Александра Науменко, сегодня московского пенсионера, призвали в советскую армию, когда ему было 18 лет. Через пять месяцев, несмотря на проблемы со здоровьем, он попал в Афганистан для "исполнения интернационального долга и защиты южных рубежей государства" – вторжением это тогда упорно не называли. Как и многие его сослуживцы, Александр свято верил в праведную миссию советской армии. Романтика войны быстро улетучилась, вспоминает он. За время службы Науменко чуть не погиб, столкнулся с дедовщиной, избиениями и получил удар ножом от своего же сослуживца. А после распада СССР "афганцы" стали и вовсе никому не нужны.

Всю свою послевоенную жизнь он проработал учителем истории. Со временем Александр Науменко пересмотрел свои взгляды на "интернациональный долг", разорвал отношения со многими сослуживцами, а в школе работать он больше не может: его трижды увольняли за его политическую позицию. Радио Свобода рассказывает историю учителя и ветерана Афганской войны.

"Так я из больного превратился в здорового". Исцеление срочника Науменко

Александра призвали в армию в ноябре 1984 года. 18-летнего срочника распределили в воинскую часть 96699 в Ашхабаде. "В детстве я переболел менингитом в тяжёлой форме. У меня на одном глазу зрение +3,5, я даже цель в мишень разглядеть не мог. По прибытии в Ашхабад врач-офтальмолог сообщил мне, что я не годен для Афгана", – рассказал он.

Служба в учебке длилась пять месяцев. Александр по воинской специальности был оформлен как радист, но радиостанцию за всё время обучения видел лишь два раза: в самую активную фазу тренировок и полевых выходов он слёг в госпиталь с температурой. В основном срочники занимались строевой подготовкой и работали в столовой. На стрельбах, вспоминает мужчина, он был лишь дважды.

– В начале апреля была повторная медкомиссия. Там был уже другой офтальмолог, который тоже сказал мне: "Не годен!" Он пошёл за подписью в соседний кабинет, где сидел какой-то полковник, начальник комиссии. Я услышал за стеной крик и мат. Офтальмолог вышел спустя несколько минут и сказал мне: "Извини, сынок, я ничего не мог поделать". Так я из больного превратился в здорового. Спустя две недели наша рота – сто с лишним человек – в четыре утра по местному времени приземлилась в Кабуле. Меня распределили в 180-й полк. На весь полк, на две с половиной тысячи человек, я был единственным срочником в очках, – добавил Александр.

– Каким вам запомнился Кабул первых дней в Афганистане?

– Первое, что я по глупости сделал: написал матери, что служу не в Афганистане, а в Монголии. Мне офицеры посоветовали так поступить. Я мать месяцев восемь водил за нос. А потом нас привезли в казарму – там вся романтика войны улетучилась. Да уже и, знаете, не до романтики было: там бы выжить.

До того, как я попал в Афганистан, я воспринимал всё происходящее там ровно так, как велела нам советская пропаганда. Я ничем не отличался от тех людей, которые со мной служили. Каких-то протестных настроений в войсках я не замечал. Любое инакомыслие строго пресекалось замполитами, да и сама война ни у кого не вызывала никакого протеста. Если что-то и было, то оно было связано с другими вещами. Первое – несоответствие картинки по телевизору и реальности. Второе – нежелание идти на боевые задания.

– Разве этот диссонанс в головах солдат, ощущение, что вас обманули, – это не база для протеста?

– Скорее нет. Это бытовой мотив. Никто просто не хотел умирать. А, как оказалось, солдаты в Афгане были не на учениях, да и в футбол с местными не играли. Я помню только один эпизод, когда офицер каким-то образом выразил свой протест. С лета 1985 года я служил в артиллерийской батарее. Был там такой старший лейтенант Мазур. Он уехал в отпуск и не вернулся. Потом мы узнали, что его судил военный трибунал. Дали ему пять лет тюрьмы за дезертирство.

–​ А как замполиты или ваши командиры объясняли необходимость этой войны?

– Нам постоянно говорили о том, что если бы мы не зашли в Афганистан, то там бы уже "через полчаса стояли американцы". Надо же было как-то мотивировать солдат, у нас ведь образ врага какой был? Американцы, конечно, НАТО. Образ осаждённой крепости, где все хотят нас захватить, но мы, миссионеры, несём прогрессивную модель развития общества и строим светлое будущее. Конечно же, мы тогда верили, что мы сражаемся за мир против проклятых империалистов. При этом многие солдаты спокойно себе слушали западную музыку – это не вызывало у них противоречий.

