Иван Толстой: Московское издательство "Новое литературное обозрение" два года назад выпустило внушительный том "Энциклопедия диссидентства. 1956–1989. Восточная Европа", подготовленный Международным "Мемориалом". Недавно на наших волнах звучала программа об этом издании с участием польских и чешских историков. Настал черед новому тому, посвященному советским диссидентам.

В книгу (1100 страниц) вошли обзорные статьи, исторические очерки о развитии национальных диссидентских движений в союзных республиках, 225 биографий литераторов, художников, правозащитников, гражданских и политических активистов, религиозных деятелей. Все материалы снабжены обширной библиографической информацией. Энциклопедия – как и предыдущий том – вышла под общей редакцией Александра Даниэля. Издание посвящено памяти Натальи Горбаневской и Арсения Рогинского.

Мы начнем разговор об "Энциклопедии диссидентства" с редактора и свидетеля – свидетеля работы над нею и деятельного помощника. Речь идет о библиотекаре общества "Мемориал" Борисе Беленкине, который вынужденно покинул Россию с началом вторжения России в Украину и работает сейчас в Праге.

Борис Беленкин: Сборник этот в каком-то смысле стал готовиться с первого дня создания проектной группы в "Мемориале" под названием или "История инакомыслия в СССР. 1953–1991", или "История диссидентского движения", как-то здесь особо неформально это называлось "История инакомыслия". Но вообще, конечно, это история диссидентского движения, но в более широком аспекте.

Это был проект, созданный в самом начале "мемориальского" даже не движения, а тогда, когда "Мемориал" обрел свое стационарное местоположение, а именно это была Москва, Малый Каретный переулок, дом 12, куда в 1991 году въехало то, что тогда было "Мемориалом", его московской сущностью. Потому что в других городах и весях было что-то свое. Здесь "Мемориал", получив площадку, практически сразу же под руководством Александра Юльевича Даниэля создалась группа.

Эта группа была в основном из молодых студентов, заканчивавших обучение в Историко-архивном институте. Они заинтересовались этой темой и стали основой этой группы, изучающей и собирающей материалы по истории инакомыслия в СССР. И очень быстро были найдены партнеры – польские друзья и коллеги из Центра Карта, с которыми стал осуществляться в 90-ее годы проект по созданию "Энциклопедии диссидентов Восточной Европы и СССР". Первоначально это был проект на польском языке, затем, когда проект был завершен, пошли публикации "Энциклопедии" на других языках, в частности чешском. Но проект этот как бы завершался, условно говоря, публикацией польскоязычного варианта, если я что-то не путаю.

Я не работал в этом проекте, я был таким соглядатаем, как бы выразился известный автор. Я был директор библиотеки, заведующий библиотекой. Физически комната, как мы их называли, "диссидентов" находилась просто дверь в дверь напротив библиотеки "Мемориала", естественно, мои книги всегда были подспорьем для тех, кто работал в этом проекте, в частности, в проекте словаря.

Иван Толстой: Чем отличается идеальный проект такого словаря от того, что лежит сейчас перед нами? То, что лежит перед нами, явно ведь меньше того, что могло быть.

Борис Беленкин: Как минимум здесь в изданном варианте на русском языке представлено 225 имен – это больше, кстати, чем в польском, восточноевропейском изводе, на 30 имен больше. Но, конечно, в полном виде это словник с попыткой каких-то биосправок всех тех, кто был осужден в Советском Союзе по статьям 70 и 190 прим. в 1950-е годы, 58-я статья была еще до 70-х.

Иван Толстой: Помимо собственно биографического словаря чем наполнен этот том?

Борис Беленкин: Он наполнен предуведомительным текстом "От редакции", где просто объяснена структура сборника. Затем идет самый сложный текст, тоже предуведомительный, – это довольно сложная вещь, безусловно, спорная, что и автором этого текста не отрицается и в каждом абзаце педалируется и повторяется. Александр Даниэль (под его общей редакцией все это вышло, да он и автор текстов) назвал его "Биографии диссидентов: Проблемы, подходы, рамочные договоренности". Это текст приблизительно на 10 страницах, но он ключевой. Безусловно, все будущие другие редакции – дополненные, переписанные, переизданные – подобного словаря, подобной энциклопедии, они, конечно, будут отталкиваться именно от этого текста. Они будут либо вступать в диалог и в спор, в дискуссию с этим текстом, либо будут идти по колее, заданной, вытоптанной Александром Юльевичем. Безусловно, он отбивает все спорные, очень специфические индивидуальные вопросы, Александр не скрывает, что это так, как он думает, естественно, при поддержке коллег. Вообще это подход авторский – это авторская модель подготовки, преподнесения подобных текстов, подобного издания.

Иван Толстой: Вы так подчеркиваете авторскость подхода Даниэля, что невозможно не спросить: если с другого какого-то гипотетического ракурса посмотреть на весь тот же материал, чего у Даниэля нет, что он туда не включил? Что можно было бы включить? И опять-таки, в чем индивидуальность Даниэля?

