Александр Горянин: Мое врастание в Москву было долгим и началось со вспышки детской влюбленности в этот город. Это была странная вспышка. Пятиклассником я читал изданный в 20-е годы сборник рассказов Александра Грина "Окно в лесу", без обложки и сильно измученный. Рассказ "Безногий" в нем отличался тем, что его действие происходило не в выдуманном Зурбагане, а в России, таких у Грина немного. Герой безымянен, но упомянуты Москва и Тверская, а главное – я наткнулся на "Гнездниковский небоскреб", крышу которого автор уподобляет Монблану. Для меня это был просто удар молнии.
Конечно, Москву я в свои 12 лет дистанционно уже вроде бы знал. Не раз перечитал книгу Лопатина "Москва", в конце ее был подробно описан Дворец Советов, который вот-вот появится. Москва часто мелькала в советских фильмах и всегда – в "киножурналах" (речь о дотелевизионной эпохе). Но "небоскреб" изменил для меня всё. Выходило, что какие-то важные подробности главного города страны тщательно скрывают, но вот что-то прорвалось в гриновском рассказе. И я сразу решил: как только стану взрослым, переселюсь в Москву.
Эта убежденность длилась пять лет и в пятьдесят седьмом году сменилась на страсть к Ленинграду. В тот год я впервые увидел оба эти города, сравнил уже не по книгам и сделал окончательный, как мне тогда казалось, вывод: да, Ленинград, только Ленинград. Нечего и обсуждать. Тем более, что тогда же, в пятьдесят седьмом, в Москве я вспомнил про Гнездниковский переулок, не без труда нашел его, но никакого небоскреба там не оказалось. Был здоровенный дом в одиннадцать, кажется, этажей, в начале века прослывший небоскребом на фоне, видимо, приземистого тогдашнего окружения.
Прошло много лет, прежде чем вопрос о реальной смене места жительства и рода занятий покинул у меня сферу грез, став жизненной задачей. Я постоянно бывал в двух столицах, оброс в них знакомыми и даже друзьями, но как-то так выходило, что надежды укорениться слабо мерцали только в Москве. И вот, в возрасте уже 36 лет я наконец решился на крайне легкомысленный, по мнению близких, шаг: оставить в Ташкенте запертую квартиру, снять жильё в Москве и переехать с семьей. Не располагая даже трехмесячным финансовым ресурсом!
Но повторю примету, которая часто оказывалась верной (я ее уже как-то озвучивал перед этим микрофоном): берясь за трудную задачу, не допускай и мысли, что тебе ее не решить. И других не слушай. Просто начинай, а возможности, с Божьей помощью, будут открываться с каждым новым шагом.
И это называется – в столицу они переехали? Какие-то бугры?
Первое время Ирина в письмах подругам стеснялась указывать обратный адрес: улица Лихоборские Бугры. И это называется – в столицу они переехали? Какие-то бугры? Место было, на самом деле, замечательное. За двадцать лет постоянных наездов в Москву я уже стал мнить себя ее знатоком, но эта часть города оказалась мне совсем неведома. Неподалеку начинались опытные поля Тимирязевской академии, окаймленные с юга аллеей почтенных лиственниц. Дальше в направлении центра тянулась улица Дубки с трамвайной линией. За свой уютный вид она много раз попадала в какие-то фильмы (трамвай катит между рядами ярко осенних деревьев, женщина в берете роняет слезу у заднего окна вагона, неброско одетый шпион расслабленно курит на остановке). Здесь же был музей коневодства с дивным собранием картин и скульптур, конечно же, включавший моих любимцев Лансере и Сверчкова – там, где лошади, как без них? Сверчков представлен, в частности, картиной "Николай Первый в санях". Я бы добавил: трагикомический Николай Первый.
