Иван Толстой: Сегодня речь пойдет о жизни и трудах Михаила Самыгина, первым взявшегося написать историю власовского движения. Перед всяким, кто берется за эту тему, стоят крайне сложные задачи – и не по недостатку материала, а по причинам, прежде всего, этическим. Каждый следующий историк находится в более выгодном положении, Самыгин же был первопроходцем по недавнему зыбучему прошлому. Его формулировки становились пионерскими.
Историк недоговоренного, сам недоговаривающий собственную биографию – такой психологический выверт нам предстоит сегодня рассмотреть. Взяться за рассказ я попросил живущего в Мюнхене историка Игоря Петрова.
Игорь Петров: В канун 1956 года герой нашего сегодняшнего рассказа записал в свой дневник:
"Я все еще никак не могу привыкнуть к тому, что моя поездка не сон. Все кажется – вот-вот проснемся и все будет по-старому: Мюнхен, проклятая нищая эмигрантская жизнь, смесь интриг, дешевых и неумных политических разговоров, обильно политых уже не столь дешевой, но не менее отвратительной водкой".
В тот момент наш герой находился на борту корабля, плывущего из Голландии в Индонезию. Еще через неделю, уже увидев берег острова Суматра, он снова вернулся к той же теме.
"Куда? К какому черту заехали мы на самый край света? А, вместе с тем, я ни за какие деньги не согласился бы сейчас оказаться опять в Мюнхене. Довольно этого жалкого тлена. Потеряно десять лет жизни, десять лучших лет! Попытаться наверстать потерянное, а если будет возможность, то и отомстить кое-кому и кое за что, конечно, цель негативная и не из благородных, но без этого, кажется, никогда не заживу спокойно".
Судьба этой полумемуарной рукописи была весьма извилиста
Терзаемый жаждой мести автор был по своему образованию химиком, именно в Индонезии он нашел себе новую работу по специальности. Кроме того, в том самом нелюбимом им Мюнхене за несколько лет до этого он написал стостраничный труд под названием "Русское освободительное движение", став, тем самым, фактически первым историком власовского движения. Судьба этой полумемуарной рукописи была весьма извилиста, хотя ее читали большинство тех историков, которые в конце 1940–50-х годов над темой коллаборационизма работали. Например, ее читали Борис Николаевский, Юрий, или в американском варианте Джордж, Фишер и Александр Даллин, о котором мы тоже уже упоминали. Тем не менее, при жизни автора эта рукопись так и не была напечатана, впервые она была издана лишь в 1970 году, причем с существенными купюрами. Примечания от редакции позволяют понять, почему публикация книги была столь затруднена. Например: "Автор дает характеристику Власова, допуская ней не только искажение фактов, но и не останавливаясь даже перед прямой клеветой". Кроме того, подчеркивается личная ненависть автора не только ко Власову, но и к другим генералам РОА.
Автора дневника и стостраничного манускрипта звали Михаил Самыгин. Хотя его личность вызывала в эмигрантской среде достаточно сильные эмоции, биография его самого стала предметом пристального интереса лишь в наше время. В 2017 году в сборнике "Отечественная коллаборация", вышедшем под редакцией Андрея Мартынова, работа "Русское освободительное движение" была впервые в полном виде напечатана. Подготовили эту публикацию как раз мы с Андреем.
В том же году в сборнике "Люди и судьбы Русского зарубежья" вышла статья Сергея Михайловича Самыгина, сына нашего героя, о своем отце. И буквально недавно в сборнике "Рязанская старина" была напечатана наша совместная с Павлом Трибунским статья с биографией и автобиографией Михаила Самыгина, в которой, благодаря целеустремленности Павла, удалось использовать документы из американских и российских архивов, которые ранее оставались вне моего поля зрения.
В молодости Самыгин-старший был другом Брюсова
Тем не менее, так как все эти сборники издавались ограниченными тиражами, полагаю, что большинству наших слушателей история Михаила Самыгина не очень хорошо знакома, и я попробую ее вкратце изложить.
Михаил Самыгин родился в Москве 5 сентябре 1915 года. Правильно будет сказать Михаил Самыгин-младший, потому что его отца тоже звали Михаил, но отец гораздо больше известен под своим литературным псевдонимом Марк Криницкий. В молодости Самыгин-старший был другом Брюсова (кстати, письма Брюсова к Самыгину опубликованы), а вот в годы Первой мировой, незадолго до революции, Криницкий стал весьма популярен как автор развлекательных полубульварных романов, которые он пек как пирожки, по несколько штук в год. Романы действительно пользовались популярностью, тут злопыхатели могут добавить "у непритязательной публики", некоторые переиздавались многократно, а перед революцией даже начало выходить его 15-ти томное собрание сочинений.
