- Как в России следят за состоянием здоровья заключенных.
- Почему российские власти борются с памятью о советских репрессиях?
ТЮРЕМНЫЕ ВРАЧИ ИЛИ ПАЛАЧИ?
На полу и без матраса в камере на 40 человек провел свою первую ночь в следственном изоляторе 72-летний ученый Алексей Солдатов. Перед арестом – по делу о злоупотреблении полномочиями – бывшему главе вычислительного центра Курчатовского института провели две операции в связи с онкологическим заболеванием. Супруга Солдатова переживает, что в нынешних условиях в СИЗО он просто не выживет. А в конце июля – после нескольких дней сухой голодовки – в следственном изоляторе Биробиджана скончался музыкант и антивоенный активист Павел Кушнир. Ему было 39 лет.
На видеосвязи с нашей студией – сотрудница правозащитного проекта "Поддержка политзаключенных. Мемориал" Анна Каретникова.
На первой же после обмена пресс-конференции политик Владимир Кара-Мурза сказал, что тюремные больницы – это худшее, что случалось с ним за все время в заключении. Это субъективное мнение?
Анна Каретникова: Нет, я думаю, он ничуть не погрешил против истины. Худшее, что может случиться с арестантом, – это болезнь: в этом случае не приходится рассчитывать на своевременную, качественную, а иногда и вообще на какую-нибудь медицинскую помощь.
Марьяна Торочешникова: Но ведь в России в каждом спецучреждении есть или фельдшер, или врач, который должен следить за здоровьем спецконтингента?
Худшее, что может случиться с арестантом, – это болезнь
Анна Каретникова: В обязательном порядке. Во всех учреждениях существуют медчасти, но это совершенно не означает, что помощь будет оказана. На каждой утренней поверке должен присутствовать представитель медчасти, но, к сожалению, вытащить врача с собой на поверку даже сотруднику управления всегда было достаточно сложно.
Марьяна Торочешникова: А почему?
Анна Каретникова: По массе разных причин: они заняты, они не хотят, им нужно писать огромную кучу бумаг, у них профессиональное выгорание. И это не такое страшное нарушение, за которое доктора накажут.
Марьяна Торочешникова: Предположим, медик есть на ежедневной поверке. Что входит в его обязанности?
Анна Каретникова: Он должен принять жалобы так называемого спецконтингента. Но срок рассмотрения письменного заявления составляет десять дней! Хотя в законе есть норма о том, что при ухудшении состояния арестованного он имеет право обратиться к любому сотруднику и медицинская помощь должна быть оказана немедленно. Однако по факту происходит по-другому.
Вот кто-то заболел – ему сначала надо дозваться сотрудника, если врача не было на утренней проверке, убедить его, чтобы, во-первых, он к тебе пришел, а во-вторых, позвал врача. Только когда вся камера начинает, что называется, "выносить тормоза", то есть стучать в двери, и другие камеры тоже поддерживают это стуком, может прийти медработник и спросить: "Что вам надо?" Они скажут: "У Васи, похоже, аппендицит". Тогда медицинский работник пощупает ему живот. При этом он еще должен найти сотрудника, который откроет ему дверь в камеру, а это тоже большая проблема, потому что сам медработник доступа в камеру не имеет.
Марьяна Торочешникова: Соответственно, в таких обстоятельствах скончаться от чего-то чрезвычайного в следственном изоляторе проще простого.
Анна Каретникова: Конечно, если они поймут, что ситуация острая, то, скорее всего, вызовут скорую помощь. Но вопрос: сколько эта скорая помощь будет проезжать в учреждение через КПП и досмотр? Если же заключенный дожил до момента прибытия врачей скорой, то шансы его существенно повысятся.
Марьяна Торочешникова: А есть какие-то специальные инструкции на случай голодовки?
Анна Каретникова: Конечно. Голодовка – довольно распространенное явление в местах лишения свободы. Наравне с какими-нибудь самопорезами это последнее средство достичь чего-то, которое остается у арестанта. Единственный нюанс: голодовка еще должна быть согласована с так называемым "блаткомитетом", то есть сначала арестант должен уведомить какого-то "положенца" о том, что он хочет объявить голодовку. После этого арестант должен подать письменное заявление: если его нет, он не считается голодающим.
Марьяна Торочешникова: А сотрудники могут игнорировать, не принимать это заявление?
Анна Каретникова: Первое время они и будут пытаться не принимать его. После этого по закону голодающего – при наличии такой возможности – нужно перевести в одиночную камеру и унести оттуда все продукты, чтобы не было сомнений в том, что он действительно голодает. Медикам полагается каждый день его осматривать, взвешивать, мерить температуру и давление.
Марьяна Торочешникова: А если человек объявляет сухую голодовку, существуют ли какие-то специальные инструкции на этот счет? Ведь на одной воде можно продержаться довольно долго. Мы помним случаи длительных голодовок: Сергей Удальцов, Олег Сенцов, Алексей Навальный тоже объявлял голодовку. Но сухих голодовок на моей памяти не было.