Но главным украшением района была сама академия и ее большой парк. Главный корпус имел совершенно дворцовый вид, это впечатление усиливали необычные выпуклые оконные стекла. На дореволюционном снимке "Петровской земледельческой и лесной академии" (как тогда называлась Тимирязевка) видно, что прямо перед ее парковым фасадом росла огромная пальма. Как дерево такой высоты удавалось сберегать зимой, загадка. В парке разбросано еще два десятка учебных корпусов, один красивее другого. На берегу большого пруда когда-то был грот из глыб дикого камня, здесь фанатик Сергей Нечаев убил в 1869 году студента Ивана Иванова, заподозрив его в измене делу революции. Для Достоевского Нечаев стал воплощением революционной бесовщины, отсюда и его роман "Бесы". Того грота давно нет, экскурсантам показывают другой, поплоше.
Киногеничные Дубки вывели меня к улицам с забавными названиями: Астрадамская (Петр I называл Амстердам Астрадамом) и Соломенной сторожки. И к улице Вучетича, где из-за огромного забора выглядывала еще более огромная голова Ленина В.И. Не уверен, что все еще выглядывает, давно не был там. Живший неподалеку мой приятель Володя Харитонов рассказывал, что соседский ребенок, выгуливаемый в этом околотке и воспринимавший голову вождя как часть пейзажа, узнав, что это дедушка Ленин, зашелся в такой истерике, что его еле привели в чувство. Свое повторное освоение Москвы, уже на правах ее оседлого жителя, я и начал с этой прогулки.
На протяжении многих лет мы были прописаны на самых разных улицах – на улице академика Павлова, на Вешняковской, Талалихина, Байкальской, Саратовской, Красноярской, вскоре переименованной в улицу Черненко, а уже после нас – в Хабаровскую, на Волгоградском проспекте, в Малом Лёвшинском переулке. И вроде бы еще где-то. Реально жили по двум из этих адресов, по одному из них совсем недолго. Но и там, где жить не собирались, я обязательно обследовал окрестности. Везде, даже в самом безнадежном по звучанию месте, я настаиваю, можно найти много интересного.
Целых 14 лет нам повезло прожить в удачно снятой квартире на улице Островитянова, меняя адреса только в паспорте. Достичь цели в виде приемлемого своего жилья в центре мы рассчитывали через ряд обменов, начиная почти с нуля. Обменов мы за девять лет произвели ровно десять включая один междугородний, ташкентской квартиры.
Почти все они проходили не по схеме "площадь на площадь", а в виде "цепочек": А переезжает в квартиру Б, но Б переезжает не к А, а к Д, Д переезжает к В, В – к Н, а уж Н переезжает к А. Кто-то, жертвуя несколькими "квадратами", хотел приблизиться к родителям, другому надо сменить этаж, третий готов переехать из "почти центра" в Выхино, оттуда 20 минут до его дачи, но его устроит только квартира с большой лоджией. По ходу выстраивания цепочки каждый второй обязательно передумает. Составить такую цепочку и довести до бюро обменов, мне казалось, мог только гений комбинаторики и терпения.
У нас был для этого постоянный умелец, и не очень дорогой, Юрий Петрович, но самую длинную цепочку, из 11 "площадей" для нас выстроил наш приятель Вова Артамонов. На выходе я получал комнату во вполне интеллигентной коммуналке на углу Малой Бронной и Садового кольца. Но не тут-то было. На этапе милицейских проверок мне отказали в прописке, паспортистка по секрету сообщила Вове громким шепотом: КГБ вычеркнул. В домах вдоль каких-то улиц Москвы кандидатуры вновь прописываемых утверждались (или нет) этой заботливой организацией. Вова с тех пор сильно меня зауважал. Чтобы не обрушить цепочку, я согласился на коммуналку в конце улицы Талалихина, в окружении промзон. Проходившая вблизи Скотопрогонная улица переносила в мир братьев Карамазовых. Улица Воловья переносила куда-то ещё дальше. Сильно впечатляли запахи мясокомбината и кожевенного завода. Но выбор у меня отсутствовал: главной тогда была задача быстро убраться с предыдущего адреса.