Вопреки тому, что уже после революции Марк Криницкий в одном из заявлений написал, что "признает себя по убеждениям идейным коммунистом, примыкающим к революционному движению, и активно проявляет это в своих произведениях", советская власть его не полюбила.
В Литературной энциклопедии конца 20-х годов советская власть удостоила его такой оценки:
Новые советские люди и их быт у Криницкого банальны, изображение их сусально и выдержано в духе примитивных агиток
"Психологический анализ Криницкого крайне примитивен. Многочисленными описаниями адюльтеров романы Криницкого отвечали запросам обывателя-мещанина эпохи между двумя революциями, обеспечившего Криницкому популярность. Приняв после революции деятельное участие в советской литературе, Криницкий пробовал перестроить свое творчество применительно к задачам послеоктябрьской литературы (комедии "Продналог", 1924 год, "Святозар Октябрев", 1925 год, и прочее), но безуспешно – новые советские люди и их быт у Криницкого банальны, изображение их сусально и выдержано в духе примитивных агиток".
Несмотря на эту строгую оценку, Марк Криницкий в 30-е годы продолжал сочинять пьесы, которые, судя по всему, уже не публиковались и тем более не ставились. Результатом всего этого стала затяжная депрессия, в итоге перешедшая в нервное расстройство. Уже после Второй мировой, в 1949 году, Самыгин-старший был арестован, его обвинили по статье 58-10 часть 2, то есть "пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти", приговорили его к направлению в психиатрическую больницу в городе Горьком для принудительного лечения с изоляцией, где он в 1952 году и умер.
В ГАРФе доступно в каталоге его следственное дело, но мне добраться до него не удалось, не выдали его моему коллеге, которого я попросил это сделать. Может быть, кто-то другой из историков окажется более удачливым.
Молодость Михаила Самыгина-младшего прошла в атмосфере боевой и революционной
Несмотря на то, что советская власть обвиняла Марка Криницкого в косности и сусальности, молодость его сына Михаила Самыгина-младшего прошла скорее в атмосфере боевой и революционной. Он рос в среде коммунистов-практиков, очень много времени проводил в так называемой Лоскутной гостинице в Охотном ряду – на тот момент это было общежитие ЦК РКП(б). Вот как он сам вспоминал о том периоде:
"Можно без преувеличения сказать, что основное содержание жизни описываемых мной людей составляли заседания. Заседания были основной формой работы, так сказать, формой существования материи на той ступени ее исторического развития. Политическая жизнь весьма напоминала космогоническую систему Птолемея с ее бесконечными эпициклами. Вокруг нейтрального тела Политбюро вращались меньшие по значению политические учреждения, дальше шли еще более мелкие и так вплоть до первичных партийных организаций, называвшихся тогда еще партячейками. И все это заседало, что называется, без перерыва на обед".
Павлу Трибунскому удалось найти послевоенную автобиографию Самыгина, которую мы опубликовали и в которой Самыгин упоминает довольно много фамилий из прежних времен. Разумеется, при комментировании мы честно попытались их идентифицировать, что в большинстве случаев удалось. И (это, конечно, не удивительно) оказалось, что большая часть круга общения Самыгина была в конце 30-х годов репрессирована. Кстати, была репрессирована его старшая сестра Ольга Михайловна, она провела несколько лет в лагерях, ее муж, поэт Петр Орешин был в 1937 году расстрелян. Так вот, пообщавшись в этой среде, Михаил Самыгин начал с того, что пошел работать на производстве, учился в школе ФЗУ при авиаремонтном заводе, приобрел специальность слесаря-сборщика, там же вступил в комсомол и по рекомендации райкома комсомола поступил на химический факультет Московского Института народного хозяйства имени Плеханова. Если верить его довоенной анкете, его в декабре 1936 года и закончил, однако в его личном деле диплома нет. После войны же он рассказывал немножко другую версию, что учился аж в четырех разных учебных заведениях, из которых трижды исключался за сокрытие социального происхождения, за политические вывихи и за чуждые рабочему классу идеологические влияния.
