Александр Горянин: Этот город всегда располагает к погружению в историю – и когда ты в нём, и когда вдали от него. В начале 1980-х, купив недостающий и давно искомый том Энциклопедии Гранат, я нашёл между страниц пустой конверт, видимо, закладку, – уже без марки и, судя по штампам, "прошедший почту" в далёком 1934 году, с прямым и обратным адресами. Хотя книгу я купил в Красноярске, письмо было из Ленинграда в Ленинград, со 2-й улицы Деревенской Бедноты на проспект Нахимсона. Оба эти адреса стали просто вызовом моему любопытству, и я вник в ленинградскую топонимику. Сложные изыскания, впрочем, не понадобились. Проспект Нахимсона оказался бывшим (и нынешним) Владимирским проспектом, тогда как 2-я улица Деревенской Бедноты в девичестве именовалась Малой Дворянской, а в 1935 году стала Мичуринской, каковой пребывает и доныне.
Но попутно я наткнулся на выпирающую загадку ленинградской эпохи – а именно на возвращение всех главных "старорежимных" названий города, объявленное 13 января 1944 года. Ещё не снята блокада, до окончания войны ещё 15 месяцев, а в Ленинграде исчезает проспект Ленина, он становится Пискаревским! Исчезает проспект 25 октября (а это, по старому стилю, 7 ноября, день "Великой Октябрьской"), он вновь превращается в Невский. В один день с упомянутым Владимирским. Постановлением Ленгорсовета!
В тот день сменили свои малоблагозвучные имена также проспекты: Советский (вновь стал Суворовским); проспект Володарского (прежде и ныне Литейный); проспект Рошаля (ему возвращено имя Адмиралтейского); проспект Пролетарской победы проснулся Большим проспектом Васильевского острова, а проспект Карла Либкнехта – Большим проспектом Петроградской стороны; наконец, проспект Железнякова (того самого "матроса Железняка", что командовал разгоном Учредительного Собрания) снова стал Малым проспектом Васильевского острова.
Законные названия возвращались не только проспектам. Родное имя Садовой вновь получила "Улица 3 июля", четверть века именовавшаяся так в память первой (провальной) попытки ленинцев захватить власть летом 1917 года. Прелестная Таврическая улица с облегчением перестала носить имя крымского большевика Слуцкого, Введенская отряхнула имя Розы Люксембург, а Дворцовая набережная – имя Набережной 9 января.
Эта дебольшевизация, если называть вещи своими именами, затронула и пять главных площадей города: Дворцовую, Марсово поле, Исаакиевскую, Владимирскую, Казанскую (они носили имена соответственно Урицкого, Жертв революции, Воровского, Нахимсона, Плеханова). Последним трём были возвращены, если кто не понял, их церковные имена.
Это был явный политический жест, для того времени загадочный. Считается, что почин исходил от главного архитектора города Николая Варфоломеевича Баранова, подавшего в октябре 1943 года, после перелома блокады, записку с соответствующим предложением Жданову, первому секретарю Ленинградского горкома ВКП(б). Тот поддержал, но, отстаивая опасные решения (в сети есть протоколы обсуждений, если только их не сочинили постфактум), мудро "включал дурака" даже в кругу "своих", цитирую:
"Советский проспект – неудачное название, как будто бы остальные проспекты антисоветские или не советские", "Площадь Жертв революции – неудачное название, неясно, кто похоронен: жертвы от революции или жертвы самой революции", "В любом районном центре… обязательно будет Советский, затем Ленина, проспект Сталина и прочие. Значит, в этом отношении специфика Ленинграда стерта", "Есть у нас проспект имени Ленина, очень плохая улица, для проспекта Ленина не годится, одна из худших улиц названа проспектом Ленина".
Мог бы сказать: сделаем её образцовой и тем закрыть вопрос, но нет.
