Марина Шифер родом из Донецка, но со времени первого этапа вооруженной агрессии России против Украины в 2014 году она не живет дома. Ее брат убежал под обстрелами из этого региона, а отец – пропал там без вести. Шифер до сих пор пытается найти его, но война затормозила процесс возвращения гражданских пленных. В интервью Марина Шифер рассказывает о своих поездках на передовую, о помощи, которую с первых дней войны оказывает своим соотечественникам, и о проблемах, с которыми столкнулись родственники тех, кто был арестован, осужден или пропал без вести на неподконтрольных Киеву территориях Донбасса после 2014 года.
– Вы уехали из Донецка, затем перебрались в Германию, но продолжаете ездить в Украину. Недавно вы с гуманитарным грузом побывали в городах рядом с передовой. Расскажите, пожалуйста, об этой поездке.
– Для меня поездка на восток была принципиальной. С одной стороны, я сопровождала гуманитарный груз, который мы туда везли, а с другой – хотела все увидеть своими глазами. Хотя меня многие отговаривали, но, честно говоря, страха у меня не было, скорее… есть такое украинское слово – "лють" (ярость. – Прим. РС). Те разрушения, которые я увидела, меня очень впечатлили и зарядили дополнительной мотивацией для борьбы. Я была практически вдоль всего фронта как на харьковском направлении, в Купянске, так и на бахмутском направлении.
Из того, что удивило, – контакт с военными, которые понимают, что они делают, которые сильны духом. Я не заметила панических настроений, какой-то депрессии или чего-то такого. Да, возможно, усталость, но сила духа меня поражала. Вот это, наверное, из того, что удивило в позитивном смысле. Из того, что удивило негативно, – конечно, количество разрушенных домов, постоянные "прилеты", эти звуки… Это просто нечеловечно – то, что происходит. Война не может быть чем-то нормальным. А увидеть где-то вдали Донецк – это было для меня очень символичным, дало возможность подумать о папе и о том, что, может быть, я делаю какую-то капельку, для того чтобы приблизить победу и наконец поехать на ту территорию и разобраться в моем личном жизненном детективе, который преследует меня с 2017 года. Хочется освободиться от него, разобраться, что произошло, а также помочь, как могу, чтобы таких ситуаций ни у кого не было. И дело даже не в моей личной истории. У меня мотивация, если честно, обычного человека, чтобы просто войны не было как можно скорее.
– Прошло уже довольно много лет с тех пор, как ваш отец исчез. Пытались ли вы все же получить ответ на вопрос о том, почему в непризнанной "ДНР" его считают пропавшим без вести, хотя его видели свидетели?
Сначала у них был ответ, что "это не наши земли и мы не ответственны", а со временем они начали игнорировать обращения
– У меня было два дела в Европейском суде по правам человека, в Голландии. Они замерли на промежуточной стадии – ответом из Российской Федерации было, что "ДНР" и "ЛНР", то есть отдельные районы Донецкой и Луганской области, – это не территория России и, соответственно, суд в Голландии не имеет права запрашивать какие-либо сведения о моем отце. Хотя есть свидетельские подтверждения освобожденных в результате обмена, что папа именно там, и это точно он, в этом нет сомнений. Когда они признали эти республики территорией Российской Федерации, я возобновила это дело, но на данный момент от них просто не приходит никакого ответа. То есть сначала у них был ответ, что "это не наши земли и мы не ответственны ни за что, что там происходит, обращайтесь в Украину или к их представителям", а со временем они просто начали игнорировать обращения голландского суда в отношении моего отца. Поэтому сегодня можно только молиться, как и раньше, и надеяться, что эта ситуация разрешится. Поэтому у меня вера только в одно, что эта война закончится деоккупацией территории, в частности Донецка, и даст мне возможность физически попасть в Донецк и начать уже собственное расследование того, что же там на самом деле случилось, где мой отец.