В квартире была большая и жаркая общая прихожая, всегда завешанная мокрым бельем. Чтобы попасть в свою комнату, я под него подныривал. У свободной стены стоял необычно большой подсвеченный аквариум с бодрыми рыбками. Сосед был приветлив и сплёвывал на пол, он был готов выпить со мной за новоселье. Я понял, что это тупик, комнату бесполезно даже предлагать, и полтора года не предлагал, но когда я это сделал, первый же соискатель, бегло все оглядев, сказал: беру. Всё решил, как оказалось, ухоженный соседский аквариум. Новый квартирант, как и я, и не думал здесь жить. Наставив в своей, бывшей моей, комнате аквариумы с авторегуляцией подсветки, подачи воздуха, воды и подкормки, он получил цех по выращиванию мальков и торговал ими по субботам и воскресеньям на Птичке, Птичьем рынке, тогда он располагался в Калитниках, в двух шагах от Талалихина. Никогда не унывайте, господа!
Переселение в другой город (даже знакомый до мелочей) требует от тебя полной реинсталляции. Тогда, в 78-м году, и слов таких не знали. Надо приспособиться к другому климату, другой макрогеографии (когда, например, до Балтийского моря уже не 3500 километров, а 650), другому городскому ландшафту, другим возможностям, другим людям. Даже пересаженное дерево какое-то время болеет.
70-е годы в моей записной книжке уже требовали многих поправок. Умерла Ариадна Сергеевна Эфрон, умер автор книги "На чужбине" Лев Дмитриевич Любимов, умер Николай Иванович Леонов – сибиряк и ферганский профессор, на склоне лет переселившийся в Москву, я считал его своим учителем. Не буду перечислять всех. В начале осени мне сказали, что на днях умер писатель Николай Павлович Смирнов, я с ним общался в предыдущие годы.
От общих работ он был свободен, имел каморку в лагерном клубе, готовил постановку пушкинских "Цыган"
Не знаю, есть ли в каком-то виде доступа его лагерные воспоминания. В сети я не нашел даже упоминаний о таковых, все публикации – о природе и охоте, поэтому перескажу услышанный от него эпизод. Читал он с машинописного листа, это явно была глава будущей книги. Видимо, и по сей день будущей. Замели его в 1934 году, дали 5 лет. Отбывал он их в "легком", "для малосрочников", как он выразился, лагере. На зоне ему нашлось применение по культурной части – руководить самодеятельным театром зэков. От общих работ он был свободен, имел каморку в лагерном клубе, готовил постановку пушкинских "Цыган". Клуб обслуживал два смежных лагеря, мужской и женский.
Шел 1937-й год, столетняя годовщина со дня смерти Пушкина была по решению сверху превращена из печальной даты практически в юбилейные торжества, не обошедшие и ГУЛаг. Среди зэчек на роль Земфиры настоящей цыганки не нашлось, роль досталась 19-летней красотке из хорошей семьи. Очарованная от большого ума "романтикой преступного мира" в версии фильма "Путевка в жизнь", она сбежала из дому, стала в шайке грабителей ценной наводчицей, но быстро попала в лагерь. Роль Алеко, вопреки Пушкину, досталась, наоборот, цыгану, как оказалось, врожденному актеру. Земфира же играла плохо и постоянно бегала репетировать в каморку 35-летнего тогда рассказчика, предсказуемо быстро став его любовницей.
Алеко уже считал Земфиру своей "марухой"
Представление состоялось в день смерти Пушкина. Клуб заполнили зэки из мужского и женского лагерей. Алеко уже считал Земфиру своей "марухой" (и имел на то все основания), но во время последней репетиции вдруг что-то понял. Не подал вида, а во время спектакля, на сцене, сорвал и бросил оземь свой белокурый парик, выхватил вместо картонного ножа финку и убил изменщицу. Зрители не сразу осознали случившееся и какое-то время хлопали. "Не знаю более идеального соединения искусства с жизнью" – кажется, так заканчивалась эта глава.