В начале 1937 года Михаил Самыгин тяжело заболел, у него была диагностирована язва двенадцатиперстной кишки. Проблемы с желудком и кишечником будут его преследовать всю жизнь и сыграют свою роль. Лишь после долгого лечения, уже в сентябре 1937 года, он был принят в Коллоидо-электрохимический институт Академии наук на должность младшего научного сотрудника. Это произошло не случайно, а по рекомендации известного советского химика, впоследствии ставшего знаменитым академиком Бориса Владимировича Дерягина, который был женат на другой сестре Самыгина. Именно Дерягин стал первым соавтором Самыгина, в соавторстве с ним были написаны первые научные работы. Можно легко представить, что если бы не началась война, то под крылом такого замечательного наставника, используя собственные способности, которые вне всяких сомнений у него имелись, Самыгин мог бы сделать прекрасную научную карьеру. Кстати, в 1941 году Дерягин сотрудничал с Львом Ландау, существует даже так называемая Теория ДЛФО (Теория Дерягина, Ландау, Фервея, Овербека).
Всего до войны Самыгин опубликовал шесть статей и в конце 1941 года должен был защищать диссертацию. Но в апреле 1941 был призван на трехмесячные сборы младших командиров, которые проводились в Западной Белоруссии, именно там его и застала война. Так получилось, что он попал служить в 436-й стрелковый полк, которым командовал майор Иван Никитич Кононов.
Согласно распространенной легенде, Кононов, яро ненавидевший советскую власть, в августе 1941 года перешел вместе со всем своим полком на немецкую сторону. В биографии Кононова, которая в 60-е годы была написана и издана, есть даже фотокопия странички из дневника Кононова с записью: "Сегодня, 22 августа 1941 года, добровольно со своим полком перешел в открытую борьбу против советской власти".
Как всегда, действительность несколько сложнее. Сегодня нам доступна учетно-послужная карточка члена ВКПб с 1929 года Ивана Кононова, и в ней мы, в частности, можем прочитать результаты аттестации 1938 года:
"Предан делу Партии Ленина-Сталина и социалистической родине. Политически и морально устойчив, политически грамотен. В жизни парторганизации принимает активное участие, партвзысканий не имеет".
То есть ярую ненависть к советскому строю, о которой Кононов рассказывал после войны, до определенного времени ему удавалось маскировать более чем успешно.
История со сдачей полка в плен тоже не соответствует действительности
Впрочем, история со сдачей полка в плен тоже не соответствует действительности. Сегодня нам доступны немецкие первоисточники, и из них видно, что сдался он только с тремя другими офицерами. Тем не менее, нужно сказать, что пленение Кононова действительно произвело на немецкую сторону впечатление, его допросы были признаны чрезвычайно важным материалом и были разосланы по всем группам армий в качестве информационного материала. Еще более важным, чем знакомство с Кононовым, для Самыгина стало знакомство в начале войны с подполковником Владимиром Васильевичем Поздняковым, впоследствии одним из центральных деятелей власовского движения, после войны – мемуаристом и историком.
Поздняков был начальником химической службы 67-го стрелкового корпуса и вспоминал после войны, что на фронте под Гомелем был убит начальник химслужбы 436-го полка и он назначил на эту должность именно Самыгина, где таким образом с ним познакомился. В первых боях 436-й полк был изрядно потрепан, сам Самыгин пишет, что в нем осталось лишь 800 человек от первоначальных 3100, тем не менее, уже после войны Самыгин спорил с известной теорией Бориса Николаевского о пораженчестве в рядах Красной армии. Самыгин не соглашался с этой теорией и в качестве контрпримера приводил виденные собственными глазами бои своего полка под Гомелем и Барановичами. У него есть на эту тему довольно любопытная статья, к сожалению, до сих пор не опубликованная.
Но полк отвели на переформирование, а когда его снова бросили в бой, то обнаружилось, что другие советские формирования и соединения, которые находились рядом с ним, уже были сформированы из старших возрастов запаса, оказались мало боеспособны и не смогли противостоять немецкому натиску. В результате этого все трое упомянутых мною лиц оказались в немецком плену, сам Кононов, как мы только что процитировали, перешел на немецкую сторону 22 августа, точная дата пленения Позднякова неизвестна, но, видимо, это тоже произошло в конце августа – начале сентября и, наконец, Самыгин был взят в плен 31 августа под городом Погар.
Тут я должен исправить небольшую ошибку, которая в нашей с Павлом статье есть. Я там написал, что в плену он записался военинженером третьего ранга и, благодаря этому, впоследствии, когда он вступил в Русскую освободительную армию, он там получил звание капитана. Последнее соответствует действительности, он был капитаном РОА, а вот в карточке на самом деле написано, что он воентехник третьего ранга. Такого звания вообще-то не существовало, звание было младший воентехник, это соответствует званию младшего лейтенанта, которым он на тот момент был, а военинженер третьего ранга возник при ошибке в переводе карточки уже на советской стороне, когда она попала в качестве трофея на советскую сторону и ее переводили советские переводчики.