– Почему "ДНР" выборочно признает, что человек находится у них в плену? Известно, что в списках на обмен есть и те, кого подтверждают, что удерживают в плену, а есть и те, кого не подтверждают.
– Да. Дело в том, что подтверждены те пленные, по делам которых были вынесены приговоры. То есть при вынесении приговора они афишируют наличие этого человека у них. В отношении моего отца нет такого решения, поэтому мой отец для них все еще как бы не существует. Родственники тех пленных, которые подтверждены, имеют хотя бы возможность минимального контакта со своими родными. И они борются с псевдореспубликами за их освобождение на каком-то, если это можно так назвать, официальном уровне, в связи с наличием приговоров. Я не могу даже попытаться опротестовать судебное решение, потому что его нет.
Имя моего отца, тем не менее, есть в списке на обмен (в нем 250 человек), потому что Украина не считает его пропавшим без вести – есть свидетельские показания людей, которые видели его и других таких же, как мой папа, пленных. 250 человек – это те, кто подтверждены как заложники "ДНР" и "ЛНР". Кого и какое количество подтверждают псевдореспублики – это, честно говоря, русская рулетка. Я бы даже не хотела пытаться это анализировать, это просто сплошной фарс, поэтому неважно даже, что они скажут.
– Вы возглавляете группу людей, у которых в Донецке остаются в заключении или же числятся пропавшими без вести родственники. Что происходит с этими людьми сейчас, попадают ли они в обмены, которые происходят между Россией и Украиной после начала полномасштабной агрессии?
– Из того, что мне известно от родственников из нашей группы, которые боролись за своих любимых людей, оказавшихся в плену, с начала войны не освобожден ни один человек.
До начала полномасштабной войны они торговались, были какие-то серии заседаний, но ничего не решалось, потому что они заявляли требования, на которые комиссия в Украине по вопросам обмена просто не могла пойти. Их требования были абсурдными. На данный момент этих переговоров в принципе нет, потому что сейчас актуальным вопросом являются военнопленные. Ими занимаются. А наших родственников считают гражданскими заложниками, ссылаются только на то, что их вообще не имеют права там держать, а потому в обмены мы их поместить не можем. Да и такой дискуссии сейчас тоже нет.
Родственники пытаются взывать к украинскому правительству. Это и правильно, потому что оно легитимное. А туда писать обращение – это просто неуважение к самому себе. Раньше так было, так и сейчас. Просто раньше было больше надежд, что это как-то должно по-человечески решиться, а сейчас эти сомнения развеяны. Наверное, поэтому никто это больше не делает.
– То есть война, по сути дела, заморозила процесс, который существовал в какой-то форме до войны?
– Да.
– Вы – родом из Донецка и пережили в 2014 году то, с чем столкнулись многие украинцы после 24 февраля 2022 года. Этот горький опыт помогает вам лучше понять, что требуется для волонтерской деятельности, к которой вы подключились с первых дней войны?
– Да, я действительно родом из Донецка. Уже с 2014 года я проживаю в Германии. Начиная с 2014 года я столкнулась с переживаниями и историями моих одноклассников, родственников, друзей, которые не знали, что им делать. Они потеряли дом, они были в растерянности, они были в панике. Я очень хорошо понимала состояние нынешних беженцев, потому что для меня это было уже пережитое, понятное, осознанное и какой-то план действий у меня был намечен. И мне было, исходя из этого опыта, проще помогать.
