Художник-график Тамара Качаленко с самого начала российского вторжения в Украину остается в Херсоне и рисует под обстрелами, прячась от ракет, бомб и снарядов в подвале. Ее авторский стиль изменился после того, как она побывала в оккупации: вместо цветных рисунков с использованием гуаши и акварели Качаленко взяла в руки черную шариковую ручку и стала рисовать портреты.
Последний цикл ее работ – это серия портретов жителей Херсона, на лицах которых видны горе или покорность судьбе. Серия названа "Возвращение к черному" и символизирует черно-белые краски войны. Тамара Качаленко так и говорит: "Война – черно-белый мир".
В интервью Радио Свобода художница рассказывает о продолжающихся обстрелах, о периоде жизни в оккупации, когда город был занят российской армией, а также о своих рисунках.
– Херсон обстреливают чуть ли не ежедневно, как вы переживаете эту ситуацию?
– Бежим, прячемся, когда обстрелы, в убежище наше. Фактически это убежище – так, подвал. Обстреливают Херсон очень часто. Все, что есть, летит на нас с левого берега: "Грады", мины и все остальное. Дают иногда воздушную тревогу, но, после того как она сработает, прилетает буквально через секунду-две… воздушная тревога не успевает за прилетом.
– Как часто вам приходится спускаться в подвал?
– Бывает, по несколько часов сидим в подвале. Бывает, ночью вообще не спим, потому что подбивают "Шахеды" (беспилотники. – Прим. РС), потом следующая волна летит. Бывает по-всякому. Но особенно страшно, если куда-то идешь – и начинается обстрел. Страшно оставаться на улице: не везде есть стационарные убежища. У нас так в Херсоне: дети играют на детской площадке, а она ограждена мешками с песком, так как это защита от осколков.
– Вы оставались в Херсоне даже тогда, когда город был оккупирован. Расскажите, пожалуйста, как вы жили в это время.
– Я все время находилась в городе, с начала войны, и до сих пор никуда не эвакуировалась. Херсон начали обстреливать фактически с первого дня войны. Мы даже новости не успели прочитать, с утра началась бомбежка – бомбили Чернобаевку (село под Херсоном, где расположен аэропорт. – Прим. РС). Так что мы о войне узнали своими собственными ушами, можно так сказать, еще до того, как прочитали новости. Потом было какое-то время затишье, а когда к Херсону подходили войска, были очень сильные обстрелы. Когда зашли российские войска, сразу начались перебои с товарами. Почти месяц – около трех недель – мы вообще не выходили из дома. А когда вышли, то большие магазины, супермаркеты, закрылись и остались только маленькие магазинчики. Но там люди к тому времени поразбирали все товары. Вместо хлеба были такие "бризольки" (бризоль – блюдо французской кухни. – Прим. РС), небольшие вафельные коржики, которые, в принципе, никто не покупал, вот в магазинах они и остались. А хлеб пекли частные пекарни, пока хватало муки. Гуманитарку раздавали фактически этим хлебом – по буханке на руки. Были очень большие очереди за этим хлебом.
В первые дни войны люди побежали снимать наличные с карт, очереди к банкоматам были, раскупали все продукты в магазинах. Так что когда мы вышли через три недели, отсидевшись, то обнаружили длинные ряды полок, никаких товаров в магазинах не было. Ну, кроме, конечно, бытовой техники, не было продовольственных товаров.
Более-менее начало потихоньку налаживаться где-то на второй, на третий месяц. Но люди с хроническими заболеваниями, люди в возрасте сильно страдали, потому что нельзя было достать лекарства. А те, которые привозили из России, были не очень высокого качества. Фактически все время оккупации можно было купить лекарств и другие товары исключительно на рынке. Был случай: под прямыми солнечными лучами лежали на рынке упаковки с лекарствами, и продавец остановила проходящую мимо женщину, сказав: "Ваш инсулин прибыл" (очень сложно было диабетикам и астматикам). На что та женщина ответила: "Спасибо, не надо. Муж уже умер". Очень сложно было достать сальбутамол и инсулин. Потому что сальбутамол "Фармстандарта", который производится в России, очень отличается от французского, на котором сидят наши астматики. Я просто сама астматик, поэтому знаю. Он на основе этилового спирта, и его прием во время приступа равносилен самоубийству. Так что очень было сложно.