После войны Кононову удалось избежать выдачи, он жил в Германии под фамилией Горский
Так что звание в карточке он указал правильно, но впоследствии в РОА он уже был не подпоручиком, как это должно было быть, если бы брать то же самое звание, а капитаном. В плену Самыгин оказался в лагере военнопленных в Бобруйске и достаточно быстро встретил своего командира полка. Кононов, со слов Самыгина, в тот момент носил форму немецкого майора и проводил запись в формируемый им казачий полк. Это действительно так, Кононову на тот момент поручили сформировать казачий отряд, который впоследствии стал казачьим эскадроном, даже получил номер 102, это одно из первых коллаборационистских соединений, которое попало в немецкое штабное расписание уже в ноябре или октябре 1941 года, казачий эскадрон Кононова боролся с партизанами в тылу группы армий "Центр", затем его перебросили на Балканы. После войны Кононову удалось избежать выдачи, он жил в Германии под фамилией Горский, под этой же фамилией он эмигрировал в Австралию, где в 1967 году умер. Распространена также в качестве легенды ошибочная теория, что умер он, попав в автокатастрофу, но на самом деле, как пишет его биограф, умер в больнице после нескольких сердечных приступов.
Возвратимся к Михаилу Самыгину. Его перевели после недолгого пребывания в Бобруйске в так называемый Офлаг-57 в Белостоке и сам он впоследствии вспоминал, что "в лагере в Бобруйске умерло сравнительно немного, во всяком случае, о процентах говорить еще не приходилось. Действовал запас мирного времени, позволивший многим из нас, даже людям далеко не выдающимся в смысле физической силы, перенести плен. В лагере Белосток за зиму 1941-42 года умерло около 30 процентов людей. Основной причиной смерти были тиф и желудочные заболевания. В конечном счете это были, конечно, смерти от голода, так как не всякий организм был способен вынести подобное испытание". И сам Самыгин тоже переболел тифом, после чего по собственным словам "оглох, почти ослеп и на продолжительное время потерял память".
Как же он смог выжить с таким слабым здоровьем? По одной версии ему помог именно Поздняков, который тоже находился в этом лагере. Произошла вторая встреча и их более тесное знакомство. Поздняков занимал в лагере командную должность и помогал людям, которых он счел интеллигентными, каким-то образом пережить страшную зиму 1941-42 года. В послевоенном интервью, которое было дано уже после разрыва отношений с Поздняковым, Самыгин излагает историю несколько иначе. Якобы, русских интеллигентов спасал некий белоэмигрант Георг фон Мейер, который служил переводчиком в этом лагере, он там создал специальное подразделение, которое занималось выявлением полезных для вермахта сведений о Красной армии. В том или ином варианте такие организации или подразделения действительно существовали во многих лагерях, самое известное существовало в лагере Хаммельбург, называлось оно Военно-исторический кабинет. Возможно, когда-нибудь мы поговорим об этом подробнее. Люди, попадавшие в подобные подразделения, действительно получали лучший паек, больше свобод и, со слов Самыгина, практически все выжившие военнопленные в Белостоке так или иначе через эту службу прошли.
В конце июля 1942 года, возможно это тоже связано с этой его службой, Самыгина вместе с Поздняковым вызвали в Берлин, там их поместили в специальный лагерь, который располагался прямо в Берлине на улице Шлифенуфер, где содержались пленные, как-то заинтересовавшие немецкое командование в качестве источников информации.
Поздняков задержался в этом лагере на некоторое время, а Самыгина достаточно быстро переправили в лагерь Вульхайде под Берлином, где на тот момент находилась школа для пропагандистов. Те, кто соглашался слушать занятия немецких офицеров с будущими русскими пропагандистами, мог прийти в эту школу, те, кто отказывался или оказался негодным к учебе там, попадал в рабочую команду. По мнению Самыгина, второе для него означало бы неминуемую смерть от истощения. Таким образом он аргументирует уже после войны, что он отправился в эту школу.
И в этой школе произошла еще одна судьбоносная встреча, потому что в лагерь Вульхайде в конце 1942 года приехал уже известный нам Милетий Александрович Зыков, который как раз искал персонал для так называемой Психологической лаборатории, то есть организации, которая была создана для работы над листовками, для оценки немецких пропагандистских мероприятий, была целевой аудиторией, на которой немецкая пропаганда обкатывала свои пропагандистские задумки. Самыгин был Зыковым отобран, по легенде, благодаря личному знакомству и в этом случае – Зыков был знаком с сестрой Самыгина. Самыгин оказался в команде Зыкова и вместе с ним начал прямо с января 1943 года работу над газетами "Заря" и "Доброволец", о чем мы уже рассказывали.