Ежедневно мы смотрели программу "Время". Телевизоры были даже на далёких заставах в горах, где было всего человек 20. Подполковник Сумеркин нам как-то сказал, что мы здесь не интернациональный долг выполняем, а защищаем южные рубежи СССР. Непонятно только, почему южные рубежи нельзя было защищать по другую сторону реки Пяндж.

Нам приказывали ничего не покупать у местных, но мы не слушали. Ходили по кишлакам, дуканам и покупали то, что нельзя было найти в Союзе. Это же нищета полнейшая! Армия нищей страны пришла в другую, ещё более нищую страну.

–​ Если попытаться составить собирательный образ советского солдата в Афганистане, как бы вы его описали?

– Большинство – славяне. Были и чеченцы с ингушами – их славяне побаивались и всегда обходили стороной, даже старослужащие. В итоге они все ушли на дембель в орденах. Были, конечно, роты, в которых можно было встретить и представителей Центральной Азии, но они были в основном переводчиками, потому что знали языки пушту и дари. Ещё один момент: попасть в Афганистан было достаточно просто, а вот выбраться – сложнее. Славяне по возвращении в Союз собирались в группы по пять-десять человек, чтобы добраться до дома. Пока ты находился в Туркменистане или Узбекистане, то была угроза – просто не доехать до дома, потому что тебя могли ограбить, избить, убить. В первый же день после дембеля мы прибыли в туркменский город Мары, где наши десантники подрались с местными. Замечу ещё, что в Афгане в основном служили люди из депрессивных регионов и из бедных семей – детей номенклатурщиков там не было.

–​ Как местные к вам относились?

– На заставу, где стояли наши САУ, часто приходил торговаться афганец. Бывало, что мы на машинах спускались к кишлакам и продавали черпаки, половники, казаны, которые тырили из столовой. Не приветствовалось, если местным продавали патроны – могли и побить, но и такие случаи были. Помню, майор Руслан Аушев, который потом стал президентом Ингушетии, вывел на плац двух ребят, которые продавали афганцам сигнальные ракеты. Он целую лекцию прочитал: нас, мол, что-то душманы слабо стали бить, а эти негодяи решили им помочь.

Отношения с местными были скорее коммерческие. Все местные жители были для нас душманами и врагами – неважно, гражданские или военные. Мы пришли в страну, обычаи которой мы абсолютно не знали. Солдаты не знали, чем отличаются сунниты от шиитов. Простому человеку не понять уклад афганской жизни, ему не понять, почему нельзя делать то-то и то-то, ведь это "харам", то есть грех. Влезли в этот Афганистан как слон в посудную лавку.

–​ В чём феномен афганцев? Их так и не удалось никому покорить – ни британцам, ни советской армии.

– Как сказал маршал Советского Союза Сергей Ахромеев, мы проиграли всему афганскому народу.

– Но ведь вы говорите, что отношения были строго бытовыми, а откровенной неприязни вы не встречали. При этом ветераны войны в Афганистане рассказывали про отравленные колодцы и еду. Может быть, нейтральное отношение к вам объяснялось тем, что у вас в руках было оружие?

– Да, они могли нам что-то продать, купить что-то у нас, но это от нищеты. Если смотреть с их стороны, то мы, конечно же, были для них такими же врагами. Мы пришли на чужую землю. Поэтому, собственно, были и отравленные колодцы, были и убийства, изнасилования – всё это было.

"Прапорщик Буренков высек меня на глазах у всех". Дедовщина, гепатит, наркотики и другие приключения советских солдат в Афганистане

– Наркотики можно было достать где угодно. У офицеров было много свободных денег: они получали по 250 рублей, а солдаты – по 9, – говорит Александр. – Рядовой не мог себе с получки купить даже бутылку водки, поэтому мы тырили у офицеров самогонку – я хоть и был младшим сержантом, но тоже тырил – а некоторые прибегали к употреблению лёгких наркотиков. До тяжёлых доходило реже, но и такие случаи были.

Сослуживцы рассказывали, что по состоянию на конец февраля 1984 года в роте связи майора Симоненко, куда я позже попал, было четыре героиновых наркомана, с которыми не знали, что делать. Они свободно шатались по полку, "припахивали молодняк", запугивали и отбирали деньги. На них все махали рукой, лишь бы они скорее ушли на дембель.