Где-то на третий-четвертый месяц оккупации, уже весной, люди начали продавать то, что вырастили у себя на огороде. Вот так потихоньку выживали. Банковской карточкой можно было в магазине расплатиться только из-под полы, потому что это было очень проблемным делом: ходили патрули, проверяли магазины и могли конфисковать всю выручку и весь товар за операцию с банковской карточкой. Но люди держались, поддерживали друг друга. Можно было возле магазина через VPN общаться с теми людьми, кто выехал на Западную Украину, передавали приветы, поддерживали друг друга. Читали новости через VPN и украинских СМИ, и западных СМИ. Но это было очень опасно, потому что патрули по городу курсировали постоянно. Несколько раз в день проезжали машины с автоматчиками. Особенно в первые дни оккупации это было страшно, потому что просто могли стрелять эти автоматчики за злобное выражение лица, если им что-то не понравилось. Ну, а потом уже как-то полегче стало в этом плане.
– Заставляли ли вас принимать российское гражданство, как-то регистрироваться и так далее? Ведь российские войска в Херсоне организовали свою администрацию.
– Да-да, администрация была, но до насильственной раздачи паспортов дело не успело дойти. Скорее грабили, грабили очень сильно, сам Херсон, а села – это был вообще кошмар. Там у людей выносили из домов все. У нас грабили только магазины, а там выгребали все. Поэтому, может, просто не успели дойти до насильственного принятия гражданства. Помню, что сразу курс гривны сильно обвалился, чуть ли не один к одному. Экономически сразу было видно: цены выросли в разы. И еще, как только стало понятно, что будут заходить украинцы, сразу в магазинах перестали принимать рубли. Так что рубли – это был фактически маркер.
– Как жители Херсона реагировали на происходящее, что делали в этой довольно тяжелой ситуации?
– Очень сложно было выживать, но люди фактически голыми руками останавливали танки. 5 марта, кажется, у нас были большие митинги в центре Херсона, с гимном Украины. Стреляли по людям, стреляли по ногам, даже раненые были. Очень благодарны партизанам. Во время оккупации они оставляли надписи ночью, видно было очень опасно, потому что российские войска установили комендантский час, постоянно курсировали патрули, можно было элементарно нарваться. На больших дорогах большими буквами ночью люди писали по-украински: "ВСУ идет!", партизаны развешивали ленточки, оставляли на столбах листовки: "На руках Сальдо кровь 42 детей". Даже бои были еще задолго до освобождения Херсона. Это было 11 ноября, один из боев был в самом Херсоне в августе. Про него херсонский телеграм-канал написал только через год после деоккупации, что был дом, который использовали партизаны, и они сопротивлялись окружившим его российскими войскам до последнего.
– То есть люди сопротивлялись, и это, наверное, заставило российскую армию уйти?
– Наверное, это было даже определяющим. Одной из самых важных причин. Потому что, если бы не поддержка людей Украины, мне кажется, это было бы очень сложно. Люди друг друга поддерживали, были партизаны, хотя сложно было определить, кто партизан. Но, бывало, проходит человек и говорит: "Осталось где-то полтора месяца. Потерпите еще". И мы шли, покупали хлеб, сушили сухари и ждали очередные полтора месяца.
Очень благодарны экс-мэру Колыхаеву – он был мэром Херсона в первые дни войны и сказал: "Несем Херсон на руках". Фактически все жители несли Херсон на руках, оставались с Херсоном в эти тяжелые времена, чтобы Херсон не стал городом-призраком, городом, где оставались бы только пожилые люди и волонтеры. Херсон и сейчас живет, хотя очень тяжело выживать.
– Все это время вы не переставали рисовать, несмотря на оккупацию и необходимость выживать?