Сам Самыгин утверждал, что эти газеты вовсе не содержали пронемецкого и антиеврейского материала, каковое условие было, якобы, поставлено Зыковым. Хотя, действительно, антисемитских публикаций первые три месяца было не так много, но вот, например, в номере от 17 января 1943 года сам Самыгин, используя свой псевдоним Афанасий Чайкин (что является неким парафразом от Милетий Зыков) в статье о разгроме Александра Фадеева писал:
"Состряпанный Александром Фадеевым образ жида-героя успешно совершал подвиги на протяжении всей книги и был неплохим выставочным экспонатом, но вот уже второй год войны Левинсон, как и следовало ожидать, остается раскрашенной картинкой, а жиды – трусами".
Всего Самыгин проработал в редакции полтора года, причем с ноября 1943-го по начало июня 1944 года он даже фигурировал в выходных данных как заместитель ответственного редактора "Добровольца" под псевдонимом Муромцев. У сотрудников редакции было множество псевдонимов, и далеко не все они раскрыты. Всего он опубликовал как минимум 40 статей, а, наверное, гораздо больше, на самые разнообразные темы: "Как внушали вражду к Германии", "Правда о Сталине", "Внутренние затруднения Англии" и биографические статьи о самых разных исторических лицах – о Клаузевице, о Пушкине, о Брамсе, даже о Чернышевском. Последняя вызвала волнения, особенно в монархических кругах и примыкающих к ним кругах русской эмиграции.
Постепенно его отношения с коллегами ухудшались, поругался он практически со всеми
Однако постепенно его отношения с коллегами ухудшались, поругался он практически со всеми, в том числе с Поздняковым. Поздняков вспоминал, что Самыгин был тогда болен язвой желудка и вечно исходил желчью на всех. Рассорился Самыгин и с Милетием Зыковым и, что еще важнее, с генералом Власовым. И вот эту антипатию к Власову, причину которой мы точно не можем реконструировать, он сохранил на всю жизнь.
В итоге его из Берлина отослали, потому что после того, как осенью 1943 года многие восточные батальоны были из-за их неблагонадежности переброшены на Запад, в том числе во Францию, соответственно у пропагандистов появилась потребность окармливать восточные батальоны на Западе и появилась возможность посещать западные страны, в том числе Францию и Италию. И вот поездка во Францию оказалась для Самыгина счастливой уже потому, что он женился в Париже на Марии Владимировне Спечинской, которая происходила из семьи русских эмигрантов. Надо сказать, что в советской жизни он тоже был женат, но, как многие власовцы, оказавшись по ту сторону фронта, счел этот брак расторгнутым. С Марией Владимировной у них был счастливый брак, у них было трое детей, она дожила до наших дней и умерла несколько лет назад.
В мае 1944 года Самыгин был вызван из Парижа в Берлин для участия в так называемой акции "Скорпион". Она была организована Главным управлением СС и пропагандой СС. Идея была в том, чтобы на локальном участке фронта оказать правильное пропагандистское воздействие на советскую армию и посмотреть на результаты – как будет увеличиваться количество перебежчиков и как советская армия будет терять свой боевой дух в результате этой операции. Но операция длилась не очень долго, они начали издавать под Львовом газету "За мир и свободу" с фиктивной нумерацией, чтобы показать, что газета издавалась уже давным-давно, но вышло всего три номера. Якобы, количество перебежчиков действительно увеличилось (мы не можем сказать, это было искажение фактов немецкой стороной с тем, чтобы показать необходимость подобных операций, или действительно пропаганда стала эффективной), но советское наступление пропаганда не остановила. В итоге всей группе "Скорпион" пришлось покинуть Западную Украину и вернуться назад в Германию буквально через несколько месяцев.
Любопытно, что настоящее имя Самыгина ни в "Заре", ни в "Добровольце" до того момента не упоминалось, но в тот момент, когда он покинул редакцию, по каким-то причинам, возможно, в силу некоторой антипатии к нему, которая существовала у некоторых сотрудников редакции, в "Добровольце" было напечатано его настоящее имя: "капитан Самыгин более месяца назад выбыл из состава сотрудников редакции". Что, понятно, не обрадовало самого Самыгина. Сам он, с его слов, уехал в город Галле заниматься научной деятельностью.