(Добавлю в скобках: уже в наши дни я интереса ради цитировал это двум разным собеседникам и в обоих случаях услышал примерно следующее: "Так ведь Жданов наверняка предложил назвать какую-нибудь парадную улицу Сталинской, разве нет?" Представьте, не предложил, хотя это имя отсутствовало тогда на карте города. И продолжало отсутствовать до 1950 года. Тогда – причём Жданова уже не было на свете – в Ленинграде действительно появился проспект Сталина, но продержался всего ничего шесть лет, будучи переименован в Московский проспект. Так и не полюбили Сталина в этом городе.)
Но возвращаюсь в 1944 год. Проект решения отправили в Москву, возражений не последовало. Даже на то, что городу возвращались два проспекта по имени Большой (до революции в этом усматривали неудобство).
Постановление от 13 января 1944 года с его потрясающе минималистской мотивировкой: "Прежние наименования тесно связаны с историей и характерными особенностями города и прочно вошли в обиход населения, в силу чего обеспечивают нормальные внутригородские связи" – и всё: оно стало тихой бомбой, оглушившей многих. Интеллигенция сразу вспомнила про вроде бы начавшийся диалог власти с церковью, про реабилитацию ряда фигур русского прошлого; немногие правоверные большевики лезли на стену, но лезли тихо. Ожидания первых и страхи вторых оправдались лишь в малой степени – история поспешает медленно. Новой волны возвращения имён город дожидался чуть ли не полвека.
Эта история о 34-летнем зодчем Баранове, о разумном отце города Жданове и о равнодушном к идеологии Кремле вызывает лёгкие сомнения, хотя уже давно принята почти официально. Возможно и другое её объяснение. В 90-м году я затронул эту тему с профессором Никитой Алексеевичем Толстым. Тогда общепринятая ныне версия подготовки судьбоносного решения, кажется, ещё не была обнародована. Хорошо помню слова моего собеседника:
"Спрашиваете, кто в руководстве города мог осмелиться поднять такой вопрос? Нет и речи, чтобы это могло исходить от Жданова. Сталин всё придумал сам. Счёл благоразумным погладить ленинградцев за их страдания. Он их не любил, но видел, что какая-то награда нужна. Он ничуть не заблуждался насчёт их отношения, и не только интеллигенции, к происходящему. Всё спокойно и цинично понимал. И велел Жданову оформить это как шаг навстречу пожеланиям жителей. Тем более что сами жители, наверное три четверти, восприняли возврат Невского проспекта как награду и утешительный приз".
Заключительная виньетка. Уже в наши дни декоммунизацию петербургских городских имён увенчало недавнее переименование тупика Комсомола (честное слово, это не выдумка и не шутка!) в улицу – кого бы вы думали? – архитектора Баранова. У истории свой юмор.
Возвращенные имена что-то дополнительно сдвинули в специфике ленинградского взгляда на жизнь
Но я забежал вперёд. Слова Никиты Алексеевича открыли другую сторону вопроса. Только подумать, вздох благодарности сотен тысяч ленинградцев в адрес советской власти обошёлся ей так недорого и, конечно же, укрепил её, обнадёжив жителей, что она встаёт на путь исправления! Сегодня я уже не так уверен в этом "укреплении". Возвращенные имена что-то дополнительно сдвинули в специфике ленинградского взгляда на жизнь, и бдительное московское око вскоре это разглядело. В Кремле ещё раз увидели: ленинградцы, они какие-то немного (или много) другие, даже война их слабо изменила. Неизвестно, чего от них ждать. Случайно ли столько кар было показательно обрушено конкретно на здешнюю интеллигенцию и на руководство города в первые послевоенные годы? Вот некоторые особо броские: ликвидация музея ленинградской блокады и разорение музея революции, фактический разгром филологии в ЛГУ и в Институте русской литературы АН СССР, постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград", более радикальный, чем в Москве, разгром генетики, "Ленинградское дело" с 26 расстрелянными по принципу "сами догадайтесь за что".
Кстати о генетике. Даже гуманитарии у нас хотя бы краем уха слышали о той войне против классической генетики, которую с одобрения Сталина вёл академик АН СССР, академик ВАСХНИЛ, лауреат трех Сталинских премий (все первой степени), герой Социалистического Труда, награжденный 8(!) орденами Ленина, при этом беспартийный(!) и полностью загадочный "преобразователь природы" Трофим Лысенко. В течение 1948–1950 годов сотни биологов лишились работы, некоторых ждали аресты, многих – травля, понижение в должности, перевод в лаборанты на дальние опытные станции.
