240 лет назад, проголосовав за вотум недоверия правительству Фредерика Норта, британский парламент признал поражение Великобритании в войне с североамериканскими колониями. Уже после отставки Норта в Лондон пришла весть о победе английского флота в морском сражении у островов Всех Святых, но она уже ничего не могла изменить. В Париже британский уполномоченный Ричард Освальд сел за стол переговоров с американским послом во Франции Бенджамином Франклином.

Популярный нарратив гласит, что своей независимостью США обязаны России: Екатерина II отказалась помочь королю Георгу III войсками и тем спасла мятежные колонии от поражения. Эта мифологема имеет мало общего с исторической реальностью.

В 1773 или 1774 году эстляндский дворянин барон Густав Генрих Иоганн фон Веттер-Розенталь дрался в Петербурге на дуэли, убил соперника и бежал в Англию, откуда, как сообщает историк, "узнав об американской войне, немедленно отплыл в эту страну, дабы обнажить свой клинок на стороне борющихся колоний". Сам Розенталь впоследствии писал о своей американской одиссее так:

Я отправился в Америку, так как можно было ожидать, что разногласия между Великобританией и ее колониями в конце концов приведут к открытым военным действиям. Но поскольку исход противоборства с такой могущественной державой, как Великобритания, был сомнительным, а сама попытка довольно рискованной, я решил, что будет лучше, если я стану называть себя Роуз, т. е. возьму четыре первые буквы моей настоящей фамилии. Под именем Джона Роуза я вступил в континентальные войска у Тайкондероги и с тех пор находился на службе Соединенных Штатов Северной Америки во время их войны за независимость.

Джон Роуз – единственный, насколько известно, российский подданный, принимавший участие в боевых действиях на стороне колонистов, – оставил заметный след в истории этой войны. Он отличился в мае – июне 1782 года в походе ополченцев Пенсильвании под командованием полковника Вильяма Кроуфорда против союзников англичан – индейцев Огайо. На стороне индейцев воевали ополченцы-лоялисты – "конница Батлера".

Эту операцию до сих пор изучают по дневникам майора Роуза. Она закончилась полным разгромом отряда Кроуфорда. Сам полковник попал в плен к индейцам, его пытали, а затем сожгли на костре – это была месть за резню, которыхуе учинили в индейских поселениях пенсильванские ополченцы двумя месяцами прежде. Однако адъютант Кроуфорда Джон Роуз не только спасся сам, но и вывел из окружения остатки войска. Солдат-очевидец рассказал о геройстве "доблестного Роуза" на поле боя: преследовавшие его конные индейцы "были настолько близки к нему, что то и дело метали в него свои томагавки! И тем не менее у них ничего не получилось благодаря его хладнокровию и мастерству наездника".

Джон Роуз вполне мог встретить в рядах противника своих соотечественников, и не единицы, а целые полки.

Американский вопрос

К началу 1775 года Лондон осознал, что для усмирения североамериканских колоний ему не хватает сухопутных войск. Люди военные считали абсурдной идею наведения порядка в колониях силой оружия. Однако король Георг III упорно называл происходящее за океаном мятежом и писал премьер-министру: "Взбучка решит, останутся ли они подданными этой страны или станут независимыми". По оценке главнокомандующего британскими силами в Северной Америке генерала Томаса Гейджа, для "взбучки" требовалось к весне 1776 года не менее 20 тысяч солдат. Рекрутский набор в Англии мог дать, как докладывал королю премьер-министр Норт, не более пяти-шести тысяч человек. Оставалось рассчитывать на помощь других государств. Взоры британских политиков обратились к России.

В июне 1775 года госсекретарь Северного департамента (то есть министр, отвечающий за отношения с государствами Северной Европы, в число которых входила и Россия) 12-й граф Саффолк Генри Говард дал указание британскому послу в Санкт-Петербурге Роберту Ганнингу осторожно прощупать почву на сей предмет. "В настоящую минуту, – уверял министр посла, – самая мысль о некоторых мерах, подлежащих исследованию, может показаться необыкновенной и романтической", а посему в разговоре с высокими должностными лицами империи или даже с самой императрицей "вы постараетесь высказать это как будто нечаянно, придавая вашим словам вид лишь простого и личного вашего предположения".

Посол выдержал паузу после прибытия курьера из Лондона, дабы его "личное предположение" не связали с очередной диппочтой. Прошел почти месяц, прежде чем он решился заговорить на эту скользкую тему с графом Никитой Паниным, главой Коллегии иностранных дел, обставляя свой вопрос всевозможными оговорками и подчеркивая, что он не имеет на него официальных полномочий. Панин (нисколько, конечно, не заблуждаясь по поводу "частного" характера вопроса), невозмутимо выслушав Ганнинга, "отнесся к моим словам с очевидной благосклонностью" и попросил подождать, пока ему представится удобный случай спросить об этом императрицу.