Борис Беленкин: Я скорее всего не буду отвечать на этот вопрос. Потому что если отвечать, это будет автоматически означать, что у меня или у любого другого, кого вы спросите, есть свой концепт, концепция, отличающаяся от Сани. Но в чем загвоздка, в чем яблоко раздора? Яблоко раздора в одном – в концептуальном формулировании, что такое есть диссиденты.

Иван Толстой: Что же писал Александр Даниэль? Я процитирую несколько абзацев:

"В применении к советским инакомыслящим это слово впервые возникло в начале 70-х в репортажах западных журналистов, аккредитованных в Москве. С его помощью иностранные наблюдатели стали описывать новый для них тип социального поведения, проявившийся в СССР во второй половине 60-х (на самом деле, конечно, эпизодически проявлявшийся и значительно раньше): в стране победившего тоталитаризма откуда ни возьмись возникли целые группы граждан, открыто протестовавших против ряда действий и решений власти в области культуры, идеологии, внутренней и внешней политики и, самое главное, позволявших себе творческую, интеллектуальную, гражданскую, политическую и религиозную активность, независимую от государственных предприятий и запретов.

Более того, эти люди искали и находили способы публичной презентации своей активности. Их-то растерявшиеся западные аналитики и стали называть диссидентами за неимением лучшего обозначения. Диссиденты не были ни политической партией, ни социальным или религиозным движением, их сообщество было крайне разнородным по составу, целям и методам, оно не поддавалось социологическому или политологическому описанию. И вообще по всем советологическим теориям считалось, что ничего подобного в Советском Союзе не может и не должно происходить, но вот происходило же.

Слово "диссиденты" прижилось, им стали вовсю пользоваться на Западе, постепенно оно просочилось и в советскую официальную лексику, конечно, только в обрамлении кавычек и сопровождаемое устойчивым словосочетанием "так называемые". Позже всего и не без некоторого внутреннего стеснения его рискнули применить на себя те, к кому его относили – участники независимой нонконформистской общественной активности. Пожалуй, членами самого диссидентского сообщества этот термин был принят в качестве самоназвания лишь в 90-х после того, как он потерял свою актуальность, а само сообщество растворилось в новой реальности. До перестройки фразу "Я –диссидент" редко можно было услышать и не почему либо, а потому что одной из характернейших черт культуры диссидентства было упорное уклонение от всех и всяческих самоидентификаций.

Какими же все-таки рамочными договоренностями руководствовались участники нашего проекта, определяя тематику Энциклопедии?

Во-первых, было решено считать "диссидентскими" преимущественно те виды нонконформистской гражданской, культурной, научной, религиозной, национальной, политической и социальной активности (индивидуальной и коллективной), которые связаны с открытым, публичным и ненасильственным неподчинением тоталитарной коммунистической системе, а также с защитой прав других людей или с осуществлением собственных прав "явочным порядком".

Это не значит, что в нашу энциклопедию не попали люди, в биографии которых есть эпизоды, связанные с другими формами сопротивления режиму – подпольной работой или даже вооруженной борьбой. Включение в Энциклопедию – это не прием в партию и не включение в список "узников совести" по формальным критериям "Международной амнистии". Человек на одном этапе своей жизни мог выступать в роли подпольщика, а на следующем сделаться открыто действующей публичной фигурой, отрицающей подпольные методы борьбы (см., например, биографию Петра Григоренко; примеров обратной эволюции почти нет). Тем более что совершенно очевидно: в условиях тотальной полицейской слежки любая нонконформистская общественная деятельность, презентируется ли она гласно и открыто, как это происходило с романами Александра Солженицына, или остается от начала до конца подпольной, как это было с литературным творчеством Андрея Синявского до его эмиграции во Францию, или создание московскими правозащитниками информационного бюллетеня "Хроника текущих событий", требует определенной работы, которая не может проводиться открыто и публично, а осуществляется с соблюдением определенной конспирации.

Возможно также, что кто-то из участников диссидентской работы специализировался именно на ее подпольной составляющей (см., например, историю Пятраса Плумпы и других "подпольных типографов", тиражировавших литовский католический самиздат). Наконец, существовали в СССР регионы (например, Армения), в которых фактически вся независимая общественная активность проходила в подполье (или полуподполье, см. – Национальная объединенная партия Армении).

Возможно, методологически было бы правильнее исключить армянских подпольщиков, литовских типографов, Синявского или "Хронику текущих событий" из диссидентского дискурса, но составители этой энциклопедии выбрали другой путь – пожертвовали методологической чистотой ради более широкого охвата всей программы, включая пограничные и смежные сюжеты.