Предвкушая нашу жизнь в Москве уже как москвичей, я заблуждался в важном пункте. Я предвкушал тонны и километры свободного времени в статусе вольного литератора, неспешное погружение в московское краеведение, новые знакомства и закрепление старых, музеи, выставки, театры. Всё вышло иначе, особенно в том, что касалось свободного времени. Никогда я не жил в таком непрерывном цейтноте, как в первые полтора московских года.
Больше всего я почему-то мечтал увидеть картину Климента Редько каких-то нэповских годов
Мне очень хотелось закрепить знакомство с Георгием Дионисьевичем Костаки. Влекла его коллекция, три соединенных вместе квартиры в кооперативной башне на проспекте Вернадского, влекли кушанья Зинаиды Семеновны и пение хозяина под гитару. Но больше всего я почему-то мечтал увидеть и, если позволит хозяин, сфотографировать картину Климента Редько каких-то нэповских годов. Композиционно она была похожа на картину того же Редько "Восстание" (которую хозяин считал украшением своего собрания, а я бы назвал ее "Бесы"), но в ее центре был изображен милиционер с жезлом регулировщика. Меня он покорил: шинель цвета брусники, кокетливый узкий воротник желтого меха, круглая шапка красного сукна с околышем того же меха и с черным козырьком, приятная улыбка. Уж не приснилось ли мне такое? Но нет, помню точно. Видимо, у советской милиции в 20-е годы короткое время была такая форма. Оказалось, впрочем, что Костаки только что эмигрировал в нечуждую ему Грецию, подарив Минкульту часть своей коллекции за право вывезти остальное.
Эрнст Неизвестный время от времени поливал водой из здоровенной клизмы большую лысую глиняную голову Хрущева на подставке
Вскоре после водворения в столице я шел по улице Щепкина и вдруг увидел бесконечный забор – строился Олимпийский стадион, а мастерскую Эрнста Неизвестного явно снесли. Я был в этой мастерской в 70-х всего дважды: в первый раз не помню, с кем, в другой – с Ириной и Ваней. Ване шел четвертый год, и он любил делать умозаключения из увиденного. Во время разговора Эрнст время от времени поливал водой из здоровенной клизмы большую лысую глиняную голову Хрущева на подставке. "Это так надо, – объяснил нам Ваня, – это чтобы волосы выросли". Я искал глазами "Бандуриста", запомнившегося по первому визиту, и не нашел. Кажется, он должен был стать частью монумента в честь 300-летия воссоединения Украины с Россией, так почему-то и не воздвигнутого.
Что же до памятника Хрущеву, ныне всем известного, черно-белого, он вскоре был установлен, но увидеть его нам удалось нескоро: Новодевичье кладбище несколько лет вслед за тем было закрыто на реконструкцию. О своем решении эмигрировать Неизвестный не упомянул, и я теперь думаю, что подтолкнула его к этому неизбежность потери мастерской из-за строительства стадиона, а взамен ему предложили, небось, что-нибудь неприемлемое. Ну не любило его московское начальство!
Одним из главных украшений и козырей Москвы для меня много лет была Российская государственная библиотека, тогда "Ленинская". Как забыть будочку сразу после раздевалки, перед контролем на вход? В ней заправляли шариковые ручки. Пожилой дяденька в синем халате извлекал стержень из вашей ручки, совал в стержень проволочку и выдавливал, чуть ли не на газетку, шарик. Затем он присоединял стержень к резервуару пасты, нажимом рычага заполнял стержень, устьицем стержня нажимал на шарик, и он вправлялся на место. Вся операция занимала 10–15 секунд. Не помню, сколько стоила эта экзотическая, ныне забытая услуга. Уж не была ли она бесплатной, любезностью библиотеки своим читателям? Мне всегда казалось, что почтенный заправщик вечерами сочиняет трактат "О тщете всего сущего. Часть вторая". В начале восьмидесятых, точнее не помню, он исчез вместе со своей будкой.