Если достаточно известный человек умрет в тюрьме, за это кого-нибудь накажут
Анна Каретникова: На моей тоже. Мне удавалось уговорить людей перейти на воду.
Марьяна Торочешникова: А в какой момент врачи должны спохватиться, увидеть, что человек, который голодал, находится в угрожающем здоровью состоянии?
Анна Каретникова: Это очень сложный вопрос. Естественно, если врачи наблюдают за человеком каждый день, то они могут отследить, что его состояние ухудшается. Но если они про него забыли, голодовка не зафиксирована, то человек, конечно, может умереть даже и без сухой голодовки. И такой случай на моей памяти в московском следственном изоляторе был: человек стал худой, как скелет, но никто до последнего не обращал на это внимания, спохватились в последний момент.
Врач может договориться с голодающим о том, что ему будут ставить поддерживающие капельницы с витаминами, с глюкозой, или уговорить его прекратить голодовку на недельку, а потом начинать опять. Так они и делают, и это позволяло арестантам голодать месяцами. Можно вспомнить еще Надежду Савченко, голодавшую при мне в "Матроске", Александра Шестуна, который тоже в какой-то момент довел себя до состояния скелета. Кстати, он был единственным, к кому было применено принудительное кормление. И вот это следующий шаг, на который могут пойти врачи, понимая, что жизнь пациента в опасности.
Марьяна Торочешникова: Но все это возможно только в том случае, если врач заинтересован.
Голодовка – довольно распространенное явление в местах лишения свободы
Анна Каретникова: В какой-то момент он будет заинтересован, потому что в какой-то момент учреждение начинает подозревать, что ему могут "испортить статистику". Ведь если достаточно известный человек умрет, а все знали, что он на голодовке, за это кого-нибудь накажут. И вот тут уже включаются все: начальник СИЗО, начальник медчасти. С Шестуном была примерно такая ситуация, когда на самом высоком уровне решалось, кормить его принудительно или нет.
Марьяна Торочешникова: То есть смерть заключенного в местах лишения свободы – это все-таки чрезвычайное происшествие и этого нигде не хотят?
Анна Каретникова: Не хотят, но относятся спустя рукава.
Марьяна Торочешникова: А почему же тогда специальные учреждения не отказываются принимать к себе очень больных людей?
Анна Каретникова: Меру пресечения меняет все-таки не учреждение, а суд.
Марьяна Торочешникова: Но тюремный врач может же актировать человека, перед тем как его отправят, например, на судебное заседание по продлению меры пресечения, сказать: "Нет, он плох, меняйте ему меру пресечения".
Анна Каретникова: В таких ситуациях как раз проводится то, что называется актировкой: это когда комиссия врачей осматривает человека и понимает, что по состоянию здоровья он не может содержаться в СИЗО или вообще отбывать наказание. И после этого судья принимает свое решение, что этот арестант может быть освобожден от наказания.
Но, к сожалению, после того как посадили доктора Кравченко, начальника больницы в "Матроске", врачи в Москве перестали кого-либо освобождать: они просто боятся. Его посадили ровно за то, что он освободил четверых или пятерых тяжелобольных людей. Причем его не упрекают в том, что он взял взятку, а просто он их освободил, потому что "хотел поднять свой престиж среди криминалитета и разгрузить изолятор". Вот после таких прецедентов становится понятно, почему врачи на это не идут.
БЫЛО И ПРОШЛО
На днях "патриотически" настроенные граждане при поддержке властей пытались сорвать акции памяти жертв Большого террора в Карелии. В ход шли провокации и задержания организаторов. Так, на мемориальном кладбище репрессированных в Красном Бору исчезли памятные знаки, а в урочище Сандармох тех, кто решил почтить память жертв репрессий, поджидали казаки и люди в камуфляже.
С нами историк, председатель правления Memorial Zukunft (Берлин) Ирина Щербакова.
Ирина Лазаревна, чем объясняется такое упорство властей и вигилантов, в том числе так называемых "патриотов", в том, чтобы противостоять исторической памяти о сталинских репрессиях? Вроде бы их признали, даже сами участвовали в создании мемориалов и памятников. Почему же сейчас они стали "неудобны"?
Сахаров сказал: "Мы должны дойти до каждой судьбы"
Ирина Щербакова: Это произошло не сегодня. Это внушается обществу в течение 20 лет. Вся историческая политика и путинская доктрина, правда, складывалась гибридным образом, и все это путало людям мозги: "Мы памятник жертвам поставим", а с другой стороны, "У нас Сталин". А главный тезис заключается вот в чем: на самом деле в России все шло хорошо, правильно, были одни сплошные победы, когда было сильное государство. Самый главный символ такого сильного государства, которое имеет право делать с человеком все что угодно, – это Сталин. И он автоматически, как черт из табакерки, вылезает из этой доктрины.