Во множестве посвященных этому эпизоду популярных статей дальнейшее описывается как полный и категорический афронт: Екатерина, мол, отказала королю в резкой форме ("гневно", "решительно", "издевательски" – нужное подчеркнуть) и тем "спасла" американскую революцию от разгрома. Но документы рисуют совершенно другую, гораздо более сложную картину.

Екатерина считала Георга III дурным правителем. В частном письме, написанном в июне 1775 года, она выражается о нем так:

Английский король – превосходный гражданин, хороший муж, хороший отец, хороший брат; такой человек никогда не считает за счастье потерять ничего нестоющую сестру; я готова держать пари, что он был более огорчен потерею ее, чем поражением своих войск в Америке. (15 июня 1775 года Екатерина дала аудиенцию Ганнингу, на которой он сообщил о смерти сестры Георга III бывшей датской королевы Каролины Матильды. – В. А.) Вы знаете, что его превосходные граждане очень скучают и что часто даже... Но нет, не буду договаривать.

Однако в следующем же предложении Екатерина пишет:

От всего сердца желаю, чтобы мои друзья англичане поладили со своими колониями; но столько моих предсказаний сбывалось, что я боюсь, чтобы еще при жизни моей нам не пришлось быть свидетелями отпадения Америки от Европы.

Нет никаких оснований сомневаться в том, что императрица искренне желала восстановления статус-кво в колониях. Из депеш своих дипломатов в Европе она неплохо знала, что там творится, и была, конечно же, легитимисткой.

Об ответе императрицы, переданном ему через графа Панина, Ганнинг радостно сообщил в Лондон:

Смысл этого ответа как нельзя более благоприятен. Императрица повелела г. Панину сильнейшим образом и в самых энергических выражениях уверить меня в полной ее готовности как в этом, так и во всяком другом случае, оказать его величеству всякую помощь, какой он только может пожелать, в том виде и тем путем, какие он признает нужными...

По словам Екатерины, она считает себя в долгу перед Англией, оказавшей России деятельную поддержку во время войны с Турцией. И даже более того:

Она поручила г. Панину передать мне, что чувствует в себе врожденную привязанность к моему народу, который всегда будет любить.

Екатерина была англофилкой, учила в молодости английский язык и перевела (точнее сказать "переложила") комедию Шекспира "Виндзорские насмешницы", перенеся действие в Россию и переименовав действующих лиц в Акулин и Митрофанов. Но дело в том, что сама эта англофилия возникла при обстоятельствах, о которых посол Ганнинг даже не догадывался.

Конспирация

Великой княгине Екатерине Алексеевне было 26 лет, когда в Россию прибыл новый посол короля Англии Георга II сэр Чарльз Хэнбери Уильямс.

Ему было тогда 47 лет. Блестяще образованный, повидавший мир, остроумный собеседник и злоязычный поэт, наживший немало врагов своими эпиграммами, либертарианец по убеждениям и образу жизни, бывший член парламента, Уильямс вступил на дипломатическое поприще больше для развлечения, чем по необходимости или призванию. Он быстро сблизился с великой княгиней, несчастливой в браке. "Помню, что за ужином возле меня сидел английский посланник, кавалер Вильямс, и что мы вели с ним очень живой и приятный разговор, потому что он был умен, начитан и знал всю Европу. После мне сказывали, что ему также было приятно разговаривать со мною в этот вечер, что он отзывался обо мне с похвалою", – вспоминала впоследствии Екатерина об их знакомстве.

Уильямс привез в Россию в качестве своего секретаря молодого польского аристократа графа Станислава Понятовского (будущего короля Польши Станислава II Августа), с которым у Екатерины вспыхнул бурный роман. Посол всячески способствовал этой связи, он стал наперсником и наставником великой княгини. Изучив положение дел при дворе Елизаветы Петровны, Уильямс сделал ставку на Екатерину. После отъезда Понятовского, на котором настоял канцлер Бестужев, между послом и великой княгиней завязалась тайная переписка, которую современный историк называет "смесью политического авантюризма, салонного жеманства и неприкрытого цинизма". Екатерина писала от лица мужчины, но иногда ошибалась в грамматике, Уильямс обращался к ней "месье".

"Вы рождены, чтобы повелевать и царствовать", – писал он ей. "Я буду царствовать или погибну, – отвечала она. – Сделайте меня императрицей, и я утешу вас" (это один из случаев ошибки в роде существительного).