Далее парадная лестница вела в зал каталогов – алфавитного и тематического. Они много лет были для меня источниками скорби: я часто не находил в них карточки, которых там просто не могло не быть. Объяснение простое: читатели (в первую очередь, студенты и аспиранты, но не только) выдирали карточки, во-первых, потому что им было лень их переписывать, а во-вторых, чтобы навредить научным конкурентам. Я знал о существовании служебного каталога, где такое было исключено (или почти исключено), но доступ к нему имели только сотрудники библиотеки.
Ровно через три месяца после вселения в Москву, сделавшись сам таким сотрудником (старшим научным), я стал постоянно пропадать то в служебном каталоге, то в Справочном отделе, а не в своем отделе библиотековедения через дорогу. Справочный отдел состоял из энциклопедий, словарей и тому подобных изданий со всего света.
Потрясал американский каталог книжных изданий
Можно было проходить внутрь, просматривать книги прямо у полок. Потрясал американский каталог книжных изданий (к сожалению, забыл, как он озаглавлен, и какая героическая институция его выпускала). Когда я впервые взял в руки один из его огромных бледно-зеленых томов, общее их число близилось к семистам, и издание продолжалось. Не думаю, впрочем, что очень долго: близился электронный век.
"Ленинку", так долго бывшую для меня любимейшим местом Москвы, я не навещал уже лет 15. Что делать, все нужное мне для работы я теперь нахожу в Сети, хотя "в цифру" переведено пока меньше 3 процентов главных книжных собраний мира. Но переведено, видимо, самое востребованное, и полупустые читальные залы "Ленинки", мелькнувшие недавно на телеэкране, не удивляют. А кажется, совсем недавно чтобы попасть в эти залы зимой, надо было провести добрый час в очереди в раздевалку, а потом долго сканировать зал: не готовится ли кто-то на выход.
Наше погружение в Москву было полно событиями и лицами. Увы, самые нужные редко приходят на память сразу, толпой – как было бы удобно с точки зрения отбора! Совет всем мемуаристам: очень помогают старые записные книжки, хоть и не сразу. Для начала они могут затянуть вас в такие лабиринты воспоминаний, что покидать их будет безумно жаль. Вас могут поразить также начисто забытые имена.
Раскрыл наугад большую записную книжку, служившую мне лет 15, до нулевых, и попал на имя Селена, без фамилии, телефон московский. Кто такая? И почему вопреки алфавиту стоит сразу после Трошина Леонида, а сбоку два полустертых слова: "на мели"? Промучившись впустую, с удовольствием переключился на Трошина.
Нас представил друг другу на пороге нового века киножурналист Саша Радов, я о нём как-то рассказывал. "Прошу любить и жаловать, – сказал он, – генерал налоговой полиции Леонид Леонидович Трошин". Что это легендарная личность, я уже от Радова знал. За один год – 1998-й – он добился роста поступлений в бюджет от продажи подакцизных товаров в 14 раз, пресёк лжеэкспорт спирта, разгромил подпольные фабрики поддельной водки, а управление "АТ" (акцизные товары) в налоговом ведомстве стали расшифровывать как "Анти-Теневик". Правда, после этих громких побед управление было почему-то распущено.
Помню, как уже при первом разговоре Трошин сказал: "Радов хвалит ваш стиль. Давайте вместе напишем книгу “Капремонт страны без отселения жильцов”". Оказалось, в 90-е Леонид курировал гайдаровский Центр экономических реформ по вопросам выявления новых экономических практик в условиях нехватки как разрешительных, так и запретительных норм. Эти нормы вырабатывались не за письменным столом, а в гуще жизни. Переход к рынку был, по сути, переделкой дирижабля в самолет прямо в воздухе. Книгу мы не написали, что не помешало нам сдружиться и перейти на "ты". Трошин вскоре после нашего знакомства покинул свой генеральский пост. Этот человек заслуживает отдельной главы, и она, надеюсь, со временем прозвучит.
