Александр Горянин: Я много раз бывал в Киеве, но редко имел возможность бродить по городу в свое удовольствие, ничем не подгоняемый, а о том, чтобы делать это еще и с приличной картой в руках, в советское время не могло быть и речи, их просто не существовало, а в постсоветское, когда они появились, такое счастье выпало мне всего дважды.
Киев я полюбил сразу. С нашего первого знакомства прошло уже заметно больше полувека – мне самому странна эта фраза, потому что я очень ясно все помню (не "словно это было вчера", разумеется, а словно лет пять назад). По ощущению, я провел тогда в Киеве больше недели, чего никак не могло быть. Киев был самым кратким этапом моей замысловатой поездки по трем городам. Командировка была связана с подготовкой карты новейшей тектоники Средней Азии. Над этой темой работали разные годы не только среднеазиатские геологи. Свой вклад внесли и вполне еще здравствовавшие тогда, в 60-е, москвичи, ленинградцы и один киевлянин. У меня с собой был целый список вопросов по их картам и отчетам, и я тихо ликовал, что мне, аспиранту первого года обучения, доверили столь сложную миссию. Только вернувшись в Ташкент, я понял, что причина заключалась в отсутствии других желающих.
В Киеве я консультировался у профессора Александра Мефодьевича Маринича. В горах Тянь-Шаня он работал недолго, но предложил новый метод оценки тектонических движений региона. Мы быстро сняли все вопросы, но из-за моей неопытности наша ученая беседа совсем утонула в деталях, и тогда элегантный и вальяжный Маринич произнес с замечательной улыбкой: "Не будем переусложнять. Слышали про нашего философа-странника Григория Сковороду? У него есть важная мысль: “Господь в Своей бесконечной милости сделал всё нужное простым, а все сложное – ненужным". Мне имя Сковороды тогда не было известно. В тот же день я заглянул в какие-то киевские книжные магазины, спрашивал сочинения Сковороды, но их там не оказалось.
Я гулял по майскому Киеву до изнеможения, здешняя эклектика была неотразима. На улице Орджоникидзе я долго разглядывал впечатляющий темно-серый особняк, перегруженный изваяниями рыб, дельфинов, носорогов, орлов, антилоп, кого-то еще. "Любуетесь? – спросил мужчина лет сорока с небольшим на вид. – Все приезжие любуются. У нас его зовут Дом с химерами". Я охотно вступил в разговор: "Не могу понять, что за камень? И скульптура, и колонны, и стены".
Как оказалось, здание начала века было из бетона, и весь декор тоже. Обычная бетонная скульптура быстро начнет крошиться, но здесь применялся цемент самой высшей мыслимой марки, скульптура была одновременно и рекламой этого цемента. Ни дожди, ни лед ему не страшны. "Смотрите, проработаны мельчайшие детали вроде рыбьей чешуи, уже с полутора метров полное впечатление, что все из камня. Недавно итальянцы специально приезжали полюбоваться".
Слова про специально приезжающих иностранцев всегда выдают энтузиаста, влюбленного в родной город. Как было этим не воспользоваться! И ему удовольствие, и мне. До начала войны мой собеседник жил с родителями и сестрой где-то поблизости и считал этот район жемчужиной Киева. Беседуя, мы шли вверх по улице Карла Либкнехта. "Видите, сейчас на эту горку не подняться, тут территория больницы, а в 34-м году сестра брала меня с собой, и мы с другими ребятами ходили туда на высокое место наблюдать прилет дирижабля. Столица Украины переезжала тогда из Харькова в Киев, и дирижабль перевозил самые важные документы, так все говорили. Прилетал несколько раз".
Мой гид был, что называется, просвещенный инженер – из тех, кто в курсе любой культурной новинки. Я сказал ему, что мне нравится все украинское, кроме киностудии имени Довженко. Ну что это такое?! "Королева бензоколонки", "Ехали мы, ехали", "Сумка, полная сердец"… Все как ножом по стеклу. Собеседник ничуть не смутился:
– Согласен, но подождите совсем немного. Вот-вот появится фильм "Тени забытых предков", он давно снят, только его придерживают, катают по мировым фестивалям. Увидите, это будет сенсация!