Расчет Уильяма строился на сведениях о тяжкой болезни императрицы. Когда престол перейдет к великому князю Петру Федоровичу, править будет умная и хитрая Екатерина, полагал он. Однако в отсутствие закона о престолонаследии воцарение Петра Федоровича нельзя было считать гарантированным: в Петропавловской крепости томился другой законный наследник, Иван Антонович, правнук Ивана V, и при дворе была партия его сторонников. "Когда Франция и Австрия соединятся, то они распорядятся наследством по своему усмотрению", – предупреждал Уильямс Екатерину. Великая княгиня, в свою очередь, сообщала послу о недугах Елизаветы и пребывала в нетерпеливом и тревожном ожидании. В августе 1756 года, когда здоровье государыни резко ухудшилось, Екатерина и сэр Чарльз разработали план дворцового переворота, в котором наследнику Петру Федоровичу места не было. "Вы взойдете на престол так же легко, как я сажусь за стол", – уверял посол великую княгиню. Проект пришлось отложить: императрица поправилась. Посол и великая княгиня продолжали обмениваться информацией, в том числе с ее стороны – строго секретной. Этот информационный обмен носил настолько откровенный характер, что заставил современного историка поставить вопрос ребром: "Была ли Екатерина английской шпионкой?"

У этой пылкой привязанности была, увы, вполне прозаическая причина.

Екатерина, стесненная в средствах, попросила посла узнать, не может ли британское правительство ссудить ей 20 тысяч рублей. Полтора месяца спустя Уильямс сообщил ей в письме о полученной им с санкции короля вдвое большей сумме:

Милостивый государь, только что я получил почту из Лондона; все, что вы предложили, разрешено с большим удовольствием, и 40000 рублей находятся в ваших руках и в вашем распоряжении.

В следующем послании посол, чтобы как можно точнее передать слова короля, цитирует полученную из Лондона депешу:

Вы вручите деньги ее императорскому высочеству и взамен получите от нее обязательство сообразно с тем, что она вам предложила. И вместе с тем король вам приказывает сказать великой княгине, насколько он чувствителен ко всем свидетельствам дружбы, которые он получает от ее императорского высочества.

Для Екатерины это были огромные деньги. От двора она получала 30 тысяч в год. Благодарность великой княгини не знала границ. Она ответила: "Я надеюсь расплатиться с ним (то есть с королем. – В. А.) скорее своими услугами, чем деньгами, которые надеюсь ему возвратить в исправности".

И в следующем письме:

Я более тронут знаками доверия короля, вашего государя, чем всякими другими любезностями. Его доверие мне льстит, я надеюсь его заслужить и с достоверностью поддержу мнение его величества. Вы знаете, что все, что я делаю, основано на убеждении, в котором я нахожусь, что в этом заключается благо России.

На самом деле Уильямс запросил денег с запасом – 10 тысяч фунтов, что по тогдашнему курсу составляло примерно 62 тысячи рублей. Екатерина дала расписку в получении суммы на имя барона Вольфа, британского генерального консула в Петербурге, но распоряжался деньгами Уильямс. За первой распиской последовала вторая, начинающаяся словами: "Мне тяжело снова обращаться к вам", а за ней и третья.

Уильямс находился при дворе Елизаветы Петровны чуть более двух лет и попросился в отставку по болезни, как как его кредит при дворе Елизаветы был подорван, его главная миссия – воспрепятствовать восстановлению дипотношений России с Францией – провалилась, и он не хотел дожидаться, пока его отзыва потребует русское правительство. Перед самым отъездом он получил послание от Екатерины, в котором содержалась просьба о новом займе на сумму, равную уже полученной:

Сделайте, чтобы мне дали вперед (если вы это могли бы) такую сумму, какую я получил; если это возможно, чтобы это было еще более в тайне, чем в первый раз, и не могло ли бы это прийти без того, чтобы знали здесь, что это для меня, но для вашего употребления или под другим каким-либо предлогом?

Судя по всему, и эту сумму великая княгиня получила. В последней, прощальной записке без даты – единственной во всей переписке, написанной от лица женщины и подписанной именем "Екатерина", – можно усмотреть косвенное подтверждение получения денег. "Ваша честность, ваши знания и важные услуги, которые я получила от вас, приобрели с моей стороны дружбу, которая кончится только с моею жизнью, и уважение, которое доходит до почитания", – писала Екатерина.

Взятка для императрицы

В ноябре 1763 года Екатерина, теперь уже императрица, решила повторить столь удачный опыт. Россия и Англия вели тогда переговоры о новом торговом договоре. После одной из встреч с Паниным британский посол в Петербурге Джон Хобарт, 2-й граф Бекингемпшир, сообщил главе Северного департамента Джону Монтэгю, 4-му графу Сэндвичскому:

Я уже собирался уходить; но он удержал меня, говоря, что ему кажется, что затруднения в данном случае далеко не непреодолимые, и, упомянув об огромных издержках, неизбежных для России вследствие польских и шведских дел, спросил меня, как я полагаю, согласится ли мой двор оказать ее императорскому величеству пособие некоторой суммой денег.