Перед моими глазами был и опыт того, как мои земляки успокаивались после пережитого в 2014 году, и я понимала, что этот период проходит. Очень многим беженцам достаточно было просто сказать: смотрите, мы украинцы, мы здесь, мы для вас – такая банальная моральная поддержка очень-очень помогала. Конечно, многим нужно было решать насущные вопросы, чтобы им было где жить, что кушать, но в первую очередь им нужно было протянуть руку помощи и рассказать, что такие ситуации уже были. Помогали истории, которые я приводила как примеры, когда мои знакомые из Донецка переехали в Турцию, открыли пекарню и постепенно восстановились, хотя до этого буквально все потеряли. А когда я говорила на чистом украинском языке и что я из Донецка, это очень многих удивляло, многие со мной начинали говорить в таком духе: ну, подождите, Донецк, а вот это, а вот то… И часто это заканчивалось тем, что беженцы говорили мне, что только сейчас поняли, что это было, в 2014 году, и как это страшно – оказаться беженцем и потерять все, и бежать от гранат, ракет...
– Сейчас вы помогаете передавать Украине кареты скорой помощи в рамках проекта "Пробег ради жизни". Это совместный проект нескольких стран мира, но его координируют из Дюссельдорфа. Расскажите, пожалуйста, как вы и жители этого немецкого города помогаете Украине с начала войны?
– Я активно начала заниматься волонтерской деятельностью с начала полномасштабной войны и до сих пор занимаюсь различными проектами. Полгода я возглавляла центр помощи беженцам, где мы помогали с поиском жилья, изучением языка, проводили семинары по различным миграционным темам и раздавали еду. Чего только не было, были и психологи, и логопеды, очень много было травмированных деток. Для детей было открыт в Дюссельдорфе центр творчества, который проработал семь месяцев. Невероятно много чего было сделано, в том числе концерты, благотворительные сборы средств. Но параллельно мы никогда не забывали и про гуманитарную помощь, с которой все начиналось. Два первых месяца полномасштабной войны мы в основном только ею и занимались, где-то 550 тонн было отправлено из нашего волонтерского центра в Украину. Центр этот был в подвале греко-католической церкви, многие волонтеры говорили, что это, наверное, то, что в Украине переживают люди под обстрелами: мы жили в подвале, с утра туда приходили и вечером, когда уже было темно, выходили. Тогда была огромная поддержка со стороны немцев и вообще всего населения, очень много свозилось гуманитарной помощи, которую отправляли в Украину.
Для меня лично это моя война, это не где-то там находится, где стреляют. То есть война не только в пулях. Если я когда-то смогу увидеть своего папу, только тогда для меня лично настанет развязка военной ситуации. И я каждый день стараюсь внести свою лепту в это и что-то поменять. Если говорить на данный момент, я сотрудничаю с тремя организациями. Первая – это украинский фонд Судовишнянской территориальной громады во Львовской области. Он находится на Западной Украине, но помощь его направлена исключительно на восток и юг страны. В Германии я очень тесно сотрудничаю с организацией Water for Ukraine ("Вода для Украины"). Их программы связаны с очисткой воды, насосами, трубами, поддержкой водоканалов – и это сейчас очень актуально после подрыва Каховской ГЭС. А в Америке я сотрудничаю с фондом United Help for Ukraine – это совершенно невероятные украинцы, которую свою организацию создали еще в 2014 году, а с 2022 года у них была большая поддержка американцев и украинцев в США. Соответственно, с ними тоже получается реализовывать очень интересные проекты. На сегодняшний день мы все вместе реализуем проект – 19 машин скорой помощи, которые были закуплены частными спонсорами и фондами в Великобритании. Наша задача с партнерами – сделать что-то хорошее, сделать это максимально логистически удобным для нас всех, ну, и главное – спасти людей.
Но это не единственный наш проект. Для того, чтобы завершить эту войну, мы не можем заниматься только решением проблем, связанных с последствиями военных действий. Чтобы действительно что-то менять и участвовать в том, чтобы это закончилось, нужно непосредственно помогать ВСУ – и это, наверное, вся группа, которая со мной работает, понимает как никто. У нас есть партнеры, которые по фронту доставляют гуманитарную и военную помощь. Это, конечно, не связано с оружием, это охранное оснащение, дроны. Дроны – это тот расходный материал, которого никогда не бывает достаточно, а они помогают спасти жизни тех, кто находится на передовой.