После войны отношения Самыгина с эмигрантами сильно или окончательно испортились, и трудно отделить факты от злословия
К сожалению, у нас нет подробной информации о том, чем он на самом деле там занимался, но мы знаем, что в апреле 1945 года Жиленков вызвал его снова в Карлсбад для продолжения работы во власовской пропаганде, в тот момент пропаганде "Комитета освобождения народов России", и в тот момент уже все власовские учреждения были эвакуированы из Берлина и находились в Карлсбаде. Самыгин снова присоединился в пропагандистскому отделу, даже уехал вместе с ним из Карлсбада в Тироль. Там произошла какая-то мутная история, некоторые сотрудники отдела завязали, видимо, подпольно сношения с советской стороной, какая-то часть пропагандистского отдела была в Тироле советской стороной в ходе ночной акции арестована, впоследствии вывезена в Советский Союз, допрошена и осуждена к различным срокам заключения. Самыгину каким-то образом удалось избежать этой выдачи. Есть различные версии, некоторые из них рассказывают о его не вполне красивой роли во всей этой истории, но тут мы должны сказать, что после войны отношения Самыгина с эмигрантами сильно или окончательно испортились и трудно отделить факты от злословия.
После войны Самыгин и его супруга зарабатывали как переводчики, кроме того, он пытался преподавать химию. Несмотря на то, что кандидатскую диссертацию защитить он в Москве не успел, именовал он себя после войны профессором и доктором наук, что даже было отражено на используемых им бланках.
И в марте 1947 года он, получив заем от Позднякова, открыл в Мюнхене "Институт исследования поверхностных явлений", который в итоге прогорел, деньги он Позднякову не вернул, пытался их вернуть какой-то аппаратурой, которую, со слов Позднякова, так и не удалось продать.
Оказалось, что этот Институт располагался в Мюнхене в доме, который ранее принадлежал писателю Томасу Манну, и так как после войны права Томаса Манна на дом были восстановлены, Самыгин даже написал специальное письмо Манну с просьбой поддержать его при проведении ремонта этого дома, потому что в нем сейчас находится его Институт, который дает работу как минимум тридцати иностранным ученым и техническому персоналу, которые в данный момент находятся в Германии в очень тяжелом положении. Я думаю, что эта цифра была существенно преувеличена, столько сотрудников у него никогда не было. Скорее всего, там работало всего несколько человек. Но, как бы то ни было, либо это письмо не дошло до Томаса Манна, либо писатель не ответил Самыгину, и в марте 1949 года Институт пришлось закрыть.
В своей анкете, оставшись после войны на Западе, как и многие другие ди-пи, Самыгин указал выдуманную биографию, согласно которой он еще в 1936 году перебрался из Москвы в Эстонию, затем жил в Париже, Берлине и Брюсселе, зато он там совершенно честно написал о работе в Галле в каком-то научном институте во второй половине 1944 года. Именно это стало для него проблемой, потому что международные организации строго следовали своим статутам, и там было написано, что не могут получить статус ди-пи те люди, которые оказывали добровольную помощь нацистам. Статус ему сначала не дали, выдали лишь позже, после многочисленных проволочек. Но, возможно, сказался и личный фактор, потому что в личном общении Самыгин был далеко не идеальным человеком. В документе написано: "В ходе интервью проситель вел себя весьма возмутительно, утверждал, что чиновники сами должны выяснить, где Самыгин работал, а он не обязан предоставлять никаких подтверждений".
Параллельно с существованием Института в Мюнхене, Самыгин закончил свои воспоминания "Русское освободительное движение". Как и все его последующие мемуарные и публицистические работы, подписаны они новым псевдонимом, которого во время войны не было, – М. Китаев. В этих воспоминаниях он довольно резко прошелся и по генералу Власову, и по другим высокопоставленным деятелям Русской освободительной армии. Процитирую, чтобы дать вам представление о тех абзацах, которые были впоследствии в издании 1970 года вымараны:
Все его поведение было проникнуто такой дешевой аффектацией, которая могла пользоваться успехом только у очень недалеких людей
"Как можно проследить по всей биографии Власова, основным мотивом его жизни были карьерные соображения. Успехи немецкой армии в первый период войны создали у него, как впрочем и у многих других, впечатление о непобедимости немцев и о неизбежности военного поражения России. Переходя на немецкую сторону, Власов рассчитывал занять высокое положение при организации нового порядка".
"Все его поведение было проникнуто такой дешевой аффектацией, которая могла пользоваться успехом только у очень недалеких людей".
Но досталось и другим. Например, генералу Жиленкову, который, как мы помним, в апреле 1945 года пригласил Самыгина вернуться и работать во власовской пропаганде. В тот момент пропагандный отдел Комитета освобождения народов России располагался в Карлсбаде в отеле "Ричмонд", сохранившемся до наших дней. Вот цитата из воспоминаний Самыгина:
"Генерал Жиленков показывал примеры удивительных метаморфоз. В трезвом виде он, как обычно, хорошо держал себя в руках, был ровен, весел и приветлив. В пьяном же состоянии бывало, что ходил по коридорам на четвереньках и мяукал, тогда как его адъютанты прыгали по мраморным лестницам отеля, привязав себе на головы роскошные оленьи рога, сорванные со стен".