Во-вторых, "внутрисистемную" деятельность (то есть такую, которая протекала исключительно в рамках официальных структур), независимо от степени ее оппозиционности и масштаба влияния на общественное сознание, мы не стали рассматривать как "диссидентскую". Общественно-политическое значение публикаций "Нового мира" в 1960-е трудно переоценить; вполне возможно, что в становлении гражданского общественного сознания и преодолении сталинизма они сыграли куда большую роль, чем все диссиденты вместе взятые, но биографию А.Т. Твардовского читателю следует искать в других биографических словарях. Разумеется, возможны случаи совмещения диссидентской и "внутрисистемной" оппозиционности в одной биографии. Еще чаще случается, что деятельность, до поры до времени протекавшая внутри официальных структур, в какой-то момент, независимо от намерений человека, как бы выталкивает его в диссидентство или в эмиграцию. Таковы судьбы Фриды Вигдоровой, Александра Некрича, Ефима Эткинда, Георгия Владимова и многих других. Ясно, что всегда существует возможность рассматривать такие судьбы в их диссидентском измерении.

В-третьих, мы не включали в Энциклопедию биографии людей, публичная и общественная деятельность которых протекала исключительно в эмиграции.

В-четвертых, наши биографические штудии были сосредоточены на определенном историческом периоде – 1956–1989. Оппозиционную политическую борьбу, развернувшуюся с началом горбачевской перестройки, мы не рассматривали как "диссидентскую". Почему? По простой причине: биографии тех, несомненно, достойных и заслуживающих всяческого уважения общественных и политических деятелей, которые участвовали в этой борьбе и только в ней (как и биографии их политических оппонентов), вписываются в совершенно иную совокупность судеб, событий и текстов, имеющих мало общего с миром классического диссидентства. Иными словами, не мы определили эту границу – ее определил эмпирический материал".

Иван Толстой: Так пишет Александр Даниэль во вступительной статье "Биографии диссидентов: Проблемы, подходы, рамочные договоренности".

Большевистская власть для кого-то дело далекого прошлого, однако до сих пор живы не просто ее свидетели, но прямые участники диссидентского движения. Я позвонил в Америку Павлу Литвинову, участнику знаменитой демонстрации 68-го года на Красной площади. Биография Литвинова, разумеется, включена в словарь. Павел Михайлович, чего хотели диссиденты?

Павел Литвинов: На мой взгляд, очень просто: они хотели свободы говорить и слышать друг друга, обсуждать свои проблемы. В общем, они хотели свободы слова и больше ничего, на мой взгляд. Все остальное пришло бы позже в процессе обсуждения. Я думаю, что этим можно было ограничиться, но, конечно, люди расширялись и хотели обсуждать и экономику, и военную политику, и все остальное. Но первое было – чтобы не было цензуры, чтобы разрешали публиковать то, что ты хочешь.

Иван Толстой: Сама дефиниция "диссиденты" достаточна для того, чтобы покрыть вот это разнообразное понятие оппозиционеров, инакомыслящих и всех тех, кто включен в словарь?

Павел Литвинов: Я думаю, что достаточная. В разное время бывало по-разному. Слово "диссиденты" не появилось в России, оно возникло откуда-то из пересказов западных журналистов, советологов, я уж не знаю кого. Не могли найти слово, мы сами боялись найти слово, потому что сами не определяли. Было слово "инакомыслящие", но оно осталось в разговорах. "Диссидент" имело в виду то, что по-русски называлось "раскольник". А так, наверное, лучшего слова нет просто. Когда я услышал впервые слово "диссидент", я не понял, о чем идет речь, по-моему, я по радио услышал иностранному какому-то.

Иван Толстой: А чего добились в результате диссиденты и добились ли они вообще чего-то? Потому что есть немало людей, которые отказывают им в том, что от их деятельности есть какой-то результат в истории.

Павел Литвинов: Мы могли услышать голос друг друга по радио или где-то прочитать и понять: это наш, а это не наш. Таким образом появилась некая общность и возможность коммуникации. А добились ли чего-то? В какой-то момент добились конца советской власти. Они добились или не они добились – спор трудный. Некоторые считают, что добился кто-то другой, некоторые считают, что ничего не добились, некоторые считают, что сейчас еще хуже, чем было. Так что это такое немножко бесполезное дело. У меня такое ощущение, что мы двигались куда-то, в момент перестройки было 30–40 тысяч человек, которые готовы были достаточно жертвовать собой, пришли к Белому дому. Были огромные демонстрации, я думаю, что они возникли из-за идей, которые распространяли диссиденты 20–30 лет до этого. То есть с 60-х до 90-х продолжалась раскачка общества с помощью идей и участников того, что стало называться диссидентским движением. Все, безусловно, спорно, настоящей науки на эту тему нет, но как-то мы друг друга понимаем.

Иван Толстой: Мой следующий звонок также за океан – Ивану Сергеевичу Ковалеву, диссиденту, сыну Сергея Адамовича Ковалева. Мой вопрос тот же: чего хотели диссиденты?