Но! Сталин был ещё жив, когда в 1952 году в ленинградском "Ботаническом журнале" появились почти открыто антилысенковские статьи. Чуть раньше, осенью 1951-го, Исай Презент, правая рука Лысенко, заведующий кафедрой дарвинизма ЛГУ, был уволен приказом ректора Алексея Ильюшина (а следующий ректор, Александр Александров два года спустя ослушался Хрущёва, приказавшего восстановить Презента в должности).
Сотрудники БИНа (Ботанического института АН СССР) подготовили "Письмо трёхсот" против Лысенко. Мне об этом подробно рассказывал старый сотрудник БИНа. Затея удалась во многом потому, что первым свою подпись поставил директор БИНа Павел Баранов (ещё один Баранов!). Каждая четвёртая подпись принадлежала академику или члену-корреспонденту АН СССР или союзных республик либо одной из отраслевых академий. Именно критическая масса звёздных имен удержала взбешённого Хрущёва от крутых мер в отношении учёных, а звезда Лысенко, хоть и не сразу, но пошла на спад.
Протуберанцев ленинградского неслыханного вольнодумства на общесоюзном и даже на московском фоне было много. Более полувека назад, 4 января 1966 года по ленинградскому ТВ (и, что важно, с трансляцией на 70 городов) прошла передача цикла "Литературный вторник" о современном русском языке (стенограмма доступна в сети), вызвавшая идеологический тайфун. Передачи тогда шли в прямом эфире, поскольку в СССР ещё не было видеозаписи. Многие пассажи в ней опередили своё время почти на четверть века. Лишь в годы Перестройки смогли вновь зазвучать заявления вроде: "Кто нам ответит за варварское уничтожение в Москве Сухаревой башни и храма Христа Спасителя?". Или: "Переименования в советское время городов Вятка, Тверь, Пермь, Нижний Новгород, Самара [соответственно, напомню: в Киров, Калинин, Молотов, Горький, Куйбышев] можно объяснить лишь безграничной глупостью".
По тем временам передача была чем-то вроде взрыва в Смольном…
Вспомнили какого-то большого чиновника, выразившего пожелание заменить на "новые и прекрасные" все "церковные" названия улиц. Его выставили полным дураком, предложив тогда уж пойти дальше и переименовать Никиту Богословского, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского и присутствующего в студии писателя Льва Успенского. В разгар передачи в редакцию звонил из Москвы председатель Гостелерадио Николай Николаевич Месяцев, требуя прервать показ и объяснить это техническим сбоем. Но случилось чудо: на звонок наплевали. Редактор Ирина Муравьёва (сразу уволенная) вспоминала позже: "По тем временам передача была чем-то вроде взрыва в Смольном…" В Госкомитете страшную вылазку разбирали полных два дня, партийный цензор Трегубов что-то угадал: "Посмотрите, как разделываются со всеми нами! Это реванш ленинградцев за Зощенко, за выступление Егорычева, это реванш ленинградцев за всё!" (Увы, я не смог выяснить, что там отчебучил добрейший товарищ Егорычев, чем разозлил ленинградцев.)
Месяцев же, который требовал прервать передачу, позже грохнулся с карьерной выси, лишился партбилета и был пристроен старшим научным сотрудником знаменитого ИНИОНа, где и я какое-то время числился внештатным референтом. Раза два видел его в курилке ИНИОНа, это было что-то вроде клуба вольнодумцев. Сам я не курил, но в курилке и перед ней толклись, бывало, и некурящие. Не помню, курил ли Месяцев. Он был в предпенсионном возрасте, но вёл себя нарочито бодро, говорил громко. Мой друг Володя Багдасаров уверял, что Николай Николаевич – интересный собеседник, пересказывал услышанные от него любопытные вещи, всё почему-то про Китай. Но не про СМЕРШ, не про Брежнева, не про Андропова. "Присоединяйся как-нибудь", – говорил Володя, но в ИНИОН я заходил редко и случай не подвернулся. Да и жгучего интереса к тому, о чём мог бы поведать человек с карьерой Месяцева (а он бы не поведал), у меня не было. Конечно, знай я тогда о телевизионном бунте 1966 года, я бы, пожалуй, спросил его, можно ли считать ленинградцев отдельным подвидом "советского человека".