Так и вышло. Фильм был на любителя, и я оказался как раз таковым, у него до сих пор миллионы поклонников. Лет десять назад Эмир Кустурица назвал "Тени забытых предков" "лучшей картиной в мире, снятой до сих пор". Правда, пересматривать ее я бы сегодня не решился.
Расставшись с чудным киевлянином (жаль, забыл его имя), я спустился к Крещатику и по бульвару Тараса Шевченко дошел до улицы Репина. Она стала для меня главной в Киеве, ибо на ней расположились два великолепных музея. Я к ним еще вернусь. Улица Репина была, на мой вкус, и самой живописной. В солнечную погоду, идя по ней можно было любоваться сквозь роскошную листву ярко-красным зданием университета на другой стороне площади.
После первого знакомств я приезжал в Киев еще много раз, но уже как москвич. Как ни странно, памятнее всего мне мое пребывание там на больничной койке зимой 93-го. Перед этим, при ремонте нашей квартиры в Малом Лёвшинском, я заработал грыжу, нуждался в операции и хотел быть уверенным в хирурге. В Москве среди моих знакомых врачей не было и потому я позвонил в Киев своему доброму приятелю еще с начала 80-х Боре Руденко. Он был торакальный хирург, но знал, разумеется, нужных коллег. Боря – не только хирург, но и писатель, поэт (он заслуживает отдельного рассказа), сказал: "Приезжай, конечно, что за вопросы. Оформим тебя как доставленного неотложкой".
Меня оперировали практически ночью
Меня оперировали практически ночью, а наутро из допотопного радио в палате я услышал: "Вчора двадцять першого грудня в Москві помер український соловейко Іван Семенович Козловський". И голос Козловского рвал душу одной из самых прекрасных песен на свете "Стоит гора высокая". Это один из верстовых столбов моей памяти. Грудень – по-украински декабрь, год смерти Козловского легко находим. Просматривая свою жизнь, мы часто не можем понять, когда именно случилось то или это, даже в каком году, а тут я вижу ясно (хотя вроде бы мне и ни к чему такая точность), что с 20 по 26 декабря 1993 года я пребывал в Киеве, в больнице номер 17 в Лабораторном переулке.
Времени я старался не терять. Еще в день приезда нашел книжный базарчик на Крещатике у Почтамта и купил двухтомник "Історія України" эмигрантки Полонской-Василенко на украинском языке, каждый том по 600 страниц, репринт мюнхенского издания, решил с его помощью овладеть украинским. Продавец рассказал, что мощный портал Почтамта недавно обрушился вдребезги, кого-то даже придавил, его восстановили, но подходить к нему он и сегодня не советует. Непонятных для меня слов в "Історія України" оказалось куда больше, чем я ожидал, но любое из них, встречаясь во всё новых контекстах, становилось понятным. Сильно погружаться в чтение в восьмиместной палате было непросто, но я успел прочесть большой раздел об Украине накануне гетманства Богдана Хмельницкого.
В палате каждый день кто-то выписывался, его тут же сменял другой, кровати стояли и в коридорах. Через койку от меня лежал парень из глухого села, обязательно кричавший ночами. Его пребывание до дня совпало с моим, но я об этом не жалею. Проснувшись в последнюю ночь от его крика, я услышал: "Рятуйте, хлопцы, вбывають!.. Вбывають!.. Рятуйте!.." И так несколько раз, но вдруг умолк. "Вбыли", – сказал кто-то, и вся перебуженная палата грохнула от смеха.