Посол, должно быть, выпучил глаза и "поспешил ответить, что никак не предполагаю, чтобы его величество согласился на подобную меру". Однако на следующий день Панин вернулся к этому вопросу, причем назвал сумму: 500 тысяч рублей. "Он, очевидно, старался заставить меня понять, что стоило нам только согласиться на это условие, чтобы гарантировать себе успех всего дела", – писал Бекингемпшир. Сэндвич, сообщивший королю – это был уже Георг III – пожелание императрицы, ответил от имени монарха:

Его величество многократно выражал свою готовность скрепить искренний и дружеский союз с русским двором, и потому от России зависит облегчить все меры, клоняющиеся к успешному его заключению; но достоинство его величества не допускает, а положение королевства не требует, чтобы король подкупал или заискивал для заключения союза, в котором Россия заинтересована во всяком случае не меньше Великобритании.

Ответ Георга, надо полагать, уязвил Екатерину. Маловероятно, что она к тому времени забыла о деньгах, полученных ею из британской казны через Уильямса. Но в феврале 1764 года ей пришло по почте неожиданное напоминание. Английский купец в Петербурге Лоренц Бастиан Риттер, разбирая после смерти барона Вольфа его бумаги, обнаружил среди них две расписки Екатерины и отослал их императрице. Екатерине представился случай встать в позу и вернуть долг. В Лондон полетела новая депеша Бекингемпшира:

Меня несколько удивило, когда он (Панин) сказал мне, что царица, просматривая свои бумаги, нашла, что она должна великобританскому двору сорок четыре тысячи рублей, которые были выданы ей во время пребывания в России сэра Чарльза Хэнбери Уильямса, и что, так как она в настоящую минуту уплачивает все долги, сделанные ею еще в сане великой княгини, то она желала бы выплатить и эту сумму. Меня это отчасти поразило, и я отвечал, что это безделица, о которой, я уверен, что двор забыл и нимало не заботится и что мне весьма неприятно сообщать об этом именно в то время, когда переговоры между обоими дворами приняли оборот не вполне соответствующий желаниям.

На это Панин заявил, что "императрице будет весьма жаль, если этот поступок с ее стороны будет объяснен неправильно", и спросил, каким образом британское правительство хочет получить деньги.

Сэндвич написал послу, что ему следует "стараться уклониться от принятия" этих денег, ибо "в сущности, это предмет слишком незначительный для того, что ее величество заботилось об уплате".

Современный исследователь утверждает, что Екатерина все же "выплатила свой долг полностью", однако ссылается при этом на источник, где подтверждения этой выплаты нет: на указанной странице опубликована депеша Бекингемпшира с сообщением о разговоре с Паниным. Нет его и во всем томе дипломатической переписки посла с Лондоном.

Переговоры тогда зашли в тупик. Торговый договор так и не был подписан, а Бекингемпшира вскоре отозвали. Но спустя 11 лет настал момент, когда Георгу III остро потребовалась помощь Екатерины, и она ответила ему взаимностью.

Афронт Екатерины

Лондон поторопился. Едва получив донесение о благоприятной реакции Екатерины на запрос о войсках для усмирения североамериканских колоний, граф Саффолк передал эту новость королю. Обратно в Петербург полетело личное послание Георга III Екатерине. В сопроводительном письме Саффолк снабдил свои указания следующим вступлением:

Когда я писал частное письмо свое от 30 июня, я только считал возможным, но никак не вероятным, что усиливающееся безумие несчастных и заблуждающихся подданных его величества по ту сторону Атлантического океана примет со временем такие размеры, при которых окажется полезной иностранная помощь. Успехи, достигнутые с тех пор восстанием, таковы, что ныне является потребность в тех энергических и строгих мерах, которые так долго были откладываемы, единственно вследствие особого снисхождения нашего отечества.

Послу предписывалось просить аудиенции у императрицы и вручить ей послание короля. В дополнение к этому посланию Ганнинг должен был сказать, что Лондон рассчитывает на 20 тысяч человек пехоты, каковые с открытием навигации на Балтике будут перевезены на британских кораблях за океан, где поступят под командование британского генерала.

