Тридцать постсоветских лет можно назвать эпохой "новой безответственности". Большевистский кошмар – "привычка к насилию" – не был проработан в массовом сознании, и это в итоге породило новый кошмар. Ища символические истоки этой безответственности, мы упираемся, как ни странно, во вполне невинные вещи. Например, популярный медиавирус "Ленин-гриб" (телевизионный сюжет-мистификация, подготовленный музыкантом Сергеем Курёхиным и журналистом Сергеем Шолоховым в телепрограмме "Пятое колесо", 1991). Авторы, оперируя выдержками из различных исторических документов, а также "доказательствами" (например, сравнением мицелия гриба и контура броневика, с которого выступал Ленин), обосновывали вывод, что Владимир Ленин был грибом, а также радиоволной.
Мистификация эта из сегодняшнего дня выглядит уже не столько забавно, сколько зловеще.
Курехин предложил путь мистификации прошлого вместо работы с травмой
Курехин, выражаясь современным языком, деконструировал миф о "великом Октябре", что по тем временам было вызывающе и било по самым чувствительным струнам. Миллионы советских людей были приучены к сакральности всех этих "броневиков", не говоря уже о Ленине; одновременно – к преклонению перед всем объективно-рациональным – вот этим самым "научным знанием по телевизору". "В этот момент я поняла, что наступает свобода" – так позднее комментировала передачу Алла Пугачева.
"Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым" – так это в идеале должно было работать: сейчас народ дружно рассмеётся, преодолевая утопии прошлого, и пойдет работать по-капиталистически, засучив рукава. Но в итоге Курехин, сам того не желая, открыл портал в ад.
Для кого-то сюжет выглядел шокирующе; большинство, скорее всего, оценило иронию или вовсе проигнорировало, но собственно формула эта оказалась удобной для всех: а, ну, раз Ленин был грибом, тогда остается только посмеяться и… забыть. Это сработало как индульгенция, как символическое освобождение от необходимости работы над ошибками. Курехин предложил путь мистификации прошлого вместо работы с травмой. Если знаменитой модальной частице 2000-х "как бы" посвящено много исследований, то его собрату, наречию "как-то" повезло гораздо меньше. А зря. "Как-то, как-то так" – стало означать в общественном обиходе "возможность избежать встречи с реальностью посредством самой реальности". Исхитриться, изловчиться, извернуться – "как-то" не замечать главного. Проскочить в промежутках, незаметно, между "капелек крови" – между миллионами жертв гражданской войны и насилием, ставшим с тех пор нормой. Куда-то – туда, где все страшное становится зыбким, условным и, наконец, растворяется в небытии; а, стало быть, не требует болезненной работы общества над собой.
Этот путь мистификации памяти, прошлого оказался удобен в итоге и коммунистам, превратившимся к тому времени в маргиналов, и антикоммунистам, которые к началу 1990-х тоже порядком надоели. Так и выглядел первый постсоветский общественный договор, консенсус: говорить о преступлениях большевизма, но так, как будто их совершали принципиально Иные, Другие – демоны или вот грибы. В сущности, это вписывается в концепцию как советской идеологии, так и постсоветской школы пропаганды: мы хорошие, а кто-то со стороны постоянно вредит – в силу своего онтологического злобства. "Революцию совершили засланные Западом шпионы": версия, внедряемая в умы уже в годовщину октябрьского переворота (2017) – из той же серии. Ленин был грибом или шпионом – суть одна. "Это – другие".
Повальное иронизирование 1990-х окончательно выхолостило массовое сознание, лишило общество адекватности, критичности, осмысленности
"Поворот к мистике" оказался ключевым и для постсоветской культуры. В качестве иллюстрации – две литературные траектории. Поэтическая манера Бориса Гребенщикова в ранние годы строилась на соединении несоединимого – помещении советского в контекст мистического; на скоморошестве и пересмешничестве в отношении "святого": "но я видел исполкомы, которых здесь нет". Строчки из "Московской октябрьской" ("Покрылись мхом штыки, болты и сверла, а в небе бабы голые летят") символически венчают процесс "растворения ужасного в мистическом". Но почти в тот же момент, с середины 1990-х в творчестве БГ неожиданно начинается возвращение к серьёзности – к поиску истоков насилия: "Просто здесь красный, где у всех голубой" ("8200"). От антивоенной песни "500" ("Моя родина, как свинья, жрет своих сыновей", 2002) – к нынешнему, почти памфлетному альбому "Богрукиног" (2023). Совершенно иначе выглядит с этой точки зрения траектория Виктора Пелевина: если его вещи 1990-х проникнуты пафосом серьёзности, посвящены разоблачению мифов и именно что работают с травмой советского, то в дальнейшем Пелевин погружается в тотальную мистификацию и постиронию. "Ленин был грибом" – так можно сформулировать и пелевинское кредо с начала 2000-х: концов не сыскать, все и так, и не так, всем управляет непонятно что, а любая попытка найти точку опоры оборачивается подземным, глухим, "грибным" хохотом Ничто над Ничем.
Ирония в 1990-е стала важнее смысла, писал литературовед Гасан Гусейнов. Повальное иронизирование 1990-х окончательно выхолостило массовое сознание, лишило общество адекватности, критичности, осмысленности, что облегчило последующую задачу путинской пропаганде: засадить пустырь сорняками нового мифа – искусственно подпитываемой ностальгии по никогда не существовавшему "небесному СССР". И где, хочется спросить, в этот момент была работа вашей постиронии? Эффективным ли противоядием она оказалась, привила ли критическое мышление?.. Ничуть. Почти ноль. Ирония обернулась в итоге ничем, пустотой, которую пропаганда и заполнила новым дремучим историческим догматизмом.
Ленин – не гриб, а болезнь, которая не проходит сама. Это не смешно, а страшно. Вглядеться в эту черную рану так или иначе необходимо (как это делает, например, в новом романе Владимир Сорокин ). Собственно, эта черная рана сейчас сама хохочет над нами. Своим красным смехом.
Андрей Архангельский – журналист и культуролог
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