В санчастях висели плакаты о том, что героин – это зло. Что же касается лёгких наркотиков, то анашу курили вообще везде, даже в Ленинской комнате.

–​ А в каком вообще состоянии была советская армия? Ведь к 1986 году у афганцев было довольно хорошее и современное оружие. Как на их фоне смотрелись вы?

–​ Советская авиация всё ещё доминировала в воздухе, но к 1986 году у афганцев уже было много "Стингеров". Колонны техники сжигались на раз-два: душманы (афганские моджахеды. – РС) поджигали первую и последнюю машины, а дальше выжигали середину. Мы воевали по старинке, но такого бардака, как в Чечне, ещё не было. Основную роль играли не танки, а БТР, МТЛБ, РСЗО, крупнокалиберные пулемёты и, конечно, авиация: самолёты Су-25 и вертолёты Ми-8. Советская армия ведь тоже училась воевать в Афганистане по-новому, там она столкнулась не с крупными формированиями, а с мобильными группами. В условиях горно-пустынной местности они показывали себя очень эффективно.

–​ Вам было 18 лет, тяжело ли было уживаться со старшими сослуживцами? Возникали ли какие-то конфликты?

– Да, конечно. Понятное дело, что щупленький москвич-очкарик в мужском коллективе, мало отличающемся от социума животного мира, становился объектом подколок и издевательств. Но доставалось даже крепким парням. Был один парень – кандидат в мастера спорта по дзюдо. Ох как его отметелили однажды…

Был случай где-то за месяц до моего дембеля, когда пьяный офицер – капитан Авдеев – просто так начал бить меня по лицу. Очевидно, что ему отказала местная девушка, которая работала у нас в столовой, или что-то в этом духе. А я тогда был при исполнении служебных обязанностей, дежурным по роте. Он вышел и ударил меня несколько раз кулаком по лицу, матерясь и приговаривая, что у него убили лучшего друга, а я в тылу отсиживаюсь. Если бы я ударил его в ответ, то это были бы трибунал и дисбат.

Но самая мерзкая история, которая со мной произошла, была в части под Кабулом. Старший лейтенант Купыра хотел сделать меня осведомителем, "шестёркой", но я отказался. Тогда он пустил обо мне один нехороший слух, и с сентября по декабрь 1985 года сослуживцы устроили мне несладкую жизнь, я выполнял роль библейского пророка Ионы – брал на себя чужие грехи. И вот однажды я нёс из кухни кусок жира, чтобы пожарить картошку. Меня уже поджидали офицеры. Они построили всю заставу – человек 30, и меня высек на глазах у всех прапорщик Буренков.

–​ Пытались ли вы себе объяснить, отчего такая жестокость по отношению к ближним? Я даже не говорю о тех, кого принято было считать врагами, но нет –​ это ваши же соотечественники.

– Этому способствовала и сама система. Это мужской закрытый коллектив, где сильный доминирует, а слабый подчиняется. Во-вторых, правовая незащищённость солдат. В-третьих, это выгодно самим офицерам, которые при помощи таких методов осуществляли имплицитную власть. Это ведь подробно описано в Стэнфордском эксперименте, когда профессор разделил студентов на две группы: заключённых и надзирателей. Выяснилось, что "надзиратели" очень быстро вошли во вкус и, поощряемые руководителем, проявляли к "заключённым" невиданную жестокость. Человек – это политическое животное, говорил Аристотель. Это животное не знает пределов жестокости, а в армии тогда продвигалась, плюс ко всему, мощная дегуманизация. Конечно, были и командиры, которых все просто обожали: люди везде есть. Например, на третьей батарее артдивизиона служил прапорщик Николай Колчков. Когда он шёл на дембель, солдаты несли его на руках до самого штаба. Был и прапорщик Малый из Днепропетровска – очень чуткий и справедливый командир телефонного взвода.