Мне и вправду так кажется. Все мои ленинградские друзья были какие-то другие. Не говорю: лучше московских или ташкентских, но отчётливо другие. Я уже вспоминал у этого микрофона Володю Герасимова, вспоминал Александра Шлепянова (правда, покинувшего Ленинград ещё молодым, в 37, кажется, лет – но бывших ленинградцев не бывает), надеюсь рассказать ещё о нескольких, а пока расскажу о Сергее Шульце. По своему складу он был гуманитарий, после школы поступил на восточный факультет, но дело было в 1951 году и впереди маячила перспектива до конца своих дней (а тогда так казалось) ни к селу ни к городу непременно приплетать в свои труды какого-то "Анти-Дюринга" или какой-то "Шаг вперёд, два назад". А ещё, рассказывал Сергей, ему не нравился декан востфака. То есть нравилось его имя (Геронтий Валентинович), но был невыносим он сам. Пришлось перевестись на геологический, пойти по стопам отца.
Мы познакомились среди кызылкумских саксаулов, и два-три литературных имени, мелькнувших в первом же разговоре, сдружили нас на 40 лет. Нас было много на челне, но он остаётся для меня одним из самых замечательных людей на свете. Доктор геолого-минералогических наук, он был ещё и (среди всего остального) историком Петербурга. Непревзойдённым по дотошности. Судите сами: его труд "Невская перспектива. От Адмиралтейства до Мойки", том здоровенного формата и весом 3,5 кг – это свыше 1600 иллюстраций, архисложная вёрстка, это 912 страниц, из которых 244 заняты справочным аппаратом. По замыслу автора, второй том "Невской перспективы", не меньшего объёма, должен был быть посвящён отрезку проспекта от Мойки до Михайловской улицы. Считаю, что знаком, если так можно выразиться, с устным фрагментом второго тома. Весной 2004 года Сергей провёл со мной импровизированную экскурсию вокруг католического храма святой Екатерины на Невском проспекте (внутрь, забыл почему, попасть не удалось). Он говорил законченными фразами, пояснив, что только вчера дописал этот кусок для второго тома "Невской перспективы". Увы, до второго тома дело не дошло, Сергей внезапно умер от редкой сердечной болезни почти сразу после выхода первого.
И ещё одно грустное воспоминание о том дне: мы твёрдо договорились, что в будущем году он, как научный руководитель российско-французской экспедиции на плато Путоран (это к востоку от Норильска), сумеет оформить моё участие в ней, что стало бы исполнением моей хрустальной мечты.
Пытаться рассказывать о работах Сергея в области металлогении земной коры или геодинамики Урало-Тяньшанского сопряжения я по понятным причинам не буду. Но расскажу о его генеалогических исследованиях корней собственных предков, он въедливо изучил и этот сюжет. По материнской ветви продвинуться далее екатеринодарского учителя из поповичей с женой из той же среды ему не удалось, зато по отцовской набиралось много нетривиального. В роду отца был украинский гетман Павел Полуботок, князья Щербатовы, сенатор и член Государственного совета Павел Шульц, бакинский нефтепромышленник Александр Иванович Бенкендорф, многочисленные Шиповы, в том числе Иван Павлович Шипов, управляющий Госбанком Российской империи, и не менее многочисленные Карцовы, давшие империи ряд генералов, адмиралов и дипломатов.