Понятно, что такая правда-матка, которая, вполне возможно, в отношении Жиленкова и была вполне правдива, окончательно испортила отношения Самыгина с другими эмигрантами. И понятно, почему эти воспоминания не могли быть опубликованы. С точки зрения эмигрантов это было предательством всех их идеалов, власовское движение они видели своей идеологической базой и ни в коем случае не могли допустить столь некомплиментарных рассказов о лидерах движения. Но и с точки зрения политики, как раз в тот момент американская сторона начала свои психологические операции против Советского Союза, и одной из колонн этих психологических операций должен был стать культ Власова. Таким образом американские специалисты хотели привлечь на свою сторону эмиграцию второй волны и выстроить Власова как противовес Сталину. Такова была политическая идея. И понятно, что историческая работа Самыгина никак с этой трактовкой не помогала.
Но интересно, что мемуары вызвали и критику с антивласовской стороны. Самыгин послал свои мемуары Рафаилу Абрамовичу, известному меньшевику, редактору журнала "Социалистический вестник", но и тот не нашел в этой работе "искренности и внутренней независимости, а лишь стопроцентную и потому совершенно неубедительную апологетику, пусть не самого Власова, но власовского движения".
Теперь слушателям станет понятно, почему к последующим, эмигрантским оценкам Самыгина следует относиться с осторожностью. Например, Поздняков писал о нем в письме Борису Николаевскому в 1949 году:
Все мы его вычеркнули не только из списка наших товарищей, но и просто знакомых
"Сейчас он спивается, пьет денатурат и т.п. Благо, от своей язвы желудка он вылечен. Возможно, что он испытывает угрызения совести. Хочется верить, что хоть это у него осталось. Все мы его вычеркнули не только из списка наших товарищей, но и просто знакомых".
Понятно теперь, почему впоследствии Самыгин вспоминал жизнь в Мюнхене с такой неприязнью. К этому добавлялись другие неприятности, его переводческая деятельность вызвала какой-то не слишком понятный скандал, в результате которого против него было возбуждено уголовное дело. Словом, жизнь была не сахар. Тем не менее, в начале 1950-х годов он не остановился на работе о Русском освободительном движении, а задумал даже целую серию мемуарно-исторических работ, многие из них написал. Напечатана на данный момент лишь одна, она была напечатана в США, в рамках исследовательской программы по изучению СССР, название на русском языке – "Партийные портреты". Остальные сохранились лишь в архиве проекта, например, "Академия наук СССР: портреты академиков", "Санаторий ЦК ВКПб имени Сталина в Железноводске". Кстати, рукопись "Партийные портреты" гораздо обширнее, чем книжка, которая была издана на ее основе. Все это весьма интересные воспоминания, которые, к сожалению, до сих пор остаются неизданными.
Впрочем, интересы Самыгина не ограничиваются мемуаристкой, он писал и философские статьи, например, там была статья "Атака философии Запада". Кроме того, он написал несколько интересных мемуарных работ, в том числе о пропагандистской акции "Скорпион", о первых месяцах войны и о той самой "лоскутной гостинице", в которой прошло его детство и юность.
Некоторые книги остались только в планах. Например, в архиве Бориса Николаевского есть план его работы "Книга о войне", чрезвычайно интересное произведение, но написана она не была. Вместо этого Самыгин взялся за куда более монументальный труд под названием "История коммунизма в России". Это все было полной авантюрой, потому что у него не было доступа к источникам информации, которые нужны для работы над любой исторической книгой. Всю эту книгу он пытался писать по памяти и, естественно, эта его работа не вызвала у профессиональных историков положительной оценки.
Дорога в США была ему закрыта
Кроме того, он публиковался в немецких газетах, писал скрипты для "Голоса Америки" и для Радио Освобождение. Все это не давало ему заработка, который был нужен, чтобы прокормить семью, поэтому он, по возможности, продолжал искать пути для продолжения научной деятельности. Дорога в США была ему по каким-то причинам, может быть, в связи со скандальной рукописью про Власова и тем, что он публично признал себя участником власовского движения, закрыта. В итоге, единственная возможность, которую он нашел для продолжения научной деятельности, оказалась достаточно экстравагантной и именно таким образом он оказался в Индонезии. И с его дневника, когда он туда направлялся в начале 1956 года, мы и начали свой рассказ.