Недавно я с трехлетним запозданием узнал, что в марте 19-го из-за несчастного случая погиб чудесный человек, украинский поэт Александр Шарварок. Едва нас познакомили (это было году в 95-м) и мы начали разговор, как в моей памяти всплыло село Чадак-сай в отрогах Тяньшаня и две женщины на тропе. Они смеются, тараторят, перебивая друг дружку, но я четко слышу, что одна говорит по-таджикски, а другая по-узбекски. Хотя это полностью разные языки (не то, что русский с украинским), женщины беседуют как птицы поют, без малейших затруднений. Я их вспомнил потому, что Александр Юрьевич сразу задал нашему разговору ту же модель.
Само слово "Шарварок" означает в переводе кутерьму, шум, гам. Мой новый знакомый своей фамилии никак не соответствовал. Говорил он негромко и четко, по-украински. Допускаю, что при наличии синонимов он выбирал тот, что скорее поймет его московский собеседник. Владея русским в совершенстве, он с выбранной тропы не сходил. Мысленно поблагодарив Полонскую-Василенко, я принял его условия и уже первый наш разговор длился довольно долго.
Я бывал у Александра Юрьевича дома. Помню его жену, русскую, родом, кажется, из Кзыл-Орды или Казалинска, это в Казахстане, и сына, красивого, чуть надменного юношу. Дома поддерживался тот же языковый порядок. Я подумал тогда, что вот он, образец общения в двуязычном обществе, воистину спасительный. Позже я обсуждал эту тему с мудрым Владимиром Полохало, главным редактором журнала "Полiтична думка". "Энтузиасты практикуют такой способ общения давно, – сказал Владимир Иванович, – но мне не дожить до его победы в обществе. А Шарварок большой молодец!". Этот разговор был почти 30 лет назад и насколько я могу судить, двуязычное общение без перевода не редкость в разных ток-шоу на киевском телевидении.
Что Александр Шарварок имел какое-то уникальное филологическое чутье, я понял из посвященного ему некролога. Оказалось, в 2006 году он выпустил роман-палиндром(!!!) "Чар Драч". Простые палиндромы вроде: "А муза рада музе без ума да разума" или "Леша на полке клопа нашел" известны всем, но представить себе роман-палиндром воображение отказывается. Жаль, уже не узнать, что бы сказала об этом поэтесса Елена Кацюба (мы были капельку знакомы), её называли "асом палиндронавтики". Не знать этот роман она не могла, слишком уж необширно это поле. Но увы!
В 80-е годы я какое-то время участвовал в негласном распространении в СССР книг Нового Завета и в связи с этим довольно много раз приезжал в Киев. Книги, точнее книжки, были совсем легкие, малого формата, весом каждая грамм девяносто. Иностранные туристы скрытно провозили их в тайниках своих автомобилей, а я с двумя друзьями принимал у них этот груз в Москве, Ленинграде либо Киеве. Об этом можно прочесть в моей повести, которая так и называется "Груз", она переиздана недавно издательством "Рипол-классик".
Автомобильный туризм в 80-е был развит мало, на въезде в Киев по Житомирскому шоссе, то есть с западного направления, был всего один мотель, но и в нем, сколько помнится, всегда были свободные места. Среди сосен стояли сотни летних домиков, около каждого было место для машины. Мотель назывался "Пролiсок". У иностранных автотуристов, купивших так называемый "автотур" выбора не было. Останавливаться они могли, если речь о Киеве, только в "Пролiске", если о Москве – в "Солнечном", если о Ленинграде – в "Ольгино".
Жители Европы, готовые рискнуть (пусть и несильно) ради братьев во Христе за железным занавесом, были очень разные люди. В тот памятный день на "опознавательную" встречу (на нее обычно шел я, как говоривший немного по-английски и по-французски) в метро "Политехническая" явился одинокий англичанин, что было странно. Защитники веры приезжали всегда вдвоем, вдвоем приходили и на первую встречу. Англичанин, его звали Уолтер, пояснил, что приехал с женой, но она отправилась осматривать город, они объездили полмира и хотя бы одну прогулку в каждом городе ей необходимо совершить в одиночку.