Главная задача "Мемориала" была невероятно трудная, но в то же время и простая. На учредительной конференции Сахаров сказал: "Мы должны дойти до каждой судьбы". Потому что для нас главное – человек. Дать имена безымянным жертвам. Сказать об абсолютном приоритете индивидуума над таким государством, которое считает, что оно может поступать с человеком как угодно.
Марьяна Торочешникова: "Мемориал" и занимался этим много лет. Можно снести памятник, но это же нельзя вычеркнуть из памяти! Какой смысл тогда удалять мемориалы?
Диктатуры разрывают причинно-следственные связи в головах людей
Ирина Щербакова: Это ведь была главная идея перестройки. И это окрыляло людей. Они считали, что мы вернем эти имена из забвения, наконец откроем архивы, узнаем, как функционировала государственная машина террора, и это никогда больше не повторится. С этой надеждой создавалось общество "Мемориал". И действительно, сейчас мы знаем очень многое: знаем о механизмах репрессий, нам понятен порядок цифр. Было четыре миллиона людей, репрессированных по политическим мотивам, из них больше миллиона расстреляно. А всего жертвами политических репрессий считаются 12 миллионов: сюда входят и депортации, и насильственная коллективизация.
Да, эта память существует, в том числе в семьях. Но власть работает на то, чтобы все время углублять разницу между частной человеческой памятью о личных трагедиях и признанием того, что советское государство было на самом деле государством преступным. Его методом в бесчеловечные, людоедские сталинские времена массового террора был механизм подавления и репрессий. И вот этот образ сильного государства, которому нужно подчиняться, даже людям из семей жертв, даже на фоне семейных историй, как оказалось, настолько сильно вколочен в головы, что тут происходит разрыв, и эта память существует как бы отдельно. Мы-то считали, что за эти годы нам удастся внушить это людям, но вся нынешняя история России каждый день показывает, что это не так.
Марьяна Торочешникова: Но вот есть мемориал или вот повесили табличку с "Последним адресом" – зачем ее снимать?
Ирина Щербакова: Диктатуры разрывают причинно-следственные связи в головах людей. Мы же видим это на примере отношения к войне. Да, поплачем над жертвами, но все равно наша победа в войне для нас гораздо важнее человека и его судьбы. Да, стоит памятник, например Стена скорби: ну, пусть человек там своих помянет отдельно, принесет цветочки – полиция его, может быть, не заберет. Но если "Мемориал" соберется на чтение имен – вот это уже перерастает в общественную акцию, и вот этого власть боится и любым способом не хочет допускать.
А люди, конечно, все равно продолжают сопротивляться. И имена читают, и таблички "Последнего адреса" вешают, и восстанавливают их, и цветы кладут, и люди "Мемориала" по-прежнему работают в России. В этом смысле мы видим сопротивление давлению государства.
Сейчас страх снова стал ключевым моментом
Государство предлагает людям сделку: "Зачем? Это все прошлое..." Мы это видели с середины 90-х годов. Даже тогда "Мемориал" не видел особой поддержки. След, оставшийся в обществе от пережитых массовых репрессий, очень длинный и глубокий. И главное – страх, глубоко въевшийся в сознание людей: страх репрессий, страх государства, перед которым человек чувствует себя беззащитным.
Сейчас страх снова стал ключевым моментом, и с этим страхом можно делать очень и очень многое. И мы видим: доносительство, вычеркивание имен, боязнь сказать хоть какое-то слово. Мы видим, как началось нападение на культуру, как идет атомизация общества, когда люди боятся собираться вместе для каких-то общих акций.
Марьяна Торочешникова: То есть для прекрасной России будущего, для ее власти важна историческая память, а чем сильнее диктатура, тем меньше подобная память нужна, лучше переписать историю?
Ирина Щербакова: Да. Поэтому мы присутствуем при оруэлловском варианте. Видим, как вычеркиваются имена режиссеров, переписываются в прямом эфире какие-то актерские роли, снимаются доски. А что вы хотите, вообще-то, Катынь – это снова немецкое преступление… И кажется: боже мой, этого же не может быть! Ведь только что все признали, документы передали, памятники стоят! Это очень страшная черта нашего времени, когда ты присутствуешь в этой антиутопии и каждый день ее видишь.
Юрий Дмитриев годы занимался тем, чтобы назвать каждую из тех жертв, которые лежат в Красном Бору и в Сандармохе. Приезжали польские, украинские, финские делегации. Мы все это знаем. И вот на наших глазах нам снова пытаются сказать, что ничего этого не было! Это очень страшная вещь, особенно для историка.
Вся эта история, которая превращается в пропаганду, ведется – и в этом тоже сходство с Оруэллом – во время войны, поэтому носит совершенно человеконенавистнический характер. Культ смерти, человеческая жизнь вообще ничего не стоит...
Наше общество находится в таком состоянии, что понадобятся огромные усилия, для того чтобы выйти из этой реальности антиутопии. Это будет очень долгий и мучительный процесс.
Марьяна Торочешникова: Но давайте будем надеяться, что на это хватит сил.
Ирина Щербакова: Будем надеяться, да.