Иван Ковалев: Они просто хотели оставаться людьми. Как говорится, делай что должно, и будь что будет. Хотели сохранить свои, если угодно, моральные ценности, быть честными перед собой, иметь возможность прямо смотреть детям в глаза, когда они будут спрашивать: "А вот что ты, папа, делал, когда такие или сякие безобразия происходили? Например, ввели войска в Афганистан, ты что делал?" Что мог, то и делал: писал заявления, протестовал.

Иван Толстой: Если опять-таки коротко спросить: чего диссиденты добились объективно? Есть ли плоды их деятельности и в чем они?

Иван Ковалев: Про это можно спорить, насколько это повлияло на ход истории. Я часто вспоминаю, я был свидетелем, когда Сахаров это сказал, что неизвестно, во что это выльется, вся наша правозащитная деятельность, попросту моральное сопротивление. Впрочем, сказал он, крот истории роет незаметно.

Есть разные точки зрения на то, насколько повлияло правозащитное движение на развитие событий в последующем. Кто-то считает, что это влияние было существенным, кто-то вообще отбрасывает. Народ ничего не знал про этих диссидентов, ему вообще было до лампочки. Подумаешь, кто-то что-то говорит. Да, сказали по радио, хорошо, я услышал.

На самом деле я думаю, что это влияние было. Даже в какой-нибудь деревне мужичок слушает "Голос Америки" или Би-би-си. Он зачем это слушает? А ему приятно знать, что есть какие-то люди, которые не побоялись высказать свое мнение, не побоялись выступить против. Он сам не может, председатель колхоза заругает и вообще будут всякие неприятности – оно мне надо? Но зато ему приятно знать, что кому-то это надо. Исподволь, очень потихоньку это, несомненно, влияет.

Но, разумеется, нам трудно оценить это количественно, мы можем рассуждать только качественно: люди, не побоявшиеся поставить на кон свое благосостояние, иногда жизнь, ведь многие, несмотря на гораздо более мягкие сроки, многие умирали в лагерях или теряли здоровье. Кстати сказать, о сроках: когда я садился – это начало 80-х, я еще застал людей, сидящих за войну, несколько человек я застал с 25-летними сроками. Вот так же, как сейчас у Кара-Мурзы, был срок. Так что времена идут по спирали. И вообще многое из того, что происходит, как обращаются с политзаключенными, сильно напоминает те времена, которые я хорошо помню по своей молодости, но гораздо жестче. В наше время невозможно было представить, что кого-то по политической статье посадят на 25 лет.

Иван Толстой: Иван Сергеевич, как вам кажется, чего было больше в правозащитном движении, в движении, у которого не могло быть такого прижизненного мгновенного успеха, такого результата сиюминутного, чего там было больше – нравственного, религиозного, политического?

Иван Ковалев: Все три группы присутствовали, в какой-то мере взаимодействовали. Например, религиозники всегда звали, чтобы их сопротивление было известно. В Москве издавался журнал "Хроника текущих событий" Натальей Горбаневской еще в 1968 году, он распространялся и в самиздате в стране, и в виде тамиздата, уже придя в напечатанном виде из-за границы, о нем говорили по радио. Дочерний, так сказать, журнал издавался в Америке теми же людьми, которые перепечатывали оригинал, то есть Валерием Чалидзе, Эдом Клайном, Павлом Литвиновым. И это тоже доходило до страны, в меньшей степени, конечно, но все-таки доходило. То есть люди знали о том, что происходит вокруг.

Этот журнал был посвящен не только притеснениям, не только наказаниям, которые несли люди, не побоявшиеся высказывать свое мнение, но тому, какого рода мнения высказывались. Это были и национальные движения, и религиозные, и правозащитные, все это присутствовало. То, что происходило вокруг меня в моей среде, я унаследовал от отца, который был посажен первым, его друзей. Направление сопротивления – это было чисто правозащитное. Происходит что-то плохое, я хочу этому как-то препятствовать. Что я могу сделать? Я могу не молчать. Вот я и не молчу.

Исходя из этих соображений, существовали правозащитные группы, не только подпольные, потому что редакция не объявляла своих имен, впрочем, и это тоже относительно: в 1974 году после того, как КГБ шантажировал издателей "Хроники" тем, что будут арестованы другие люди, необязательно причастные к изданию "Хроники", но на кон была поставлена судьба чужих людей. Поэтому издание было приостановлено, а через год примерно возобновлено. Было заявление двух Тань и моего отца, Татьяны Великановой, Татьяны Ходорович и Сергея Ковалева о том, что они берут на себя ответственность за распространение – так звучало это заявление. Но понятно было, что они же, по крайней мере двое из них, Ковалев и Великанова, были редакторами "Хроники". Так что об анонимности этого журнала можно говорить после этого с некоторой оговоркой такого рода.