Вдогонку Саффолк, не дожидаясь ответной депеши, послал еще одного курьера, с проектом договора о предоставлении войск. Результат, писал он, "было бы весьма кстати" получить к открытию сессии парламента 23 октября, "дабы министры его величества могли руководствоваться этим в своих речах и действиях". Послание короля было написано им собственноручно по-французски. Георг писал:

Великодушное заявление, с которым вам угодно было обратиться через министра вашего к кавалеру Ганнингу, вызывает с моей стороны самую искреннюю признательность, в которой и прошу ваше императорское величество принять уверение и быть убежденной, что я принимаю предложенную вами мне помощь некоторой части ваших войск, в чем, быть может, окажется необходимость вследствие непокорности моих подданных в некоторых из моих американских колоний.

При всех французских реверансах король явно менял акценты: он, оказывается, не просит о помощи, а соглашается ее принять.

В сопроводительном письме к проекту соглашения, в тексте которого были оставлены пробелы, госсекретарь предоставил Ганнингу все полномочия для заполнения этих пробелов по результатам переговоров, с тем, однако, условием, чтобы денежная компенсация не превышала семи фунтов стерлингов за человека. "Не скрою от вас, – добавлял Саффолк, – что это увеличение военной силы до того желательно, что расход не составляет столь важного вопроса, как в обыкновенных случаях, хотя в то же время следует избегать излишества, и с вашей стороны заслуга будет тем больше, чем умереннее будут условия, вами достигнутые". Саффолк особо подчеркивал, что русские войска нужны именно в Америке и никак не позже начала навигации – в противном случае "значение всей меры было бы утрачено".

Ганнинг еще не получил ни письмо короля, ни проект договора, когда ему представился случай говорить с императрицей. Слова Екатерины в полной мере подтверждали переданное через Панина.

Ей угодно было в самых сильных выражениях подтвердить все уже высказанное касательно этого предмета министром... Пользуясь этим случаем, она спросила меня, есть ли успех относительно решения наших споров в Америке и, не дожидаясь моего ответа, прибавила: ради Бога, покончите поскорее с этим делом и не ограничивайтесь одним путем для достижения этой желанной цели, есть различные способы исполнить это, и все они должны быть испробованы.

Ссылаясь на собственный опыт и намекая на недавно подавленное восстание Пугачева, она будто бы сказала: "Бывают минуты, когда не следует быть особенно разборчивым".

Ганнинга должны были насторожить слова о "различных способах", но он предпочел не заметить этого нюанса, ответив, что "для усмирения восстания принимались меры, соответствующие достоинству его величества и нации". Екатерина не стала продолжать беседу, закончив ее повторным пожеланием "скорейшего окончания несогласий".

Курьер с королевским посланием задержался и прибыл в Москву, где тогда находились двор и дипкорпус, через две с лишним недели после разговора Ганнинга с Екатериной и спустя несколько часов после того, как императрица отбыла в Воскресенский монастырь. Посол немедля отправился к Панину и без обиняков показал ему инструкции Саффолка, в том числе и касающиеся желательной численности войск и их оплаты. "Он принял сообщение ваших ожиданий, милорд, с той же благосклонностью и удовольствием, с какими высказывал мне от имени императрицы уверения, подавшие повод таковым ожиданиям", – доложил посол в Лондон. Он расстался с Паниным, питая самые радужные надежды. Послание Георга было отправлено Екатерине эстафетой.

Однако встреча со вторым лицом Иностранной коллегии, вице-канцлером Иваном Остерманом, повергла Ганнинга в сомнения. Тот стал жаловаться на усталость войск, говорить, что число слишком велико, а театр военных действий слишком удален, да и не возникло бы по этому поводу осложнений с другими державами. Новая встреча с Паниным породила новые опасения. Граф "уже менее положительным образом" выражал надежду на успех. Спустя еще два дня Екатерина вернулась в город, и Панин пригласил Ганнинга к себе, чтобы дать окончательный ответ императрицы. Ответ этот состоял в следующем:

Она весьма нерасположена употреблять свои войска в Америке, где они были бы лишены всяких сношений с родиной... требуемое число полков так велико, что она не полагает возможным удовлетворить подобному требованию при настоящем положении ее армии, ослабленной продолжительностью последней войны, и ввиду неопределенности польских и неизвестности шведских дел.

То есть Екатерина практически дословно повторила аргументы Остермана.

Вместе с тем она спрашивала, нет ли возможности оказать помощь так, чтобы войска остались в Европе, а именно отправить их на защиту Ганновера, родового владения Георга на континенте, а ганноверцев послать воевать в Америку.

Посол был поражен как громом среди ясного неба. Он стал упрекать Россию в черной неблагодарности, предупреждать о неизбежном репутационном ущербе для Екатерины. Панин сказал, что попробует уговорить государыню, и просил посла наведаться к нему утром. Наутро Ганнинг явился, когда Панин еще лежал в постели, и с порога предложил сократить численность русского контингента с 20 до 15 тысяч. Панин заверил его, что Екатерина "еще ни на что не решилась", и обещал в тот же день переговорить с ней. Но тут императрица внезапно заболела и перестала принимать кого бы то ни было. Посол подозревал, что болезнь эта дипломатическая.