Полчаса спустя Уолтер признался, что забыл, где оставил машину
Мы с Уолтером поднялись в город и направились к его машине, он оставил ее где-то совсем далеко от метро. Когда мы шли по дорожке как бы за спиной у Политехнического института, он сказал, что место ему напоминает Кембридж. Если это еще могло сойти за хорошую новость, то следующая была похуже: оказывается, он рано утром извлек книги из тайников и сейчас два пакета лежат на полу салона его машины, а два в багажнике. Он полагал, что ему осталось вот сейчас вручить книги героическим советским христианам и на этом распрощаться с ними. Добавил он и такую подробность: еще в Бресте выяснилось, что замки в его машине, кроме замка багажника, сломаны.
Полчаса спустя Уолтер признался, что забыл, где оставил машину. Значит, незапертый и очень броский на вид (Уолтер честно сообщил об этом) желтый "Воксхолл" стоит неизвестно где, а его хозяин не способен думать ни о чем больше, кроме как о своей жене, с которой договорено встретиться у их автомобиля ровно через полтора часа. "Не надо так переживать, – успокаивал я. – Дверцы не заперты, подождет в машине, подремлет…".
На моей "Ниве" мы с Уолтером объезжали окрестные улицы, все расширяя круги. Он говорил, что оставил машину в уютном месте, похожем на уголок Парижа. Годы спустя я убедился, что в Париже и впрямь есть два-три вполне "киевских" места. Когда мы проезжали мимо Лукьяновского рынка, англичанин вдруг закричал, как безумный – увидел в толпе свою жену, которая, оказывается, тоже заблудилась.
Дело шло к вечеру. Ничего не оставалось, кроме как отвезти несчастных в "Пролiсок". Мы же с друзьями продолжали искать желтый трехдверный "Воксхолл", и, наконец, около полуночи нашли его, где-то на Печерске близ Ботанического сада, на улице, целиком словно бы перенесенной, скорее, из советского 1940 года.
Рано утром мы с Аликом Сидоровым (я посвятил ему одну из своих предыдущих передач) узнали, что приключения нашей английской пары не закончились. Правда, мы застали Уолтера там, где и договорились – на скамейке близ автобусной остановки в трехстах метрах левее ворот мотеля, но в страшном горе. Оказывается, от чего-то съеденного на Лукьяновском рынке у его жены в час ночи начались страшные рези в желудке. Персонал "Пролiска" проявил похвальную расторопность, неотложка увезла ее в больницу, такси доставило Уолтера в мотель. Но теперь он не мог вспомнить, где находится больница. О том, чтобы сначала сдать нам книги, а потом искать больницу, он не хотел и слышать. Он говорил, что хорошо помнит, как выглядят ворота больницы. А еще он запомнил, что больница стоит на горе.
Вопреки некоторой бестолковости, они мне запомнились как замечательная пара
Мы объехали сперва все горные больницы Киева, потом все равнинные, потом перешли к тем, что ютились в глубоких низинах, после чего наш трогательный англичанин нашел в кармане куртки бумажку с адресом. Больница оказалась на Подоле. Его жена, на редкость славная рыжеволосая и зеленоглазая женщина с характерным быстрым взглядом, низким голосом, едва заметной курносинкой и особой улыбкой – я так представлял себе (тогда) ирландок – была жива и здорова. Звали ее Гвен. Свою трансакцию мы завершили уже без всяких сложностей. Вопреки некоторой бестолковости, они мне запомнились как замечательная пара.
Маленькое отступление. Сколько я наслушался россказней об английском лицемерии и чванстве, каком-то особом криводушии! Мой опыт общения со многим десятками самых разных англичан ничего такого не подтверждает. Будь подобные описания верны, я хотя бы изредка сталкивался с этим. У них были (если были) обычные человеческие недостатки, но никаких якобы "чисто английских".