Отец Серёжи и его полный тёзка Сергей Сергеевич Шульц-старший весной 1917-го года заканчивал (вместе с будущим писателем Сергеем Колбасьевым, позже затянутым в воронку Большого террора) Морской кадетский корпус. Они были на пороге выпуска (а значит, именовались уже гардемаринами) когда после февральского переворота российские флаги на фасаде корпуса сменили на куски красной ткани. Четверо однокашников сочли это позором и ночью, свесившись из окна второго этажа, сумели сорвать один. Всех четверых отчислили за "монархические настроения".
После этого Шульц-старший перевёлся в Елизаветградское кавалерийское училище (Елизаветград – в советское время Зиновьевск, затем Кирово, затем Кировоград; ныне это украинский город Кропивницкий). Но сразиться с германцами ему не довелось: едва он окончил "ускоренный курс", был заключен Брестский мир. Шульц участвовал в антибольшевистском Ярославском восстании, затем вступил в армию Колчака, воевал в Сибири. В 1920-1921 годах, после поражения белых, работал на сплаве леса по Енисею, выправил документы, что всю Гражданскую войну провёл в гидрографической экспедиции. В 1921-м вернулся к семье, поступил в Петроградский университет и уже до конца дней отдал себя геологии.
В одну из наших последних встреч я услышал от Серёжи другой случай из жизни его отца – о том, как тот с товарищем, ровесником и таким же петербуржцем, в сентябре 1919 года попал близ Минусинска на юге Енисейской губернии в плен к большевикам. Были они в особо ненавидимой красными конно-егерской форме (кажется, так; я мог что-то забыть) с чёрными погонами. Слово "плен" тогда и в тех условиях было понятием почти книжным. В обстановке гражданской войны, особенно такой свирепой, какой она была в Сибири и на Алтае, состояние "военнопленного" могло длиться у красных максимум несколько часов. Белые, если отступали, то по уставу, с обозом: раненые, пленные и больные (даже тифозные) имели шанс уцелеть. Красные же воевали небольшими летучими отрядами и таскаться с "белыми", вызывавшими у них лютую злобу, кормить их и охранять, им было ни к чему.
"Отца с товарищем привели в какой-то сарай, похожий на склад награбленной одежды и обуви. Там человек в папахе и в пенсне – видимо, комиссар – объявил им, что они, как враги честных хлебопашцев, приговариваются к смерти, и сделал знак рукой в сторону кучки своих: кто, мол? Вызвались двое с самыми зверскими лицами и повели обречённых к оврагу. Вести их далеко вроде не было необходимости: местность пересечённая, сразу за деревней начинался лес, но углубились в него довольно сильно. Когда внизу блеснула река, люди со зверским лицами развязали петербургским барчукам руки, сорвали с них погоны и велели драпать, чтобы только пятки сверкали. Через какое-то время позади раздались два залпа".
Как мне задним числом не хватает этого эпизода!
(В 1997–2000 годах я был автором большого цикла передач "Революция 1917 года и Гражданская война в России" на Радио Свобода. Как мне задним числом не хватает этого эпизода!)
Помню предательскую с юных лет мысль, что Петербург так чарует меня просто потому, что мне незнакомы другие мировые столицы. Каким же облегчением было убедиться, что даже после всех испытаний и разрух, даже пропустив в ХХ веке не менее двух архитектурных эпох, он невозмутимо выдерживает сравнение с красивейшими городами мира. Он другой, чем они – и это замечательно; он не менее прекрасен, вот что главное. Он всё ещё беднее своих главных коллег по глобусу, но эта бедность не навек. Во многом же он непревзойдён, и прежде всего – в использовании речной дельты. Есть много городов, отмеченных роскошеством речных вод, но нет более совершенного речного вида, чем тот, что открывается со стрелки Васильевского острова.
Другие знаменитые виды, с которыми я его мысленно сличаю, особенно если ещё и чуть сверху, сейчас появились такие снимки, напоминают мне на его фоне мебельный склад. Конечно же, это несправедливо, но ничего не могу с собой поделать. Случайность ли, или какой-то сверхчувственный инстинкт помог основателю империи выбрать столь безошибочное место для крепости и дворца, для самой имперской по своему облику столицы в целом мире. Говорят, она была построена в подражание. Значит, должна напоминать некий образец. И что это за образец, можете назвать? То-то и оно.