К тому моменту, когда спустя пять дней посол получил проект соглашения, окончательное решение уже было принято, и Панин вручил Ганнингу письмо королю, которое Екатерина по болезни написала не своей рукой, а продиктовала своему личному секретарю. Отчаявшийся Ганнинг бросился к Остерману, но тот лишь развел руками: если бы речь шла о направлении войск в Ганновер или Англию, еще можно было бы что-то сделать, но Америка исключена.

Послу оставалось упиваться провалом своей миссии и с горечью читать строки послания Екатерины Георгу:

...я не могу скрыть от в. в-ва, что подобный размер пособия и место его назначения не только изменяют смысл моих предложений, но даже превосходят те средства, которыми я могу располагать для оказания услуги в. в-ву. Я едва только начинаю наслаждаться миром, и в. в-ву известно, что моя империя нуждается в спокойствии. Вам также известно, в каком состоянии выходит армия, хотя и победоносная, из долгой и упорной войны в убийственном климате.

После этого сокрушительного провала Ганнинг попросился в отставку по состоянию здоровья и получил ее. На прощальной аудиенции Екатерина "тщательно избегала коснуться американских дел". Ганнинг приписывал отрицательный ответ влиянию фаворита Григория Потемкина и братьев Чернышевых, Захара и Ивана, входивших в ближний круг императрицы. Напоследок, покидая Россию, он сообщил в Лондон не без злорадства, что Потемкин, кажется, получил отставку: "Уже поговаривают исподтишка, что некоторое лицо, определенное ко двору г. Румянцевым, по-видимому, скоро приобретет полное ее доверие".

Праздник со слезами на глазах

Почему же Екатерина так резко изменила свою позицию? Только ли из-за неучтивости Георга или по собственной злопамятности?

Ганнинг ошибается, считая Потемкина врагом Англии, а Панина – ее другом. Дальнейшие события показали, что Потемкин "покровительствовал британским интересам в Петербурге". Ганнинг вообще, кажется, был человеком на редкость прямолинейным, не замечающим оттенков, которые были столь важны в общении с екатерининскими вельможами. Но еще важнее те особенные обстоятельства, о которых не знал и не мог знать посол.

Двор прибыл в Москву для участия в празднествах по случаю победы над Турцией. Императрица принимала личное участие в организации торжеств, входила в различные мелочи и рассылала указания. В Пречистенском дворце, где жила Екатерина, чуть ли не всякий день проходили торжественные церемонии, давались балы. На 12 июля было назначено небывалое народное гуляние на Ходынском поле, представлявшем театр военных действий в миниатюре со всевозможными увеселениями для народа – от канатоходцев до винных фонтанов.

И вдруг гулянье отложили из-за болезни государыни. Сама она сообщала в частных письмах, что с ней приключилась дизентерия. Но истинная причина была другой.

Императрица приехала в Москву на сносях и 12 или 13 июля разрешилась от бремени девочкой – дочерью Григория Потемкина. Камер-фурьерский журнал подтверждает, что в эти дни она из своих покоев не выходила, да и в недели, предшествовавшие этой дате, на балах не танцевала и лишь изволила "с кавалерами забавляться в карты", а иногда в шахматы.

Ряд исследователей и в их числе Вячеслав Лопатин, досконально исследовавший вопрос, считает, что Потемкин и Екатерина состояли в законном, хотя и тайном браке. Брак этот, по его расчетам, был заключен 8 июня 1754 года. Победоносный мир с турками стал для супругов, как он пишет, "добрым знамением", осенившим брачный союз. Весной и летом 1775 года любовный роман Григория и Екатерины находился в самом расцвете. Их письма и записки этого времени наполнены трогательными, сентиментальными и забавными выражениями. "Милуша", "Гришенька премилый", "душенька", "красавец умненький" – такими названиями награждает императрица любимого в каждом послании.

Вместе с тем любовь эта уже начинала увядать – во всяком случае с его стороны. Екатерина то и дело упрекает Потемкина в невнимании к себе: "Ты таков холоден ко мне, что тошно становится", "Вы меня внизу вовсе позабыли и оставили одну, как будто бы я городовой межевой столб", "Кукла, или ты спесив, или ты сердит, что ни строки не вижу. Добро, душенька, накажу тебя, расцалую ужо. Мне кажется, ты отвык от меня. Целые сутки почти что не видала тебя, а все Щербачев и другие шушеры, что пальца моего не стоят и тебя столько не любят, те допускаются до вашего лицезрения, а меня оттерли". "Голубчик миленький, прямой наш праздник сегодня, – пишет Потемкину императрица в годовщину предполагаемого венчания, – и я б его праздновала с великой охотою, но то дурно, что у тебя все болит, а я всею душою желаю тебя видеть здоровым, веселым, довольным, ибо люблю чрезмерно милости Ваши".