– Я профессиональный художник, всегда занималась графикой, но графика была до войны многоцветная, это были херсонские пейзажи по произведениям нашего местного художника Владимира Чуприны. Война внесла свои коррективы, поворот к черно-белой стилистике графики. Но поначалу было сложно перейти от цвета к черно-белой палитре. Я начала в апреле, после Пасхи (Херсон был оккупирован Россией в марте 2022 года. – Прим. РС), понемногу, как творческое сопротивление окружающей действительности. Потому что эти "Z", которые ездили по дорогам, психологически давили, было сложно. Так постепенно, благодаря шариковой ручке, благодаря графике, от работы к работе, я в какой-то степени выстроила свой художественный мир. А сейчас у меня происходит возвращение к черному: это дети, старики, самые уязвимые группы населения. Им очень сложно смотреть, как на глазах рушится мир. У нас сейчас в Херсоне дети с выражением лица, как у стариков… а старики очень деморализованы обстрелами. Гражданским людям это очень сложно переживать. Одну из работ, там, где мальчик и много слез, я рисовала в период между обстрелами. Нас, получается, бомбили, я как раз успела закомпоновать и бомбежку пережидала в подвале. А потом, когда отбомбили, в три часа ночи я закончила работу. На одну работу у меня уходит шесть-восемь часов непрерывного труда и три-четыре шариковых ручки для штриховки.
– Во время оккупации, как вы говорите, было сложно видеть грузовики со значками "Z" – вы их тоже рисовали?
– Нет, нет. Я тогда начала рисовать серию украинских деятелей, серию гуцулов. Конечно, со скоростью тогда было сложно, бывали дни, когда я одну графику рисовала несколько дней, потому что и по-человечески тоже было сложно. Но окружающую действительность я не рисовала. Вместо нее были украинские деятели и выдающиеся украинцы.
– То есть для вас это стало как будто ментальным побегом из оккупации, рисунки, связанные с Украиной…
– Да. Я тогда рисовала Дмытро Павлычко (украинский поэт. – Прим. РС), Ивана Франко. Тогда же я начала рисовать серию гуцулов по старым фотографиям начала ХХ века. Для меня это стало противовесом окружающей действительности.
– Ваша последняя серия – это жители Херсона, очень много людей, некоторые из них очень грустные. Для вас это отражение человеческой реакции на войну?
– Это не портреты херсонцев, это образы тех эмоций, которые переживают здесь люди. Работы сделаны по фотографиям из интернета, чтобы показать те эмоции, которые сейчас переживают местные жители. Им очень сложно в Херсоне. Обстрелы не для гражданских стариков и детей. Этой серией я как раз старалась это показать. Херсонцы сейчас, к сожалению, отказываются фотографироваться, потому что на фотографиях они получаются измученными. Бывает, Херсон до трех-четырех часов ночи не спит. Бывает, что так происходит неделями, а то и месяцами из-за постоянных обстрелов. А люди хотят увидеть себя на фотографиях счастливыми, радостными. Надеюсь, что после победы можно будет сделать графическую серию радостных и счастливых херсонцев, но пока что вот так.
– А какие сейчас преобладают эмоции?
– Страх, боль, даже радость – всякое бывает во время войны. Но в основном это ужас и слезы.
– Почему вы определяете жанр своих графических работ как гиперреализм?
– Сейчас это направление очень популярно, особенно в США. США являются родиной гиперреализма. Не только в художественном искусстве, но и в кинематографе. Гиперреализм позволяет особо подчеркнуть эмоции изображаемого человека. Это и другие ракурсы, которые реже используются в изобразительном искусстве. Даже сама техника – шариковая ручка – сейчас в направлении гиперреализма присутствует чаще. Один из самых моих любимых художников, работающих в этом стиле, – Самуэль Сильва, он работает восемью цветными шариковыми ручками, а также африканский художник Энам Босока, который создает работы, используя только одну шариковую ручку, синюю, но очень технически виртуозно. Еще гиперреализм характеризует работа с фотографией: она берется за основу – и создается новая работа.
– А черный цвет, с которым вы работете сейчас, что-то символизирует для вас?
– Да. Сейчас происходит возвращение к черному, сейчас мир стал черно-белый, такой вот без полутонов. Это война, война – черно-белый мир.
