Живущая в Бурятии юристка Надежда Низовкина бесплатно защищает в суде обвиняемых по политическим делам. Она придерживается демократических взглядов и находится в резкой оппозиции нынешним российским властям. Она бескомпромиссна и при арестах не раз объявляла сухую голодовку.
Еще Низовкина – писатель и поэт, и говорит, что это помогает избежать дегуманизации противника и что она способна посочувствовать даже президенту Владимиру Путину. В окружение Низовкиной входят люди, которых она защищала, даже если их взгляды не совпадают с ее собственными.
Одна из таких людей – жительница Улан-Удэ шаманка Сардана (Лилия) Якушева. В свое время она поддерживала шамана Габышева, пытавшегося попасть в Москву, чтобы изгнать Путина, но в результате отправленного на принудительное лечение. Два года назад Якушеву приговорили к штрафу по делу об участии в митинге в поддержку хабаровских протестов. Низовкина добилась отмены приговора.
Сейчас они встречаются и обсуждают войну в Украине. Низовкина – против войны. У Якушевой же муж отправился на войну добровольцем, правда, как утверждает шаманка, против ее желания. Якушева переживает за российских солдат – и хотя, по ее словам, она не понимает, зачем нужна война, но считает, что лучше бы собрать бывшие советские республики обратно в Советский Союз.
Шаманка Якушева и правозащитница Низовкина – в фильме Владимира Севриновского.
Монолог Якушевой
Мой прадед чистый якут, папа с [Республики] Саха, с маминой стороны отец – прибалт чистый, бабушка у нас просто военных любила. Есть предки буряты. Украинская кровь тоже есть, бабушка украинская с отцовской стороны.
Друг моей дочки вчера присягу [принес], хорошая была, мне понравилось. Отец у него Чечню прошел. Большие ранения, пластины в голове стоят. Та война была пробная, а сейчас – мясорубка, тяжелая война. Зачем она нужна была, я не знаю, для чего? Отмыть деньги, как обычно, с этой войны поиметь что-то. И наше государство поимело, и те государства, которые вторглись туда, я думаю. США туда вторглись, они же поставщики оружия. Наши парни просто зашли – и всё.
Муж добровольцем [воевать] уехал, с Камчатки. [Собирался] работать, не получилось. Попал на стрельбище, отправил его атаман [на войну]. Билет добровольца сделали, он заступил в казачий полк.
Я вообще была против. Мне сразу сказали: не вздумай его держать. Если он был на одной войне, на второй, на третью обязательно пойдет. "Если не мы, то кто?" Вот он мне что сказал по телефону.
Путин молодец, рубль сделал золотым. Он хитрый, глаза лисьи у него
Мне еще предсказали три войны, наши опять пойдут за границу, не в этих странах, которые сейчас как ближнее зарубежье, а уже с другими, как Германия. Наши все равно все войны выиграют.
Не Путин сделал войну. Алексей (муж. – Прим.) сказал, это военные восемь лет играли в игрушки. Путин здесь не виноват. Путин молодец, рубль сделал золотым. Он хитрый, глаза лисьи у него.
Парни не ожидали. Они не знали, для чего они вообще едут туда, думали – просто, а получилось – война. Война между собой. Раньше были все вместе эти государства, венок (герба СССР. – Прим.) надо собрать, я думаю. Все равно мы его соберем для наших потомков, детей. Кумачовый флаг надо повесить, чтобы не триколор был, а красный флаг. Не Россия, а СССР. Тогда мы дружнее были. Хоть мы за колбасой стояли, за хлебом, зато понимали, что такое дружба. А сейчас дружбы вообще нет нигде.
Они в Изюме стояли, в лесных массивах, около болота. Алексей рассказывал, как бабушку они хотели перевезти, бабушка не согласилась, ей 92 года: "Я не пойду туда, куда вы меня хотите увести. Я здесь останусь, где я родилась. У меня здесь моя земля. Что хотите, то и делайте". Парни залезали в дома, когда кушать охота была. Сухпайки нормальные, в принципе, но все-таки с них не насытишься. Они говорят: мы залезали в подполье, огурцы брали, помидоры, больше ничего. Могли еще скотину какую-то подколоть. А так ничего не брали, вещи не брали, просто покушать. Потому что армия российская нищая, куда все деньги диются – непонятно.
На войне парни молодые плачут, домой просятся. Пацаны, по 19–20 лет. Они же все контракт подписали. Муж, когда приехал [обратно], плакал. Приехал совершенно седой.
У всех, кто там служил, душа остается за бугром. Испуганные глаза, как стекло
Он еще подгулял хорошо в Москве, как без этого. Человек заработал деньги, приехал, сорвался. Я его через ФСБ нашла, домой привезла. Главное, живой. Опасно, сколько ребят не вернулось. Кстати, у них у всех, кто там служил, душа остается там, за бугром, ее восстанавливают в дацане. Испуганные глаза, как стекло, мутные такие.
Что делить, кого делить, я вообще не понимаю. Разбежались, да и все. Соглашение мирное подписали бы, каждый восвояси ушел, так было бы легче.
