парами. В общем, вели себя очень странно. На них шикали, пытались гонять их, но как-то, слава богу, в этой части своих художественных безобразий все для них закончилось достаточно хорошо.
Александр Генис: Я хотел дополнить ваше выступление тем, что недавно тот же самый журнал "НЛО" выпустил номер, посвященный неимперским практикам российской литературы. И вот там как раз речь идет о таких группах, вроде тех, о которых вы только что вспомнили.
Марк Липовецкий предложил интересную культурологическую модель внеимперской литературы
Тот же Марк Липовецкий предложил интересную культурологическую модель. Он говорит, что бывает литература советская, бывает антисоветская, бывает партийная, бывает диссидентская, но есть и та литература, которая принципиально не относится к этим категориям. Это те самые кружки, которые не принадлежат идеологии вообще. Липовецкий говорит о том, что, может быть, они и есть прообраз внеимперской, внеполитической культуры, которая создает новую литературную среду, новое литературное мышление. Надо искать истоки нового в разных богемных средах, которые по-разному интерпретировали литературу, культуру как таковую. И они, ленинградские, или московские, или уральские кружки – все они были независимы друг от друга и представляют настоящий плюрализм культур, никак не связанных с никакой властью.
Это любопытная гипотеза, которая сейчас находит свое подтверждение в том, что происходит в русском зарубежье, где – в который раз – образуются новые культурные центры: в Риге, в Берлине, в Тель-Авиве и так далее. Каждый из них может предложить что-то свое, внести свой вклад в культурное разнообразие.
Иван Толстой: Наша завершающая рубрика "У нас в Нью-Йорке". Насколько я понимаю, "у нас" в Нью-Йорке появился новый перевод – кого бы вы думали? – Салтыкова-Щедрина. Вы ведь об этом что-то, Александр, знаете, правда?
Александр Генис: Я знаю потому, что в сентябре отмечался Международный день переводчика. "Нью-Йорк таймс" в связи с этим днем опубликовала большую статью про чету переводчиков – Ричарда Пивера и Ларису Волохонскую. Эта звездная пара знаменита в Америке. А достичь такого статуса с помощью переводов – большая редкость.
Дело в том, что когда-то они решили заново перевести всю русскую классику – Достоевского, Толстого и остальных. Что же произошло? Они перевели "Анну Каренину", и безмерно популярная в США телеведущая Опра посоветовала своим зрителям прочитать эту "Анну Каренину". Огромные тиражи позволили переводчикам наконец зажить по-человечески, причем в Париже.
Волохонская – сестра того самого Анри Волохонского, о котором мы говорили чуть раньше, ее муж Пивер не говорит по-русски, Волохонская сначала объясняет, что надо перевести, потом они вместе переводят на английский язык, потом сравнивают с оригиналом, опять гоняют туда-сюда текст, пока он не окажется достойным. Так они переводят заново почти весь корпус русской литературы. Но когда дело дошло до того, что им предложили перевести Сорокина, они отказались.
Зато они перевели Салтыкова-Щедрина "Историю одного города". И это издание только что вышло в Америке. Но что же было до этого? Вся русская литература, конечно, уже переведена на английская язык – но как? Например, как будет "город Глупов" по-английски? В старом переводе он так и называться "Glupov", но это для английского читателя ничего не значит, а у них этот город Глупов называется Фулсбург, Foolsburg, то есть город дураков, – это уже куда ближе.
Как мы помним, у Щедрина замечательные перечни градоначальников, у которых всегда значащие фамилии. Как же они их перевели? Например, был в Глупове градоначальник по фамилии Козырь. Как перевести "козырь" на английский язык? Знаете как? Trump. Так градоначальник Трамп фигурирует в англоязычной версии Салтыкова-Щедрина.
Новые переводы говорят о том, что все продолжается, как и было раньше
В связи с этим переводом развернулась дискуссия о том, каким должен быть перевод нашей классики. Сегодня это актуальная тема, потому что с легкой руки Путина считается, что русскую культуру на Западе всячески уничтожают, но это, конечно, полная чепуха. Как раз новые переводы говорят о том, что все продолжается, как и было раньше.
Споры о переводах тоже продолжаются, потому что нет возможности перевести раз и навсегда что бы то ни было. В Америке каждые 20 лет переводят заново Гомера и Вергилия. И то же самое должно происходить с главными русскими книгами.
Интересно, что всегда большим авторитетом в этой области пользовалась Констанс Гарнет, ее английские, точнее – британские переводы считаются классикой. Они действительно очень хорошо читаются, одна только проблема: у нее получались, как давно уже замечали критики, не русские романы, а викторианские английские романы, действие которых происходит в России.
Это не хорошо и не плохо, но это только один из вариантов перевода. Есть, скажем, такая практика: переводчик читает русскую страницу, потом откладывает книгу и пересказывает то, что он только что прочитал, на английском языке. Это, конечно, совсем не то же самое, что настоящий перевод.
Что может быть сложнее, чем переводить Бабеля на английский язык?
Но сегодня появилась в Америке плеяда молодых переводчиков, которые ищут новые способы передать русскую классику. Например, Бабеля. А ведь что может быть сложнее, чем переводить Бабеля на английский язык? Есть такой Борис Дралюк, ему всего 42 года, поэт, одессит, очень активно работает в американской академии. Он перевел "Одесские рассказы". Я сравнил с оригиналом и должен сказать, что эти переводы прежде всего смешные. А ведь очень трудно сделать смешным что бы то ни было. Каким образом он переводит? Он опирается не на русскую традицию одесского жаргона, а на американскую комическую еврейскую культуру. Это и Вуди Аллен, и братья Коэн, и Джеки Мейсон, и Бернард Маламуд, и многие другие. Их творчество пригодилось как матрица для того, чтобы сделать бабелевскую прозу не только одесской, но и американской тоже.
Другой удачный пример из новых – "Хромая судьба" Стругацких, эту книгу перевела Майя Винокур. Я еще не читал, но говорят, что это блестящий перевод Стругацких, который заново открывает их для американского читателя, который знает Стругацких еще с 60-х годов. Их переводила Нина Бьюис, которая много перевела и Довлатова.
Кстати, о нем. Тут надо вспомнить Катю Довлатову, дочку Сергея, которая перевела книгу "Заповедник" отца. Это, я вам скажу, чрезвычайно трудная работа, потому что сам Довлатов считал, что "Заповедник" не переводится, он даже не предлагал переводчикам им заниматься, потому что считал этот проект безнадежным. У него в тексте несут такую чушь, что их речи напоминают свихнувшийся репродуктор. Такое перевести очень трудно. Катя Довлатова не только перевела "Заповедник" – Pushkin Hills, но и получила премию за него.
Короче говоря, переводы продолжаются. И ничего лучше для русской литературы в это безумно трудное время не может быть. Как "иноагент" могу сказать, что это трудится настоящая агентура, которая засевает мировую культуру русскими саженцами.