Иван Толстой: Из ныне живущих сидельцев Никита Игоревич Кривошеин, возможно, был арестован раньше всех, ну, по крайней мере он один из самых ранних: сел в 1956 году. Вскоре после венгерских событий и в связи с ними. Звоню в Париж. Чего хотели диссиденты?

Никита Кривошеин: Прежде всего попробую обозначить или определить понятие диссидентства и диссидента. Мне кажется, оно к 1956 году не вполне относится. Можно ли назвать диссидентом Троцкого по отношению к товарищу Сталину или Лютера по отношению к Ватикану? Речь же идет о сопротивленчестве, о резистанции. Была очень известная группа, осужденная в 1957 году, – Краснопевцев, Рендель и Меньшиков, 9 человек, почти все с исторического факультета Московского университета. Они были диссидентами, они начитались раннего Ленина, позднего Маркса и призывали ЦК и президиум Верховного совета вернуться к чистым, непорочным, безупречным истокам ленинизма. Это диссидентство.

А я говорю о сопротивлении. Вот пример, простите, очень такой брутальный, но пример русского сопротивления. Первый мой сосиделец во внутренней тюрьме на Лубянке оказался мальчишка, Корякин по фамилии, 18 или 19 лет, он подрался на катке, получил за это 10 суток с выводом на работу. Когда его 10 суток кончились, что-то в нем взмыло, он стал ругаться, материться в милиции и добавил: "Вот дедушка Трумэн придет, и мы вас всех будем вешать". Это сопротивление, это не диссидентство.

О прибалтах можно сказать, что они сопротивлялись. Конечно, это было национальным освободительным движением, но вместе с тем это было активное сознательное сопротивление коммунистической идеологии, власти Советов. Вот, по-моему, разница между диссидентством и сопротивлением.

Иван Толстой: А что же тогда ваше собственное определение диссидентства, что оно должно включать непременно?

Никита Кривошеин: Взять широкое, в мое время еще развернувшееся, по-моему, начало 60-х, с процесса Даниэля и Синявского явление "подписанства", вы это помните, оно было очень распространено. Люди иногда лишались работы за то, что ставили свою подпись под письмами протеста или несогласия, направляемых органам власти. Но одно то, что это направлялось органам власти, – это значит надеяться на то, что это письмо будет прочтено, учтено, что органы власти исправятся, – это диссидентство. Это как Лютер надеялся на то, что папа римский исправится, Троцкий надеялся на то, что товарищ Сталин станет лучше.

Иван Толстой: То есть можно сказать, что диссидентов объединяло некое идеалистическое, идейное направление, представление, некие идеалы у них были общие?

Никита Кривошеин: Трудный вопрос. В основном, конечно, диссиденты стремились к усовершенствованию, к улучшению, выздоровлению, к поправке и к полноценности власти Советов, да, конечно.

Не знаю, можно ли отнести к диссидентам Марченко? Нет. Он просто ненавидел Советы и желал другого.

Можно ли назвать диссидентом покойного, земля ему пухом, царство небесное, Владимира Буковского? Нет. Он не надеялся на то, что Центральный комитет станет на путь исправления, он хотел свободного демократического западнического государства.

Дело Кузнецова – это не диссидентское дело, это было просто отвержение советской власти, то есть похищение самолета сионистское.

Иван Толстой: То есть вы клоните к тому, что одной из основных важнейших определяющих черт, признаков диссидентства было некое стремление к реформаторству внутри советского строя, внутри советской системы?

Никита Кривошеин: Совершенно верно. Кстати, само понятие, люди, которые вставали на эти позиции и которых за это наказывали Мордовией и Тайшетом, само это понятие называлось "ревизионизм", то есть пересмотр существующего с целью его улучшения.

Иван Толстой: Это очень интересно, все эти ваши уточнения, потому что создается тогда картина очень широкого недовольства советской жизнью со всеми оттенками, нюансами, в широчайшем диапазоне. Дело вообще не сводится только к диссидентству, а можно было бы создавать такие энциклопедии сопротивления, недовольства, энциклопедии инакомыслия. Может быть, инакомыслие было бы наиболее широким таким понятием, которое объединяло бы разные течения и разные жизненные установки?

Никита Кривошеин: Сложный вопрос. Само инакомыслие предполагает отличие от единомыслия. Ведет ли за собой инакомыслие к сопротивлению, к резистанции? Не обязательно. Иеговисты были инакомыслящими по отношению к протестантам, опять же Троцкий был инакомыслящим по отношению к товарищу Сталину. Нет, надо все-таки различать сопротивление и диссидентство, сопротивление и инакомыслие, инакомыслие в рамках единомыслия.

Иван Толстой: Хорошо, тогда вопрос второй: а достигли ли чего-то инакомыслящие, сопротивленцы, диссиденты и прочие оппозиционеры, достигли они чего-то своей деятельностью за эти 35 лет после ХХ съезда?