После случая с избиением Александра перевели под Баграм – на заставу в девяти километрах от города. Она располагалась у входа в Панджшерское ущелье. "По дороге из Кабула в Баграм, в районе Чарикарской "зелёнки" (редкого в южных регионах и странах лесного массива. – РС), нас обстреляли, я тогда выжил только чудом. Я ехал в "Урале" с продуктами, нас сопровождали МТЛБ. Оружие мне не выдали. Вдруг начался обстрел: нам подбили колёса. В бою я замешкался и, когда влезал в "Урал", повис на борту. Ребята помогли мне вскарабкаться. Поскольку оружия у меня не было, я заряжал магазины, но когда в цинке не осталось патронов, я лёг на дно кузова, чтобы не словить пулю. Когда бой закончился и сколько я так пролежал – не помню. Надо мной в глубоком молчании стояли мои товарищи, которые думали, что я погиб. "Урал" был как решето. Благо, мясо и банки с консервами, предназначенные для сторожевых застав, стали для нас своеобразной защитой. Потом мы перебрались в МТЛБ. Дорога шла через кишлак. На дорогу выбегали дети и бросали в нашу "мотолыгу"(МТЛБ. – РС) камни. Офицер держал пулемёт наготове. Вот так нас любили..."

–​ 22 февраля 1980 года старший лейтенант Александр Вовк, офицер политотдела 103-й гвардейской воздушно-десантной дивизии, был убит одним выстрелом в районе "Зелёного рынка" в Кабуле. Вскоре после этого группа офицеров 357-го гвардейского парашютно-десантного полка 103-й гвардейской воздушно-десантной дивизии, возглавляемая заместителем командира данного полка майором Виталием Забабуриным, прибыла на рынок и начала стрелять в людей на улицах и бросать гранаты в дома. Были убиты десятки афганских мирных жителей.

В конце февраля – середине марта 1980 года советское командование проводило операцию в провинции Кунар, на северо-востоке Афганистана. Во время этой операции советские военные убили неизвестное количество афганских мирных жителей, включая детей, в нескольких деревнях, расположенных в этой провинции.

Это только малая часть всех задокументированных преступлений советских солдат в Афганистане. Неужели советский солдат мог так поступить? Чем, по-вашему, объясняется такая жестокость?

– Конечно, мог. Причины кроются в нескольких факторах: во-первых, вседозволенность. Были и случаи, когда солдаты просто грабили проезжающие мимо машины с продуктами и одеждой. Грабили просто потому, что могли. Во-вторых, месть. Советских солдат очень жестоко мучили, казнили и убивали. Конечно, это злит. Но я скажу так: если бы мы туда не пришли, ничего бы этого не было. Там бы поменялся политический режим, они бы варились в собственном соку, но за границы своего государства они бы никогда не вышли. Получается ведь, что мы боролись не за защиту своей страны, не против оборота наркотиков, поскольку наркотики шли и в Союз, мы боролись только за расширение сфер влияния и геополитические имперские интересы государства.

–​ А с пленными как обращались?

– Женевские конвенции в Афганистане не действовали, а человеческая жестокость совсем не имеет границ. Как писал Достоевский: "Если бога нет, то всё позволено". Под богом я понимаю моральные императивы Канта. У многих солдат в голове не было этого бога. Советский офицер – это тот же самый пацан 25–27 лет, и тут, представьте себе, ему дают неограниченную власть. И вот тут встаёт вопрос – а кто был большим врагом: душманы или малограмотные, жестокие, получившие власть и оружие сослуживцы? – говорит Александр Науменко.

После того как мать Александра узнала, что он всё это время был в Афганистане, а не в Монголии, она устроила скандал и написала жалобу. Срочника больше не отправляли на боевые задания. Он пробыл в Афганистане 18 месяцев, полтора из них – в госпитале. Продолжает Александр Науменко:

– В феврале 1986 года я слёг с температурой 41 и уже почти выздоровел, но в госпитале у меня возник конфликт с одним казахом на бытовой почве, и он ударил меня ножом в грудь, чуть выше сердца, поэтому пришлось немного задержаться. Потом мы с ним пересеклись, и он очень тепло со мной поздоровался: был благодарен, что я его не сдал – в армии это ценится больше всего. Позже его выписали в часть, а начальник медицинской службы, подполковник Юркаев, ничего не предпринял, просто дал мне полежать лишние две недели. Да и правильно сделал, кстати говоря, иначе бы у него возникли проблемы. Вообще, через госпитали прошло около 80 процентов всех "афганцев". Многие лежали там по два-три раза. В основном, конечно, с гепатитом.