В ходе нашей "новозаветной" эпопеи мне случалось приезжать в Киев без машины, и, не связанный "Пролiском", я чувствовал себя куда свободнее. Тогда слово "гостиница" было понятием из переводного романа, но в Киев давно перебралась моя бывшая однокурсница Рая Грищенко, и она легко "устраивала" комнату в одном из двух общежитий Геофизического треста – либо в мало радостной Дарнице на левом берегу, либо почти в центре.
Имея свободный день, я шел на уже упомянутую улицу Репина в Музей западного и восточного искусства (ныне он носит имя его основателей Богдана и Варвары Ханенко) или, по соседству, в Музей русского искусства (ныне Киевская картинная галерея).
В любимых городах обычно есть и любимые музеи, не посетить которые почти невозможно – в былые годы это входило у меня в ритуал поездки. Как и звонки душевно близким людям. В итоге в 60-е и 70-е я видел их в каких-то случаях чаще, чем многих друзей-земляков. Прилетая из своего Ташкента, я сразу делал несколько звонков и порой слышал: "Ты удачно подоспел! На среду ничего не планируй, будет отличная компания, как раз в твоем духе". А кто-то обижался: "Я слышал, ты был в марте. Даже не позвонил, двух копеек не было? Друг называется". Дома можно год не звонить приятелю, и обид не возникает. Дома "всегда успеется", и музеи дома не обидчивы.
Киевской картинной галерее стоило бы присвоить имя Терещенко, ибо выросла она почти целиком из коллекции сахарозаводчика, собирателя живописи (масштаба Третьякова), мецената Ивана Терещенко и его сына Михаила, продолжившего дело отца. Михаил, кроме того, участвовал в политике, был министром иностранных дел в кабинете Керенского, затем видным эмигрантом. Вокруг фигуры Михаила Терещенко строится загадочный роман Александра Пятигорского "Вспомнишь странного человека".
Моя самая любимая картина из собрания Ивана Терещенко "На лодке в Абрамцево" Поленова. Я даже поместил ее на обложку одной из своих книг. Хорошо помню, в каких музеях Киева и в каких залах развешаны Боровиковский, Рокотов, Федотов, Шишкин, Ярошенко, Нестеров, какими картинами представлены Серебрякова, Пимоненко, Врубель, Репин, Мурашко.
У картины Александра Мурашко "В кафе" какой-то общительный человек увидел через мое плечо, что я записываю даты жизни художника, и спросил: "Вы решили, небось, что он погиб в 19-м году на Гражданской войне?" – "А как он погиб, сорока четырех лет от роду, и где?", спросил я. Знаток живописи пояснил: "Убили его якобы три бандита, ночью, в июне месяце. В Киеве тогда на полгода установилась советская власть". Помолчал и добавил: "Странные были бандиты: ничего не взяли, хотя было что взять". У меня возникла сейчас запоздалая гипотеза: не был ли это тот же человек, что когда-то рассказывал мне про бетон, дирижабли и "Тени забытых предков"? В музее он сразу ушел быстрым шагом. Возможно, чтобы не услышать от меня какой-нибудь опасный вопрос – время было ещё брежневское.
Пожить в Киеве в настоящей, мало того – удобной гостинице я сумел целых два раза. Году в 89-м это устроил киевлянин Костя Акинша, в то время собственник самых удивительных усов на свете. Ныне он известный разоблачитель подделок русских и украинских авангардистов первой половины ХХ века, а в годы Перестройки готовился в Москве к защите диссертации по искусствоведению. Через цепочку знакомых он "выбил" для меня с семьей целых пять дней в гостинице "Жовтнева" (то есть "Октябрьская") на улице Розы Люксембург (ныне, как и до революции, это улица Липская) в добротном районе начала века.
Место было идеальным для прогулок в любом направлении: к Аскольдовой могиле, к памятнику Святому Владимиру (и как его большевики не снесли?), к Золотым воротам, Крещатику, Бессарабскому рынку. Приятно поразила также гостиничная столовая – как своими разносолами, так и ничтожными расценками.