Вероятно, Потемкин начинал тяготиться своей ролью придворного фаворита. Его могучей натуре требовалось широкое поле деятельности, которое он впоследствии найдет в проекте Новороссии. Румянцев действительно привез с собой и представил ко двору молодого полковника Завадовского. Он и стал впоследствии новым фаворитом императрицы. А тогда, насколько можно судить по запискам, которыми обменивались тайные супруги, императрица терзалась обидами и приступами ревности. Помимо всего прочего, Екатерине приходилось заниматься делом "княжны Таракановой" – самозванки, которую как раз в эти дни допрашивал в Петропавловской крепости фельдмаршал Голицын.

Ей было просто не до Англии с ее колониями.

Из того же камер-фурьерского журнала мы узнаем, что Никита Панин участвовал в заседании императорского совета 3 августа, когда как раз мог обсуждаться запрос короля Георга, и больше при дворе Екатерины до конца сентября не появлялся, что даже удивительно: ему полагалось там быть по должности хотя бы по большим престольным праздникам и дням, особо отмечаемым царствующим домом (именины и тезоименитства), когда на церемониях присутствовали "чужестранные министры", то есть иностранные послы. Зато там почти ежедневно бывали и обедали за императорским столом Потемкин и братья Чернышевы. 8 августа тоже состоялся совет, но в отсутствие Панина – во всяком случае в списке обедавших за императорским столом его нет. Более того. В депеше от 20 сентября Ганнинг пишет, что накануне в пять часов пополудни посетил Панина, и тот передал ему отрицательный ответ Екатерины. У посла создалось впечатление (Панин этого не говорил), что граф виделся с императрицей, но этого быть никак не могло. Камер-фурьерский журнал гласит, что императрица вернулась в Москву из Воскресенского 18 сентября "пополудни в исходе 8-го часа" и больше никого в тот день не принимала. Не было Панина во дворце и на следующий день. Выслушав пространную аргументацию Ганнинга, Панин сказал ему, что "тотчас же пойдет к императрице", но опять никуда не пошел, хотя это был день рождения великого князя Павла Петровича, и во дворце давали бал с участием чужестранных министров.

Получается, Панин морочил голову послу, прекрасно зная, что решение принято бесповоротно. Роберт Ганнинг, увы, не отличался проницательностью и все посулы графа принимал за чистую монету. Положение же Никиты Ивановича при дворе в это время уже сильно пошатнулось. Он был стар и тяжко болен, ему стало трудно часто бывать при дворе, где у него не было союзников, а конкуренцию ему составляли молодые и бойкие царедворцы. Современный исследователь считает, что к этому времени императрица охладела к своему министру иностранных дел: "Доверительные отношения между Екатериной и Паниным начала 60-х гг. XVIII в., во многом основанные на разделяемых политических ценностях, постепенно ухудшались по мере отказа Екатерины от помощи опытных и компетентных сановников елизаветинского времени. К концу 70-х гг. XVIII в. эти отношения превратились во взаимное недоверие". Так что своей настойчивостью Панин мог лишь внушить Екатерине подозрения и тем испортить дело. Новый посол Франции в России маркиз де Жюинье, вручивший Екатерине свои верительные грамоты 26 августа 1775 года, докладывал в Париж об "ожидаемом в самом ближайшем будущем падении г-на Панина".

Еще в мае Екатерина живо интересовалась событиями в Северной Америке. В записке Панину от 23 мая она писала: "Пожалуй, дайте мне знать, английский министр ведает ли о туче, им грозящей, или они в обыкновенной своей секюритė" (здесь: беспечности. – В. А.). Вероятно, не так уж неправ был Ганнинг, когда предполагал, что императрица придерживается "неправильного понятия, будто бы меры, принятые и преследуемые министрами его величества, далеко не пользуются одобрением нации вообще" и что мнение это ей внушено "бессмысленными, неприличными и ложными представлениями наших газет, особенно St. James's Chronicle".

Запрос британского посла, естественно, не остался без внимания. Но Екатерину окружали в тот момент военачальники, командовавшие русскими силами в войне с Турцией и знавшие не понаслышке, в каком состоянии находятся войска. Непреодолимым препятствием оказалось условие договора, согласно которому войска должны принести присягу королю Георгу и поступить в подчинение британским командирам.