В Новый год я стоял на посту 23-й заставы под Баграмом, ко мне поднялся пьяный офицер и сказал: "Заряжай". Ну, я и зарядил миномёт, выстрелил. Трассеры шли со всех застав. Так вот и встретили Новый год. Я этого офицера поздравил с праздником, пожелал, как положено, здоровья, а он мне: "Да какое там здоровье? Я уже дважды гепатитом переболел". Ему лет было 27, но человек, переболевший дважды гепатитом, – инвалид. Тогда об этом даже песни писали:

Не прожить в Афганистане,

Не прожить в Афганистане

Без потерь, без потерь.

Гепатит свалил полроты,

Тиф свалил ещё полроты,

И теперь, и теперь...

Лица жёлтые вокруг меня кружатся

И безропотно по коечкам ложатся.

От желтухи нам не спрятаться, не скрыться!

Лица желтые, скажите, что вам снится?

"Власть поменялась – поменялись и приоритеты​". Возвращение домой

Александр возвращался из Афганистана с чувством эйфории и верой в будущее. Но воевать, говорит 57-летний ветеран, уже не хотелось. Он хотел устроиться в КГБ, но его не взяли по зрению, в МВД – тоже отказали. "Воевать в Афгане мне, получается, с моим зрением было можно, а вот в МВД и КГБ служить – ну что вы?"

В 1993 году он окончил МПГУ и стал работать учителем истории:

– Никто, кроме родителей, меня не понимал. Я видел в глазах людей лишь равнодушие. Вся эта любовь к "афганцам" очень быстро прошла. Мы и сами не были святыми: часть ветеранов связала свою жизнь с криминалом. Они не смогли себя найти в жизни, социализироваться в обществе, которому было просто плевать на нас. Потом ведь пошла литература, которая изменила сознание россиян. Многие поняли, что эта война несправедлива. Та же писательница Светлана Алексиевич с её "Цинковыми мальчиками" – она тогда была моим личным врагом. Я считал, что такое не нужно писать. Сейчас же я могу перед ней только преклонить колени.

Что касается самих ветеранов, у многих развился так называемый "афганский синдром". Никаких реабилитационных центров и в помине не было, как тех, что есть в той же Америке. Из "помощников" – только алкоголь и наркотики, афганские привычки ведь никуда не делись. И вот представьте: человек с искажённой психикой пришёл в мирную жизнь. Если человек убивал в Афгане, он что, не будет убивать здесь? Конфликты в семье, на работе. Разрушенные семьи, постоянные мордобои. Сколько раз мы слышали от чиновников, когда приходили за льготами: "А мы тебя в Афган не посылали". Власть поменялась – поменялись и приоритеты.

–​ Что повлияло на ваше мировоззрение? В какой момент вы пересмотрели свои взгляды на войну?

– На это повлияли несколько историй. Первая – это мой давний конфликт с директрисой моей 152-й школы. Во-первых, я отказался помогать её внучке готовиться к ЕГЭ. Потом как-то она поздравляла нас с 23 февраля. Вручила мне торжественно бутылку водки и сказала: "Ты, конечно, в окопах не сидел, но ты молодец". А меня это очень разозлило, потому что я и окопы рыл, и вшей кормил. Думаю про себя: "Как у тебя язык повернулся такое сказать?"

Да и книги, конечно, повлияли, учёба в ВШЭ – я окончил магистратуру в 2013 году, диссертацию написал об Афгане. Я всё-таки читал Цицерона, Вольтера. Процесс осознания – он ведь не быстрый. Сколько лет потребовалось Германии, чтобы осознать, что собой представлял их политический режим при Гитлере? Десятки. Это при том что Западная Германия находилась под американской, британской и французской оккупацией и там реально проходил процесс денацификации. Там была мощная школьная реформа: директоры, учителя. Канцлер Западной Германии Вилли Брандт в 1970 году стоял на коленях перед памятником жертвам восстания в Варшавском гетто. А у нас происходило нечто подобное? Нет. Никакой декоммунизации не было.

Чтобы это изменить, нужно выключить телевизор. Школа сегодня не учит критическому мышлению. Знаете, все эти выкрики "Можем повторить" – они мне просто непонятны. Не нужно ничего повторять. Даже когда я делал концерты, посвящённые афганской войне, я всегда говорил, что это не должно повториться, это был реквием по погибшим, а не милитаристская накачка. Ведь война – это кровь, грязь, вши, дерьмо, унижения и бесправие.