А что же Селена, которая "на мели"? Селена она была по паспорту, но все звали её Леной. Я не зря когда-то вписал её рядом с Трошиным. Начиная с 2006 года Леонид стал душой ряда антикоррупционных проектов, создал общественное движение "Против коррупции" и сайт Anticorr.Ru, редактировал пособие "Защита прав предпринимателей при проведении проверок", курировал "Рейтинг прозрачности закупок", участвовал в круглых столах "Радио Россия" на темы коррупции с известными журналистами Дмитрием Беловецким и Олегом Вакуловским. Радио любит хорошую дикцию, Трошин своей был недоволен, начал заниматься с вышеупомянутой Селеной, театральной актрисой, и позвал за компанию меня.
И память сразу воскресила, казалось бы, напрочь забытое: "На мели мы лениво налима ловили, на мели мы ловили лениво линя", "Была у Фрола, про Лавра Фролу врала. Пойду к Лавру, про Фрола Лавру навру". Мы с Леонидом занимались честно, но утверждать, что дикция у нас резко улучшилась, я бы не решился.
Увы, в 2008-м Трошина скрутила болезнь, заставив его покинуть все проекты. Правда, финансирование этих проектов и без того как-то загадочно быстро прекращалось, одного за другим. Леонид уехал в Анапу, где занялся пчеловодством и с помощью пчёл почти победил свой недуг. Но в апреле прошлого года свой роковой удар нанёс ковид.
Я благодарю свою записную книжку за эту подсказку о достойнейшем человеке. Он тоже стал для меня частью Москвы.
Несмотря на все цейтноты, я почти всегда выкраивал время для пешего изучения города
Несмотря на все цейтноты, какими изобилует московская жизнь, я почти всегда выкраивал время для пешего изучения города. Так вышло, что ни одну улицу я не полюбил безоговорочно, а вот переулки, особенно центра, – притом, что условный центр Москвы очень велик – почти все, какие повидал. Каждый интересен по-своему и все непохожи друг на друга. Отдельный жанр – проходные дворы. После массовых приватизаций одни стали недоступны, в других, наоборот, поселилась неведомая ранее жизнь – ресторанчики, маленькие гостиницы, скульптура, затейливые садики, настенная живопись.
В сети полно сообществ любителей старой Москвы вообще или отдельных её периодов, даже десятилетий. Всплывают фото объектов, облик которых ранее вызывал споры и даже взаимные обвинения. Современные небоскребы не любит, кажется, пока никто. По крайней мере, я на таких не набрел.
Кстати, о небоскребах. Недавно сайт "Пикабу" воспроизвёл материал из ноябрьского номера журнала "30 дней" за 1927 год. Несколько видных (по советским меркам того времени, конечно) авторов попытались описать СССР и остальной мир в следующем столетии. То есть, в нашем. Вот что пришло в голову писателя Ефима Зозули:
"В 2022 году рухнет бывший дом Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке. Руины этого большого дома будут спрессованы, что образует площадку для спуска и подъема аэропланов. С этого момента начнется настоящее развитие туризма в Москве. Каждого туриста будет возить отдельный мягко реющий аэропланчик. Вылетев с дома Нирнзее в сторону бульвара, они тотчас же наткнутся на 50-этажный небоскреб. Легко догадаться, что это будет отстроенный и приспособленный, наконец, к нуждам литературы дом Герцена. В нем будет жить 50.000 (по тысяче на этаж) талантливых писателей. Бездарностей не будет".
Возможно, тогда, в 1927 году, многим это не показалось такой уж глупостью. И в наши дни многие прогнозы будущего тоже производят впечатление вполне убедительных.