По приглашению индонезийского правительства Самыгин стал начальником отдела Института исследования каучука неподалеку от Джакарты. Тем не менее, сначала он не сдался и продолжал свои исторические изыскания, по-прежнему писал американским профессорам, желая продолжить работу над "Историей коммунизма", и даже благодаря протекции Бориса Николаевского, который, хотя и писал, что все обобщения, которые делает Самыгин, никуда не годятся, но тот мемуаристский субстрат, который есть в его работах, интересен, поэтому мемуарные очерки ему можно заказывать. Такие очерки действительно Самыгина попросили написать, но в итоге ему удалось закончить лишь один из этих очерков под названием "Террор в Академии наук", посвященный репрессиям конца 30-х годов. Обещал он прислать и другие, но вместо этого спустя полгода прислал письмо с извинениями, из которого следовало, что Самыгина перевели из-под Джакарты на остров Суматра и там у него гораздо меньше возможностей для исторической работы. Объясняется это, помимо прочего, тем, что в то время на Суматре шла гражданская война, были активны исламистские сепаратисты и город, в котором он жил, несколько раз подвергался обстрелам, то есть, было не до исторических работ.
Он поссорился с каким-то немецким химиком, который работал в том же институте
Кстати, если верить дневнику, то причиной его увольнения и перевода на Суматру стал очередной конфликт. К сожалению, характер его так и не улучшился, в этом случае он поссорился с каким-то немецким химиком, который работал в том же институте.
По окончании своего первого индонезийского контракта, насколько мне известно, его увлечение историей уже окончательно закончилось, тем не менее, он вернулся к научной работе в качестве химика. Концом 50-х и началом 60-х датируются некоторые его химические публикации. Таким образом, лакуна между химическими публикациями еще в Советском Союзе с Дерягиным и новыми составляет около 15 лет. Теперь уже в качестве соавторов выступают его индонезийские коллеги.
Несколько раз Самыгин посещал Европу, участвовал в конференциях, его приглашали, из этого следует, что с научной точки зрения публикации были вполне приличного уровня. Но после одного из возвращений не по своей воле ему пришлось задержаться в Европе на целый год, потому что он рассчитывал получить еще один контракт в Индонезии, но из-за бюрократических проволочек он смог получить его лишь через многие месяцы и, получив его, ему удалось вернуться на Яву, в город Бандунг, там он продолжал работать, надеясь заработать достаточно денег. План был таков, что после окончания второго контракта он уже уедет в Европу и окончательно осядет там. К сожалению, незадолго до окончания этого контракта, 14 апреля 1964 года Михаил Михайлович Самыгин умер от последствий болезни желудка.
В его дневнике одна из последних записей звучит так (это еще период, когда он жил на Суматре):
"Неужели это предел всех моих мечтаний? Преподавание химии в университете в Букиттинги? Конечно, нет. Но, вместе с тем, это для меня предел фактических возможностей, да и лучший жизненный вариант. А меня еще спрашивают, какого черта я пью так много. Тошно станет иной раз, ну и выпьешь за несбывшиеся мечты. Отделишься на некоторое время от настоящего".
От себя должен сказать, что я всегда стараюсь держать дистанцию, работая над биографиями своих персонажей. Но вот почему-то именно Михаил Самыгин вызывает у меня некоторую симпатию. Это его стремление идти против ветра, он не побоялся пойти не только против Сталина, но и против Власова и, таким образом, оказался выброшен из эмигрантской среды и исторгнут ею.
То есть у него была собственная позиция. Опять-таки невозможно говорить о том, что Самыгин абсолютно объективно оценивает фигуру Власова. Нет, разумеется, совершенно очевидно, что между ними случился некий личный конфликт и то, что Самыгин писал впоследствии, является результатом этого конфликта и, может быть, слова о мести, которые тоже звучали в начале нашей передачи, тоже относятся к Власову или к отдельным фигурам из власовского движения. Полностью объективен он не был. Тем не менее, это стремление не идти в ногу со всеми, а рассказывать о чем-то своем, оно вызывает безусловную симпатию.
И, конечно, было бы замечательно собрать эти его работы, частично опубликованные, частично нет, книжку о партийных портретах и другие мемуары (в меньшей части его философские или исторические работы, тут я вполне согласен с Борисом Николаевским и его оценкой) и опубликовать. Это было бы замечательно, но, к сожалению, в нынешних условиях будет не очень понятно, кому будет эта книжка интересна и где мы можем найти возможности для этой публикации. Но, может быть, в будущем ситуация изменится и эта публикация состоится. Мне бы этого очень хотелось, я готов всячески этому помогать и подготовить эту книжку для работы.