–​ Кто-то вам скажет, что война –​ это, конечно, плохо, но вот ввод ограниченного контингента войск или защита восточных, южных, западных рубежей –​ это уже необходимость. Ведь тогда, во время афганской войны, гуляла фраза среди ваших политруков: "Если не мы, то обязательно нас".

– Во-первых, название – это только идеологическая форма. Во-вторых, на Советский Союз никто не нападал. Это был тот же империализм, только красный. Нужно было просто как-то обосновать вторжение в Афганистан. Поэтому эти фразы в духе "если бы не мы, то они", "всей правды мы не знаем, не всё так однозначно" – это беспочвенный пропагандистский миф. Это выученная беспомощность – так просто удобнее.

–​ Как сложились судьбы ваших сослуживцев?

– Многих "афганцев" уже нет в живых. Я больше на встречи ветеранов не хожу, но когда я был в последний раз и посмотрел на их лица… Это глубоко больные люди. Людям по 60 лет, но им уже ничего нельзя: ни съесть что-то, ни выпить. Сами афганцы – уже отработанный материал. У некоторых по два инфаркта. Я говорю не о полковниках и генералах: они-то все прикормлены, все при орденах и благах, а вот простой солдат тихо и медленно умирает. Они на хер никому не нужны. Уже и про "чеченцев" все забыли – они тоже никому не нужны.

"Директор сказал мне, что я очерняю и дискредитирую российскую историю". Три увольнения учителя Науменко

Александр проработал учителем 27 лет, но в 2016 году у него начались проблемы: по его словам, из-за его политической позиции:

– Я тогда работал в школе №1248. Дело в том, что на школьную линейку пришли представители партии "Единая Россия" с транспарантами и агитационными материалами. Меня это очень возмутило, и я потребовал убрать этих людей с территории школы. Та единоросска-агитаторша куда-то позвонила.

В январе 2017 года мне взломали почту и детям от моего имени стали рассылать тексты "гомосексуального" содержания. Я сообщил директору Никитиной, сообщил в полицию. Тогда всё это быстро замяли. Прошёл ещё месяц, в школу поступил звонок из Департамента образования Москвы – меня нужно было немедленно уволить. В школе две недели не было учителя истории, и им из департамента образования прислали какую-то женщину. Первое, что она сделала, – повесила в кабинете истории иконы и портреты Сталина с Жуковым.

Потом я устроился в школу №1130. Там проработал до августа 2018-го, но тогдашний директор Бодер, тот ещё имперец-сталинист, отрицавший Голодомор и Большой террор, сказал мне, что я очерняю и дискредитирую российскую историю, и попросил уволиться. Я ему сказал: "Вы бы лучше не за моими политическими взглядами следили, а за тем, что в школе происходит". Тогда процветали "АУЕ-движение" среди школьников и прочий бред. Однажды ко мне подошли два парня после урока и спросили: "А почему идея национал-социализма – это плохо?" Я рассказал про тоталитаризм, про газовые камеры, на что услышал: "Но вы знаете, сейчас вот понаехали всякие…"

После этого я устроился в мою последнюю школу №1195, где директрисой была Евсикова. Она была крайне любопытной женщиной: следила за соцсетями учителей, вообще за всем. Любая её речь на педсоветах заканчивалась либо фразой "я вас всех уволю", либо "я вас всех посажу".

Но и оттуда мне пришлось уволиться и вынужденно выйти на пенсию. 26 мая 2021 года на меня не распределили учебную нагрузку и попросили 1 июня зайти к директору. Я ответил, что моего увольнения они не дождутся: на это просто нет оснований. Через три дня раздался звонок: какой-то ребёнок предлагал "познакомиться". Я ему сказал: "Придурок, положи трубку". Я поставил всех в известность и взял больничный, чтобы дотянуть до пенсии.

Обращался в профсоюзы, но они блокировали мои сообщения. Меня постоянно вызывают в школу, но я беру отпуск за свой счёт, потом – продлеваю его. Меня тогда обвиняли в том, что я якобы плохо вёл уроки, хотя я прошёл аттестацию на высшую категорию в 2020 году, проводил замены уроков английского языка, вёл олимпиадников. В сентябре 2021 года я всё-таки вышел на пенсию, потому что работать мне бы не дали. Хорошо хоть, что я ушёл из школы до событий в Украине, потому что сегодня за одно неосторожное слово простым увольнением не отделаться.