Сколько людей в ХХ веке оставили Петроград/Ленинград в надежде вернуться, но не смогли это сделать уже никогда? Миллион, два миллиона? Человека, не знающего нашу историю, подобные цифры потрясут: в большие притягательные города по всему миру люди только приезжают и закрепляются любой ценой, чтобы покинуть их лишь при переселении в лучший мир. Здешний случай особый. Сперва, после 1917-го, отсюда бежали, спасая жизнь. Потом были высылки, поначалу как бы умеренные. Они сменились неумеренными. В декабре 1932 года в городах СССР была введена паспортная система и так называемая "прописка". Паспорт получил каждый горожанин страны и должен был "прописать" его в милиции. А там в прописке могли отказать: "Вы классово чуждый элемент, сын священника, дворянин по матери, окончили гимназию. Значит, сочувствуете контрреволюции. Забирайте свой паспорт и выметайтесь с семьей из Ленинграда. Местом жительства вам назначается Астрахань" (или Вологда, Нижний Тагил, Пенза, Барнаул, Алма-Ата и так далее – перечисляю хорошие варианты). Второй вал высылок был в начале 1935-го, вслед за убийством Кирова. Два эти вала унесли из города ценнейшее население, не менее сотни тысяч человек, мало кто смог вернуться. Плюс угодившие во времена Большого террора в лагеря и гнившие потом на каких-то "поселениях".
А многие ли вернулись из тех, кто в 41-м ушли на фронт, уцелели, но вынужденно осели в других краях? Или были отправлены в эвакуацию, однако их дома были разбомблены и исчезли с лица земли? Их разворачивали как "не обеспеченных жилплощадью". Можно ли постичь горе людей, которым было невыносимо на новом месте, всю оставшуюся жизнь мечтавших о возвращении?
Печальная уверенность, что им больше не увидеть родной город, была присуща, похоже, уже эмигрантам первой волны. Людей творческих это толкало к приподнятому слогу:
"…Тысяча пройдёт, не повторится,
Не вернётся это никогда.
На земле была одна столица,
Всё другое – просто города"
(Георгий Адамович)
Или вот прозаик, Илья Сургучёв: "И опять перед глазами столица всех столиц, Санкт-Петербург, торжество русского гения и размаха. Набережные, единственные в мире, голубая жирная Нева, морской йодистый воздух, гениальные перспективы, барственность улиц, великодержавная неторопливость жизни…". Из таких фрагментов можно составить целую антологию.
С юных лет не терплю энергично вскакивать утром, наверняка это знакомо многим. Если есть возможность, предпочитаю четверть часа полусонных размышлений, сладкое перелистывание книги жизни. Несколько раз видел ленинградский двор, не колодец, а прямоугольный. То ли Галерная, то ли Миллионная… Внизу отдельно стоящий гараж и лестница в подвал. Лето, летает тополиный пух, у подъезда прислонён велосипед, под аркой курит почтальон, кот и кошка идут за гараж целоваться. Или нет, это угол Среднего проспекта и Кадетской линии, слева высится купол церкви святой Екатерины. Из узкого оконца напротив (это всё же не улица, а глубокий двор) выскальзывает пожилая душа в ночной рубахе до пят и, с трудом взмахивая ревматическими крыльями, скрывается за гребнем крыши.
Ну конечно же, это чердачный седьмой этаж, попасть сюда можно только по чёрной лестнице, не обслуженной лифтом. Такая памятная мастерская знакомого художника, есть выход прямо на крышу, ступать исключительно на ребра железной кровли. Странно, его живопись космополитична, не затронута петербургскими сюжетами, и при этом он остался петербургским художником. Кто-то, быть может, даже узнает, о ком речь, но это не важно. Речь о художнике чуть ли не того самого, описанного Гоголем типа:
"Застенчивый, беспечный, любящий тихо свое искусство, пьющий чай с двумя приятелями своими в маленькой комнате, скромно толкующий о любимом предмете и вовсе небрегущий об излишнем".
Художник в городе, "где все мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно" и лучше которого нет и не будет на свете.