Никита Кривошеин: Ответ очень простой: почему Советы, почему Лубянка, почему ЦК, начиная с 1970 года, встали на путь систематических удалений из страны, высылки из страны именно диссидентов? Синявский был выслан и лишен гражданства, Буковский был выслан и лишен гражданства, Рабин, тот же пример, был лишен гражданства, Виктор Некрасов покойный – все они были лишены гражданства и удалены из страны. Само присутствие такого человека, такого существа в коммунальной квартире, в Парке культуры и отдыха, даже если он, простите за мистику, молчал, из его вида, из его жестов, из его существования исходил немой и не совсем немой протест против диктатуры пролетариата.

Иван Толстой: Благодаря архиву Радио Свобода мы можем послушать голоса правозащитной истории. Вот одно из первых публичных выступлений Натальи Горбаневской, только что прибывшей в Вену. 29 декабря 1975 года. Выступление посвящено не себе, а другому узнику, которому крайне нужна помощь и поддержка общественности, – Вячеславу Игрунову. Из Вены – Юрий Мельников.

Юрий Мельников: Специальный корреспондент Радио Свобода Юрий Мельников из Вены по телефону. Передаем заявление Натальи Горбаневской, прибывшей 18 декабря из Москвы в Вену.

Наталья Горбаневская: 22 декабря в Одессе начинается суд над рабочим-электриком Вячеславом Игруновым. Скорее всего, Игрунов не будет присутствовать на этом суде. Хорошо знакомые мне и многим советским политзаключенным эксперты Института Сербского признали Игрунова невменяемым. Он обвиняется в распространении самиздата. На следствии он отказался отвечать на все вопросы следователей.

Все, кто лично знает Славу, в том числе и я, все мы уверены, что решение экспертизы не имеет никаких медицинских оснований и является расплатой за мужественное поведение на следствии. Экспертиза рекомендовала поместить Вячеслава Игрунова в психиатрическую больницу специального типа. Если суд последует решению экспертизы, Вячеслав окажется в днепропетровской больнице, где он займет место Леонида Плюща или окажется рядом с ним, ведь обещание освободить Плюща до сих пор остается неопределенными обещаниями.

В самые последние годы мы не знали новых случаев признания невменяемым по политическим делам. Я не исключаю возможности, что такие случаи были с одинокими, никому не известными людьми в провинции, далеко от столиц и от нашей укрепившейся гласности, но и это мы узнаем со временем, все неизвестное становится известным.

Если же в случае Вячеслава Игрунова одесская и московская госбезопасность и ее подручные психиатры рассчитывали, что их преступление пройдет незамеченным, то они просчитались или им не пришло в голову, что заключение в психиатрическую тюрьму одесского рабочего, чья вина в одном только следовании духу 19-й статьи Декларации прав человека, может вызвать в нашей стране и на Западе новую кампанию протеста, не меньшую, чем кампания в защиту Плюща. И если математика Леонида Плюща защищали советские и западные ученые, то я надеюсь, что на этот раз в борьбу за психическое и физическое спасение Вячеслава Игрунова вместе с интеллигенцией вступят и рабочие, затронутые судьбой своего собрата по труду.

Юрий Мельников: Это было заявление Натальи Горбаневской из Вены.

Иван Толстой: Другая историческая запись, по горячим следам: в Цюрих только что прибыл самолет из Москвы с Владимиром Буковским на борту. Его обменяли на Луиса Корвалана. Архивная запись 20 декабря 1976 года.

Диктор: Говорит Радио Свобода. Предлагаем вашему вниманию запись пресс-конференции Владимира Буковского. Это первая его пресс-конференция была проведена в воскресенье, 19 декабря, в Цюрихе, куда днем раньше его вместе с матерью, сестрой и племянниками доставили самолетом из Москвы, и где его, долголетнего политзаключенного, узника лагерей и Владимирской тюрьмы, обменяли на освобожденного из чилийского заключения лидера компартии Чили Луиса Корвалана. Пресс-конференция была устроена организацией "Международная амнистия". Представив Владимира Буковского и его мать Нину Ивановну Буковскую съехавшимся в Цюрих журналистам, представитель "Международной амнистии" зачитал медицинский бюллетень, составленный швейцарским врачом профессором Паули после первого осмотра Владимира Буковского.

"Налицо симптомы недоедания, однако не настолько тяжелого, чтобы надо было опасаться необратимых последствий. У пациента наблюдается повышенная нервность, а также ускорение деятельности сердца. Однако, учитывая, что господин Буковский на протяжении длительного времени содержался на штрафном режиме в тюрьме, состояние его здоровья следует признать удивительно хорошим".

Диктор: Так сказано в бюллетене профессора Паули. Добавим к этому, что Владимир Буковский уже годами страдает ревматической болезнью сердца, больной печенью и язвами желудка. Об этом неоднократно писалось в письмах, заявлениях, обращениях в защиту Буковского, и это теперь снова подтвердила его мать. Газета "Геральд Трибьюн" от 20 декабря, ссылаясь на швейцарские источники, сообщает, что для более тщательного исследования Владимиру Буковскому, возможно, придется лечь в больницу.
Но вернемся к пресс-конференции. После представителя "Международной амнистии" слово взял Владимир Буковский. Обращаясь к журналистам на английском языке, он сказал.