Монолог Низовкиной
Я могу засесть за стихотворение или критическую статью. А потом вдруг меня прервут, и могу быстро-быстро написать апелляционную жалобу. Правозащитник, который занят исключительно правозащитой, однобок. Такие оппозиционеры часто склонны к расчеловечиванию противника. А творческий подход позволяет во всем видеть сюжеты, во всех видеть персонажей, которым можно и посочувствовать. Для меня Путин – тоже персонаж. Если бы я не была писателем, то однозначно бы радовалась любой раковой клеточке в теле Путина, любой новости, что он скоро скопытится. Но я стараюсь не допускать это до своего сердца, и мне не сложно, потому что я стараюсь на всё немного абстрактно смотреть, даже на свою судьбу. Допустим, попасть за решетку – большое несчастье, которого надо всячески избегать, но если посмотреть на себя со стороны, как на персонажа, это интересно. Если мы читаем [о таком] в книге, мы ведь не закрываем глаза? И я стараюсь так же смотреть на ситуацию. Это облегчает перенесение репрессий.
Я вижу, что кто-то из противников может перейти на нашу сторону. И так иногда происходит, по крайней мере, тайным образом. Бывает, саботируют приказ в нашу пользу. Если бы я на это смотрела более примитивно, то не смогла бы перетянуть на свою сторону полицейского. Он был бы для меня поганый мент, не более того, и, конечно, он бы чувствовал такое отношение.
[Меня не посадили надолго], я считаю, потому что опасаются шума. Видя, что я много раз держала сухую голодовку. Сухие голодовки – это готовность пойти на смерть. Такая голодовка убивает быстро. Возможно, они надеются, что я сломаюсь. Гораздо лучше ведь уничтожить человека не физически, а нравственно. Начальник ИВС, вызывая меня во время голодовки в свой кабинет с мягкими диванами, каждый раз уговаривал выпить чаю с печеньками, обещая, что никому не скажет.
Тот, кто борется, уже не виноват
Мне часто предлагали эмиграцию, но я не соглашалась. Слово того, кто находится здесь, больше весит, чем если я то же самое скажу из условной безопасности. Важно, что человек не перестал говорить и не сломался. Сейчас тем более неприемлемо эмигрировать, потому что идет необъявленная война и в нас еще больше нуждаются.
Вины я не чувствую. И осуждаю, когда некоторые оппозиционеры твердят о своей виновности, может быть, даже не совсем искренне. Если они лично сделали всё от них зависящее, какая может быть вина? Я считаю: тот, кто борется, уже не виноват. Вина для того и нужна, чтобы побудить к действию, потом она должна уйти. Это как боль. Она нужна, чтобы понять, что организм болен, но потом, когда лечишься, боль уже не нужна.
[Сухая голодовка] – это страшно и, в первую очередь, больно. Большинство не осознает, что это настоящая пытка. Голод и жажда забываются, отступают. Но когда тело обезвоживается, больно абсолютно всё: сидеть, лежать. Через несколько суток начинается тотальная бессонница. Это невыносимо больно. Когда ложишься, в голове пульсирует с удвоенной силой и приходится ходить, а камера маленькая, тесная. Каждое движение приближает обморок, если резко шевельнуться, можно упасть. Большинство считает, что голова голодающего занята соблазнительными картинками: котлетка там вкусная. Но в первую очередь это мучительная, невыносимая боль, которая длится сутками. Но это все краткосрочные, административные аресты. Конечно, я не буду прибегать к этим мерам, если мне дадут, скажем, семь лет лишения свободы. Я буду жить. Возможно, я воспользуюсь этим средством при необходимости отстоять своё достоинство или вступиться за других заключенных.
Живу в режиме жесточайшей экономии
Политические дела я веду бесплатно. Зарабатываю неполитическими, но на них у меня почти не остаётся времени. Все больше я вынуждена заниматься жертвами репрессий и цензуры. Теперь я живу в основном за счет донатов зрителей моего канала. Иногда получаю символические суммы за работу редактором. Ведется пропагандистская кампания, что эти донаты якобы не от простых граждан копеечка, а поступления от украинских и американских спецслужб. В действительности я никогда не получала иностранных денег ни в каком виде. Просто живу в режиме жесточайшей экономии. От каждого понемногу, и получается достаточно.
Все признаки моего благополучия связаны с ручным трудом, [шитьем]. Я только мечтаю освоить швейную машинку. Может не сочетаться такое медитативное занятие с революционной жизнью, но я использую каждую передышку на улучшение быта. Сильно страдает мой дом – я в нем почти не нахожусь. Подушки тоже я сшила, сумочку. Если меня закинут в зону бедствия, я из лоскутка способна создать деловой элемент, который позволит явиться в официальную структуру, чтобы ко мне серьезно относились как к юристу.
[Мои родители] – военные. Я родилась в военном городке. Парады, патриотическое воспитание. Родители со мной никогда, конечно, не были согласны. Теперь живут на другом конце страны, стараются ничего обо мне не знать, не ведать.
Актёр в мантии сбежит или встанет на колени и покается
Я редко думаю о том, чтобы завести семью. Допускаю такую возможность – со спутником, равным мне по стилю жизни, по мужеству, схожим по убеждениям. И если будет благоприятный момент, не требующий полной самоотдачи. Я не хочу, чтобы члены моей семьи стали заложниками системы. Если она рухнет, я, может быть, создам семью, поскольку буду считать, что уже выполнила основное предназначение и могу это позволить.
Для меня театр – значимая метафора. Вступление нового президента в должность – это театр, ритуализированное действие. Любое судебное заседание – тоже театр. Входит обычный человек, но он облачен в мантию. Мы перед ним встаем. Понимание этого позволяет не сломаться: тут всё предначертано, мало шансов что-то изменить, это спектакль. Но надо пытаться, бороться, [надеясь], что именно сегодня все перевернется. Зрители выбегут на сцену, начнут сами бороться, забудут, что в мягких креслах сидели. А актёр в мантии сбежит или встанет на колени и покается.