Я всегда рассказывал детям всё об истории так, как было на самом деле. Я рассказывал о Советско-финской войне, о Суворове, говорил о жестокости солдат по отношению к местному населению, об Афгане я говорил, что эта война была неправильной. Она должна была стать последней войной в нашей истории, но вышло наоборот: Чечня, Грузия, теперь вот… Знаете, больше половины солдат в моей роте были украинцами. Часть из них сегодня воюет за Украину, часть – за Россию. Один вот – Саша Лаптинов – сейчас командует, кажется, ротой армии "ДНР" и воюет против украинцев, хотя он сам родился в Украине. Он и меня агитировал пойти, но я, естественно, отказался.

Прапорщик Владимир Васильченко, например, пошёл воевать за Украину. Посмотрите, тут на фото – четыре украинца, два русских и один азербайджанец. Смотришь на эту фотографию и думаешь: а живы ли они сейчас?

–​ А как дети воспринимали ваши слова?

– По-разному. Кому-то нравилось, у кого-то родители возмущались, что мои слова не соответствовали ГОСТам, но я руководствовался 47-й статьёй федерального закона об образовании. В ней чётко сказано о свободе преподавательской деятельности. Если я говорю, что Советский Союз напал на Финляндию, значит, так оно и было, а не наоборот. Я не считаю, что я говорил или делал что-то противоправное. Принцип преподавания основан на либерализме, свободе и правах человека. Эти ценности, конечно, у нас сегодня не в почёте…

–​ А вот эти "Разговоры о важном" – вещь полезная?

– Я уже в то время не работал, но весь этот милитаризм в разговорах о детях мне не близок. Это очень плохо. Урок имеет триединую цель: воспитательную, образовательную и развивающую. Сегодня все эти цели подменены законами экс-министра культуры Владимира Мединского и министра просвещения Сергея Кравцова, которые навязывают школам не научные знания, а мифологические. Как наука может обслуживать государственные интересы? Это же бред. И за это, я замечу, Мединский получает докторскую степень. Мифы не могут быть взяты за основу исторических явлений.

–​ Потери советской армии в Афганистане за девять лет войны составили 15 тысяч, потери среди афганского населения –​ варьируются от миллиона до полутора, но об этом никогда особо не распространялись, да и сейчас деликатно молчат. Почему об этих чудовищных цифрах сегодня мало кто знает?

– Это разрушает образ страны, которая несёт людям радость, счастье и освобождение. Мы пришли спасать чужую страну, но угробили там полтора миллиона человек. Справедливости ради, в советской историографии эти цифры хотя бы указывались.

Почему такие потери со стороны афганцев? Они начали войну с британскими винтовками 19-го века, а закончили с современными ПЗРК и гранатомётами, поэтому стрелять по ним из "Градов" и "Ураганов" (реактивные системы залпового огня. – РС) было куда безопаснее.

–​ Почему признание исторических ошибок, преподавание истории без удобных искажений – это важно?

– Я бы ответил словами историка Василия Ключевского: "История – не учительница, а надзирательница". История никого ничему не учит, она лишь наказывает за невыученные уроки. Поэтому уроки надо учить, чтобы больше этого не повторилось.

–​ Если бы у вас сейчас была возможность вернуться назад и обратиться к себе молодому, горячему, верящему в правоту своего государства и в праведность этой войны, что бы вы сказали?

– Я бы попытался убедить себя не идти на эту войну. Посоветовал бы себе прислушиваться к Сахарову, а не к ястребам войны. Пришлось бы, наверное, страдать за эти убеждения, но что поделать? Назад вернуться возможности, к сожалению, нет, но я всю свою карьеру учителя пытался объяснить детям, что они – будущее России, что врать – плохо. Сегодня возможности воспитывать у детей такие нравственные ценности, как толерантность, миролюбие, нетерпимость к жестокости, насилию и лицемерию, у меня нет. Сегодня в обществе иные скрепы и они являются прямой угрозой существованию российской цивилизации. С глубоким прискорбием приходится признать, что сегодня наше общество ориентируется не на Сахарова и Солженицына, а скорее на Дугина и Проханова.

Я всегда говорил детям: "Кем вы будете, имперцами? Людьми, для которых человеческая жизнь ничего не стоит? Или вы всё-таки будете стоять на позиции человеческих свобод, демократических ценностей, уважать другие культуры, народы?" С другими народами надо не воевать, а дружить, изучать их культуру. Если бы мы знали и уважали культуру соседей, то никаких войн бы не было.