Диктор: Буковский говорит, что хотел бы для начала сделать заявление. Далее он зачитывает свое заявление по-английски, а затем и в русском оригинале. Владимир Буковский выражает свою благодарность.

Владимир Буковский: Правительству Швейцарии и властям кантона Цюрих за их гостеприимство и радушный прием, который мне был оказан. Я также хотел выразить благодарность всем людям за их поддержку и симпатию в нашей борьбе за права советских политзаключенных. Именно благодаря этой поддержке мои друзья живы и мое освобождение стало возможным. Я рассматриваю состоявшийся обмен как чрезвычайное событие. Прежде всего, первый раз за все время советское правительство официально признает, что в Советском Союзе есть политические заключенные.

Во-вторых, до сих пор не считался нормальной практикой обмен граждан своей страны на иностранцев, теперь у нас есть такой прецедент. Мы можем только догадываться, станет ли это нормальной практикой. Во всяком случае, я считаю это большой победой для всех.

Этот обмен выдвигает проблему политических заключенных как универсальную, всеобщую проблему. Никто не может называть теперь внутренними делами и считать вмешательством во внутренние дела своей страны заботу людей во всем мире о положении политзаключенных. Политический заключенный, по моему мнению, – это человек, осужденный за действия, совершенные им по мотивам политических, религиозных или национальных убеждений. Если его действия были ненасильственны, он должен быть бесспорно и безоговорочно освобожден. Во всяком случае, каждый политический заключенный должен быть огражден от любых посягательств на так называемое исправление, на воздействие на свою совесть.

Например, в соответствии с советскими законами средства исправления включают в себя тяжелую принудительную работу, ограничение в общении с другими людьми, в коммуникации, ограничения в общей информации и так далее.

Как раз теперь перед самым моим освобождением из Владимирской тюрьмы заключенным было запрещено получать книги по почте, советские книги из магазинов и подписываться даже на советские журналы. Письма, которые пишут заключенные домой, конфискуются. Большое количество заключенных на данный момент вообще не имеют переписки со своими родственниками. Все эти меры направлены на изменение позиции, на изменение политических убеждений и иных убеждений заключенных. В 1975 году политические заключенные Советского Союза обратились с воззванием к мировому общественному мнению и предлагали установить статус политзаключенных во всем мире.

Диктор: После этого заявления Владимира Буковского журналисты стали задавать ему вопросы. Первый вопрос: как вы думаете, почему именно вас советские власти решили освободить? Буковский ответил.

Владимир Буковский: Конечно, мне трудно ответить на этот вопрос. Я был последним информирован о том, что происходит со мной. До этого момента мне ничего не говорилось, я был полностью отрезан от внешнего мира, не имел никакой информации, практически никакой информации обо всех тех акциях в защиту политзаключенных и в мою защиту, которые проводились по всему миру. Только тайными, окольными путями мог я получать какие-то скудные сведения обо всем том, что делается в мире.

Впервые я узнал о готовящемся обмене, только находясь на борту самолета, когда была допущена ко мне моя мать и имела возможность сказать мне об этом. Официальное заявление о моей высылке за пределы Советского Союза было сделано первым заместителем председателя Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР Барановым, который сопровождал нас в самолете.

Я должен добавить, что все это время я ехал в наручниках, начиная с момента этапирования и до пересечения советской границы в воздухе. При пересечении советской границы Баранов, первый заместитель председателя Комитета государственной безопасности, сказал мне, что до сих пор, до момента пересечения границы я считался заключенным и поэтому наручники с меня не снимались, теперь, поскольку я пересек границу СССР, наручники с меня снимаются. Мне официально объявляется о высылке меня за пределы Советского Союза, но что при этом я не лишен советского гражданства и получаю обычный паспорт советского гражданина, находящегося за рубежом, и этот паспорт будет действителен пять лет. Никаких официальных документов, указов, правительственных постановлений о выдворении меня или об отмене приговора, на основании которого я находился в местах лишения свободы, мне объявлено не было. Таким образом, господа, я могу считать себя все еще заключенным, но находящимся на каникулах, в отпуске.

Иван Толстой: Когда эта программа готовилась к эфиру, пришло известие о кончине британско-американского ученого, имевшего прямое и заинтересованное отношение к диссидентской теме и правозащитному делу. Питер Реддауэй – политолог и историк. Он окончил Кембриджский университет, а в аспирантуре учился в Гарварде и в МГУ.

