Мой петербургский профессор Иван Дмитриевич Чечот, известный энтузиаст наследия Восточной Пруссии в Калининградской области, однажды сказал: "Русского человека жизнь в этих краях изменила не слишком, но всё-таки изменила. Отдельная дорожка к морю от домика на одну семью это совсем про другой быт и другие отношения, чем в Большой России". Действительно, в самом маленьком, не считая нескольких кавказских республик, субъекте Российской Федерации заметна органичная неброская буржуазность. Она удивительным образом пропитывает не только местных, что родились в семьях переселенцев, но и тех, кто продолжает переезжать в регион, обеспечивая неуклонный и нечастый для России прирост населения.
На Северо-Западе страны по этому показателю всегда росли и продолжают это делать только Петербург и Ленинградская область, тогда как эксклав до конца 2000-х переживал отток людей. О туристической привлекательности региона и вовсе говорить было нечего. Сейчас уже десятилетие как население области увеличивается. Люди едут с Дальнего Востока, движимые не самой ошибочной интуицией, что другой край страны – тоже край и тоже на воде. Едут из Сибири, которая генетически богата лёгкими на подъем людьми, чьи родители ехали разрабатывать недра и строить БАМ. Едут из Центральной России за холодным, но морем, за обрусевшей, но Европой. Долго не могут привыкнуть к тому, что зима никак не начинается, а к марту осознают, что через месяц лето. Сердятся, что лето как весна, что часто идёт дождь, но также часто светит солнце, причём все это несколько раз за один день. Многое непонятно, а люди остаются. Привыкают и адаптируются.
Калининград – город множества несводимых друг к другу, сложно примыкающих слоёв, предпосылки для диффузии которых начинают возникать только сейчас
Чем объясняется эта адаптация, которую в 1990-е превозносили как "европеизацию", а в 2010-е, напротив, поносили как "германизацию"? В первую очередь, силой культурного слоя. Жители Калининграда рассказывают, что их предки полвека пользовались бытовой техникой, которую им оставили депортированные в 1946 году жители Восточной Пруссии. В нацистской Германии, в отличие от сталинского СССР, была какая-никакая рыночная экономика, поэтому "товары народного потребления" отличались высоким качеством и доступностью. Вторая причина - специфические для России масштабы цивилизации. Между городами и селами Калининградской области небольшие, почти незаметные для современного транспорта расстояния. В глубокой России, которую здесь, как в Магадане, иногда зовут материком, люди "летят" с головокружительным риском для жизни по 800 километров в день. В Калининградской области, где между населенными пунктами десятки, а не сотни километров, в авариях принято винить старые немецкие аллеи, высаженные вдоль дорог для укрепления обочин. Из-за них не расширяются дороги, строившиеся в расчете на другие скорости. А если расширяются, то деревья исчезают. И за сохранение немецких деревьев борется целое движение активистов. Для них это символ местной идентичности.
Есть и третья причина адаптации и роста локального патриотизма. Калининградская область со всех сторон окружена странами Евросоюза. С юго-запада Польша, с северо-востока Литва. В советские годы за колбасой ездили в Литовскую ССР, в постсоветские – в Польшу. Впрочем, уже не столько за колбасой, которой стало вдоволь, сколько за деликатесами, за вишенками на торт и впечатлениями от сияющего туристического Гданьска. Пандемия притормозила этот доступный праздник, сейчас лишь тонкий ручеек полулегальной уличной торговли напоминает о приграничном положении. Но, во-первых, пандемия не навеки, а во-вторых, даже идеология "российского форпоста", которая лишь усиливалась в последние годы, не в силах помешать объективной географической данности. Калининградская область – единственный центральноевропейский регион в составе Российской Федерации. И это очень важно. Центральная Европа, исторически измученная империями, научившаяся приспосабливаться и сохраняться, учить языки, уезжать за работой и всегда возвращаться, чтобы оставаться собой, – это достойный контекст для своеобразного полпредства России на ее западных выселках. Это активная дружба и взаимная выгода, как было всегда по окраинам больших ойкумен. И нечего бояться, что все разбегутся. Преимущества хоть и моноязычной, но тем не менее гибкой и открытой среды, возникшей на этом выступе в Южную Балтику, очевидны для всех, кто там оказался. Если не шибко отгораживаться и перестать считать размер территории показателем твоего персонального величия.
В ближайшем будущем Калининграду предстоит раскрывать и выращивать свою мультикультурность. Это означает не просто принятие многослойности города и региона, но работу со сложносочиненным наследием и языком его описания. О мультикультурной специфике говорят и сейчас – нет, не историки, которые пока замялись по этому вопросу в ожидании федеральной отмашки, но независимые художники типа Ольги Дмитриевой, которая еще в 1990-е придумала называть это место "город К.". Это точное название, отсылающее и к пушкинским посланиям (стихотворение "К…" больше известно по первому стиху "Я помню чудное мгновенье…"), и к персонажам Франца Кафки, тоже, кстати, лишенным внятной идентичности. Город ведь уже и не назовешь Кенигсбергом, и дело не в страхе германизации, который целиком сконструирован плохо сознающими региональные особенности чиновниками из "материковой" России. Это уже много десятилетий как Калининград, какой бы странной и характерной в своей странности ни была бы история переименования города. Кенигсберг был не просто разрушен в 1944 году. Он разрушался и после войны – растаскивался по частям как трофей, который сочли нужным использовать в народном хозяйстве, а не восстанавливать, как поляки сделали с Варшавой и переприсвоенным Гданьском. Калининград – город множества несводимых друг к другу, сложно примыкающих слоёв, предпосылки для диффузии которых начинают возникать только сейчас.
Мультикультурализм – немодная тема, особенно в России. Принято считать, что на Западе этот проект провалился, а России он "чужд" ввиду известного "особого пути". При этом сами западные политики, рассуждая о неудачах мультикультурализма, считают его лишь формой безвозмездной помощи иммигрантам, хотя это, скорее, следствие излишне утилитарного и некритического освоения идей мультикультуральности государственными институтами. Государство может и, наверное, даже должно помогать мультикультурному обществу хотя бы потому, что другого сейчас не найти. Глобализм, рост коммуникаций и технологичное сокращение расстояний сделали свое дело. Национальных государств по факту не существует, а концептуально это тем более вчерашний день. Россия – такой же пример мультикультурности, если считать ее синонимом многоукладности, каковым является Европа. Тогда как калининградский эксклав России – не аналог Европы, а сама Европа, которой не привыкать к эффекту множественной идентичности.
Ян Левченко – культуролог и комментатор
Высказанные в рубрике "Блоги" мнения могут не отражать точку зрения редакции