В любом городе СССР, где имелась гостиница под названием "Октябрьская" (исключение составлял Ленинград), она принадлежала хозяйственному управлению КПСС. В 89-м году эта гостиничная сеть быстро теряла неприступность. Хотя связи (по-научному, непотизм) еще что-то значили, уже побеждал и вскоре победил подкуп (по-научному, коррупция).
В новые времена "Жовтнева", как рассказывал мой покойный приятель скрипач Гриша Жислин, быстро стала отелем "Национальный" и со всеми видами расценок там полный порядок.
Второй случай пожить в приличной киевской гостинице мне представился в ноябре 96 года, притом не по блату, а по брони журнала "Полiтична думка". Это была гостиница "Днiпро" в самом начале Крещатика. Для журнала я готовил статью о проблеме общего культурного пространства России, Украины и Белоруссии с далеко идущим предложением признать все созданное до 1917 года единым и неделимым культурным наследием, раздельный счёт пусть идёт от этой даты. Статья журналу не подошла вроде бы из-за слишком большого размера, свои соображения на эту тему я изложил, уже вкратце, в московских изданиях. Излишне добавлять, без громадного успеха.
Тогда мне удалось нагуляться по Киеву всласть. Помню, мы стоим с Борей Руденко у памятника Богдану Хмельницкому, и Боря, уроженец села, досадует (чувствуется, не в первый раз), что размеры гетманского коня несколько меньше, чем должны быть у коня. Дальше Боре надо по своим делам, а я продолжаю прогулку один.
Мне давно хотелось попасть в Лавру, к тому времени уже почти десять лет как вновь открытую. Неподражаемый Хрущев закрыл ее ещё в 1961 году в ожидании скорой полной ненужности кому бы то ни было, и больше четверти века затем в ее стенах тачали и клепали какую-то дешевку. Возможно даже нужную в хозяйстве.
Не буду рассказывать об увиденном в Лавре и в ее пещерах, глупо тягаться с путеводителями. Но как мне забыть тебя, лежащего за стеклом преподобного Пимена Многоболезненного, все мое сострадание с тобой! И тебя, преподобный Илья Муромец, некрупный, как оказалось, мужчина!
В другой прогулке моим спутником был москвич, философ Александр Сергеевич Ципко, автор вышедшей в Перестройку книги "Как заблудился призрак". Имелся в виду тот "призрак коммунизма" (а призрак, напомню, это тень умершего), который, по словам Маркса, бродил по Европе. Но мы обсуждали не это привидение, а образ Киева. Мы двигались маршрутом больше парадным, чем уютным (мимо правительственных зданий, Мариинского дворца, стадиона, кукольного театра в виде замка – к Арсеналу и куда-то дальше), и не в самое уютное время года, но проблески заднепровской дали помогли нам сойтись во мнении, что этот город на холмах – видимо, один из самых уютных столичных городов на свете. И самых душевных, чувственных, трогательных.
Набрасывая очерк вроде этого, трудно не задуматься о свойствах памяти. Если упорно воскрешать не прошлое вообще, а конкретное время и место, можно постепенно высветить многое, на стертом до грунта холсте проступят детали и лица. Помогают сохраненные записные книжки, это тысячи нитей и мостов к казалось бы канувшему в бездну. Твой собственный почерк подтвердит: твоя жизнь куда богаче, чем ты смирился думать. Телефонный номер прозвучит как музыка, а имя улицы развернет целый свиток домов и перекрестков.
Вот и я читаю: "улица Саксаганского" и начинаю видеть ее, огибающую центр Киева с юга, вижу знакомый дом 88, вижу здание с колоннами и девами в тогах наверху, проступают боковые переулки. А вот и Подол, и потешный лев со своим Самсоном. Мы не виделись, Киев, двадцать пять лет, но ты совсем рядом.
Берегите вашу память, господа!