В 1969 году вместе со славистами Карелом ван хет Реве и Виллемом Яном Безмером Реддауэй основал Фонд имени Герцена, очень много сделавший для продвижения правозащитной тематики в западном мире. Именно здесь была впервые напечатана брошюра Андрея Амальрика "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года", книги Юлия Даниэля, Ларисы Богораз, Павла Литвинова и других.

В том же 1969-м Питер Реддауэй поддержал организацию Кестон-колледжа (Центра по изучению религии и коммунизма), и его считают своего рода крестным отцом этой организации. В 70-е годы он входил вместе с Павлом Литвиновым и Эдом Клайном в редколлегию журнала "Хроника прав человека", выпускавшегося в США Валерием Чалидзе.

В 81-м году в лондонском издательстве OPI вышел русский перевод книги Сиднея Блоха и Реддауэя "Диагноз: инакомыслие" с предисловием Владимира Буковского.

Я попросил рассказать о Питере Реддауэе журналистку Машу Слоним. Хочу только внести маленькую поправку в ее рассказ: она будет говорить об английском оригинале книги Реддауэя, но имеется в виду рукопись его книги, к тому моменту еще не вышедшая из печати.

Маша Слоним: Я узнала имя Питера Реддауэя, еще находясь в Советском Союзе, потому что он был первый для меня советолог, который жил в мое время, писал о России, занимался Союзом, преследованиями диссидентов и прочее. У меня даже в квартире как-то была его книга "Неподцензурная Россия". А потом распространение, кажется, этой книги вменяли моему другу Габриэлю Суперфину. В 1973 году его арестовали и судили по обвинению в распространении "Хроники текущих событий". В частности, эта книга Реддауэя была в его деле.

Я отрицала всякое знание и всякое знакомство с этой книгой, хотя, по-моему, на обыске у меня нашли то ли суперобложку от книги, какие-то улики были, но я отрицала всякое вообще знакомство с этой фамилией, с этой книгой и прочее.

Когда же я приехала в Лондон года через полтора-два после того допроса, я с ним познакомилась. Он такой был сухощавый, высокий, немножко суховатый человек, но очень расположенный к нам, к новым людям из Советского Союза, ко мне в частности.

Мне очень повезло, потому что он мне устроил фантастический совершенно съем дома за смешные деньги. Потому что он был знаком с людьми, которые работали в Кестон-колледже – это институт изучения религии в Восточной Европе, и в этом институте считалось, что этот домик чудесный в роскошном, прекрасном, богемном районе, сейчас буржуазном районе Лондона, должен сдаваться за такие действительно смешные деньги только беженцам из стран Восточной Европы. Я попала как раз, кто-то из предыдущих жильцов съезжал, и я попала в этот дом – это было совершенно невероятно счастье, и я ему по сей день благодарна, вспоминаю Питера, потому что он действительно мне устроил какую-то жизнь, которую я бы не смогла никогда в жизни себе обеспечить. Это было, по-моему, 25 фунтов в месяц, за такие деньги можно было снять какую-то квартирку, плохонькую квартирку в плохом районе Лондона.

Я знаю про его работу, он много делал действительно, выступал и писал о принудительной психиатрии, о том, что диссидентов помещают в психушки, вообще много о диссидентах писал. По-моему, он сотрудничал с изданием ежеквартальным о нарушении прав человека в странах советского блока. Он очень много делал, конечно, для диссидентов, сидевших в лагерях в России, в психиатрических больницах и прочее. Так что великий человек, да.

Иван Толстой: У меня создается впечатление, что это была целая плеяда, чуть ли не целое поколение британцев, которые были страшно расположены к русским делам, к русским вопросам, к советской ужасной судьбе и участи. Питер Рэддауэй был один из них, но там был и Мартин Дьюхерст, и переводчики русской литературы Маня Харрари, Макс Хейуорд. Что это вообще за выводок британцев был? В чем был их интерес?

Маша Слоним: Был еще лорд Николас Беттел, который тоже этим занимался, он был членом Парламента, там тоже пробивал какие-то вещи, связанные с советскими диссидентами, потом помогал Буковскому. Это люди, которых волновал вопрос нарушения прав человека, причем в далекой России. Во-первых, они все знали русский, они все любили, очевидно, русскую литературу, если мы говорим о переводчиках, то, естественно, они ее знали.

Питер Рэддауэй – у него был замечательный русский, он говорил очень хорошо по-русски. Дьюхерст говорил по-русски хорошо. Это такие университетские академические люди были в основном, изучавшие, выросшие в каком-то смысле на русской литературе, почему-то оказавшиеся неравнодушными к тому, что делают с людьми в этих самых странах, не только в Советском Союзе, вообще в Восточной Европе. Такая гуманистическая плеяда была.

Иван Толстой: Хочется сказать, что все-таки от русской литературы был положительный результат. Правда, не у всех, но не надо клеймить русскую литературу. Вон какие чудные люди англичане на ней взросли.

Маша Слоним: Конечно, я уверена, что это все результат какой-то любви к русской литературе, к России через русскую литературу.