Именно проект договора стал последней каплей, предопределившей отказ Екатерины.

Гессенцы вместо русских

Слухи о готовящейся сделке просочились в европейскую прессу. В сентябре 1775 года русский посланник в Париже князь Барятинский доносил Остерману, что французские газеты называют численность русского экспедиционного корпуса – 30 тысяч человек – и сумму, которую готов заплатить Георг, – 3 миллиона фунтов. Излагая комментарии на эту тему, Барятинский пишет, что "естьли колонии и имели бы желание примириться с Англией, то введение чужестранных войск возбудит в них большую упорливость и может довести до того, что они объявят себя подлинно независимыми от Англии".

Узнав (с большим опозданием) о том, что сделка расстроилась, Джордж Вашингтон писал маркизу де Лафайету: "Мы немало обрадованы известием из достоверного источника, что попрошайничества и предложения, с которыми британский двор обращался к русской императрице, отвергнуты с презрением". В другом послании он выразился так: "Русская императрица мотивировала свой отказ в выражениях, которые дышат благородным уважением к правам рода людского".

Вашингтон обольщался. Нет ничего более далекого от истинных мотивов Екатерины, чем забота о правах человека, с которых начинается Декларация независимости. Ей, только что пережившей смертельный ужас пугачевщины, североамериканское восстание представлялось противозаконным бунтом. Через семь лет после отказа Георгу она, получив миниатюрный портрет Вашингтона от посланца Конгресса Фрэнсиса Дейны, тщетно пытавшегося аккредитоваться в Петербурге в качестве посла США, распорядилась вернуть его и впредь не принимать от американцев никаких писем и посылок. Своим дипломатам в Европе она запретила вступать в сношения с представителями восставших колоний.

Спасла ли Екатерина Континентальную армию от неминуемого разгрома? В американских текстах в жанре альтернативной истории можно найти сценарии победоносного заокеанского похода русской армии под предводительством Суворова, заканчивающегося пленением Джорджа Вашингтона. Но на самом деле король нашел замену. В Америку отправились наемные войска малых немецких государств – "гессенцы", как прозвали их в Америке, потому что на три четверти эта 30-тысячная армия состояла из подданных ландграфа Гессен-Кассельского Вильгельма VIII. Королю Георгу это обошлось в 8 миллионов фунтов. В декабре 1776 года армия Вашинтона тайно переправилась через покрытую льдом реку Делавэр и в рождественскую ночь напала на гарнизон Трентона (нынешнюю столицу штата Нью-Джерси), состоявший из гессенцев, разбила их и с пленными и трофеями отступила в Пенсильванию.

Гессенцы воевали храбро, но сражения, в которых они участвовали, были по большей части проиграны. Из 30 тысяч гессенцев 17 вернулись домой, около восьми тысяч погибло, причем более шести тысяч – от болезней и несчастных случаев. Примерно пять тысяч решили остаться в Америке или Канаде.

За свою ратную доблесть Густав Розенталь получил от Конгресса участок земли и стал кавалером Ордена Цинцинната – высшей в то время американской военной награды. Диплом, подписанный лично Вашингтоном, ему выслали уже в Европу. Розенталь покинул Америку весной 1784 года. Он благополучно вернулся домой, женился, а в 1786 году объявил, что отказывается от своих российских чинов "до тех пор, пока Северная Америка не будет признана самостоятельным государством". В июне 1804 года он все еще не получил своей воинской награды и писал в Америку своему бывшему командиру генералу Ирвину:

Мне уже 50 лет, и вы скажете, что я вполне, могу сойти в могилу и без того, чтобы эмблема ордена Цинциннати висела у меня в петлице. Сам я думаю так же. Однако люди, услышав, что я член этого ордена, подумают, что я их обманул, если увидят меня без этой эмблемы, так как, по их представлениям, она означает величайшее отличие, да, кроме того, сам Первый Человек (то есть Александр I. – В. А.) спрашивал меня о ней и выразил пожелание, чтобы я ее носил. Поэтому, вопреки моему безразличию к таким вещам, я принужден в третий раз покорнейше просить вас прислать мне орденскую ленту с эмблемой, как ее обычно носят, хотя и думаю, что все это почти забыто в Америке.

Он несколько раз встречался с императором Александром. Однажды на маневрах полчаса беседовал с ним по-английски, но решительно отказался от предложения монарха пожаловать его старшей дочери звание гоф-фрейлины.
Екатерина так и не признала независимость США. Это сделал ее внук Александр в 1807 году. Георг III в 1811 году был отстранен от власти: в связи с психическим заболеванием короля парламент назначил регентом его сына. Густав Генрих Иоганн фон Веттер-Розенталь скончался в Ревеле 26 июля 1829 года.