Джованни Гуайта – итальянец и еще православный монах и священник церкви в самом центре Москвы – в храме Святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине.

Около двух лет назад его имя появилось в новостях – во время массовых протестов в Москве Гуайта впустил в церковь людей, пытавшихся укрыться от ОМОНа.

Эту историю ему припомнили нынешней весной, когда на православном телеканале "Спас" один из гостей, бывший сотрудник МВД, крайне резко отозвался о Гуайте и нескольких других священниках за их проповедь милосердия.

После передачи, впрочем, Гуайта получил множество слов поддержки от прихожан.

Несколько дней из жизни священника – в фильме Андрея Киселева.

Вера

Джованни Гуайта 58 лет, он родился на Сардинии в Италии в католической семье. Он рассказывает, что был очень религиозным ребенком, и очень рано, уже с четырех лет, хотел стать священником: "Я спросил маму – помню, мы шли по улице, – если вдруг священник заболеет, могу я вести службу? Мама ответила: "Думаю, да, – и спросила: – А как ты будешь проповедовать?" Я сказал: "Наверное, с этим я справлюсь, а проблема в том, что не достану до престола…" Я был маленький и помню, как смотрел на престол снизу, и мне он казался невероятно высоким".

В 7 лет, продолжает Гуайта, в школе им задали сочинение "Кем ты хочешь стать, когда вырастешь", и он написал: "Хочу стать священником и обязательно стану" и даже нарисовал себя в церковных облачениях, с потиром (чашей для богослужения. – Прим. РС), хотя никогда не умел рисовать, и поставил дату. Много лет спустя мама Гуайта приехала в Москву на его рукоположение и привезла с собой то сочинение.

При этом, рассказывает иеромонах, в подростковом возрасте у него "был кризис" и он решил, что он атеист: "Я задавал себе много вопросов и не мог найти ответов – почему Бог ничего не делает, когда бывают катастрофы; почему есть несправедливость, богатые и бедные, есть безработные и люди, которые не могут свести концы с концами. Я из состоятельной семьи, но видел в школе мальчиков и девочек, у которых не было ничего. Почему умирают дети – и Бог ничего не делает".

Возвращение к вере Гуайта описывает так: лет в 14 он отдыхал с семьей в горах, по соседству в палатках жила молодежь постарше, "веселые, пели под гитару, сидели вокруг костра", и по их разговорам он понял, что они верующие. Это было неожиданно, юный Гуайта думал, что верующей молодежи не осталось, вера только для стариков. Среди ребят был парень в инвалидной коляске (после аварии) лет двадцати. Он водил машину, играл на гитаре, плавал – и Гуайта восхитился его присутствием духа, но спросил, как он может верить в Бога после такого несчастья. Тот спросил в ответ, читал ли подросток Евангелие.

Он не читал – только слушал, как читали его в храме во время службы. Дома нашел Библию и стал читать – запоем, как он рассказывает, – и ему показалось, что тут он может "найти ответы, которые не мог найти ни у кого".

Сейчас Гуайта порой приходит в один из московских детских хосписов – рассказывает о христианстве, поддерживает родителей. "Вам Господь доверяет этого ребенка, вы даете ему почувствовать любовь Бога, ничего не может быть важнее", – говорит он одной матери. Насколько можно, пытается утешить умирающих детей. Почти ничего тут нельзя сказать в утешение, признает иеромонах и вспоминает беседу с одним подростком незадолго до его смерти: "На вопрос "почему я умираю" нет ответа. Мы не знаем, почему умирает праведник, невинный человек. Но мы знаем одно: Иисус Христос был единственным безгрешным и умер позорной смертью на кресте. Мало того что его осудили римляне, предали фарисеи, бросили его же ученики – самое страшное другое: когда он был на кресте, он вдруг почувствовал, что бросил его и Отец. Последние дни перед смертью в беседах с учениками Иисус много раз говорит: "Придет время, когда вы меня бросите, но я не один, Отец со мной". Подчеркивал, что он и Отец – одно. Но на кресте он кричит: "Боже мой, для чего Ты меня оставил?" Это единственное место в Евангелии, где Христос называет своего Отца не Отцом, а Богом, не чувствует его рядом. Это было единственное, что я мог тогда ответить этому подростку: "Я не знаю, почему ты умираешь, но знаю, что Иисус Христос также умер и также себе задавал этот же вопрос. Он прошел через все это для того, чтобы быть рядом с тобой сейчас, когда ты сталкиваешься с этим вопросом".

Монах

Еще студентом в Швейцарии, когда ему было порядка 20 лет, Гуайта решил стать монахом: "Читая Евангелие, понял, что хочу принадлежать только Господу и чтобы мне ничего не принадлежало, кроме самоотдачи Ему".

Отец Иоанн – монах в миру: "Человек может посвятить себя Господу и жить монашеской жизнью, но в светском обществе".

"Сомнений не было, но были трудности, монашеский путь – трудный путь. Мне, как любому человеку, нужен кто-то рядом, я хотел бы иметь своих детей. Отсутствие жены трудно не столько с точки зрения физиологической, сексуальной, сильнее то, что иногда чувствуешь, как очень нужен человек рядом, спутница жизни, с которой можешь поделиться всем. Такого рода сложности бывали. С детьми я имею дело постоянно, раз в месяц служу детскую литургию, часть моего служения как священника – детский хоспис, дети болящие, даже перед смертью. С детьми я общаюсь постоянно, это не мои дети, но, может, все мои в каком-то смысле".

Иеромонах говорит, что у него очень интенсивная социальная жизнь, множество друзей: "Мне кажется, Господь дает полноценную жизнь".

СССР

В Швейцарии Гуайта изучал русский язык, поскольку до этого, "в подростковом кризисе", много читал Достоевского в переводе – и захотел читать в оригинале. В 1985 году он приехал в Советский Союз, в Ленинград, на стажировку как студент-русист – "через неделю после того, как Горбачев стал генсеком". На следующий год он приехал на стажировку в Москву и вспоминает, как тогда все заговорили об "ускорении, перестройке, демократизации и гласности". Рассказывает, что даже сдавал экзамен по материалам 27-го съезда КПСС – по предмету "страноведение": "Была комиссия, я сказал, что ваша страна пошла по пути демократизации, это подразумевает, что будет многопартийная система. Тут комиссия напряглась, сказала "достаточно, достаточно" и поставила зачет".

Другая история того времени: Гуайта написал работу о религиозном подтексте фильмов Андрея Тарковского, и его, молодого итальянского студента, пригласили в Дом кино на чтения о творчестве кинорежиссера, где он рассказывал "об архетипах смерти и воскресения Христа, а советские кинематографисты не так уж часто говорили о вере", цитировал статью о Тарковском известного советского критика – и полемизировал с ним, а потом обнаружил, что известный кинокритик присутствует на чтениях, их познакомили, и тот сказал: "Я-то с тобой согласен, но ты можешь говорить о Христе, а я-то не могу".

Мень

С конца 1980-х Гуайта почти постоянно жил в СССР (а потом в России), и тогда же познакомился с отцом Александром Менем: "Мой друг работал в "почтовом ящике", то есть на секретном предприятии, и хотел крестить дочь, но не мог это сделать в храме, потому что были бы неприятности на работе. Пригласили отца Александра Меня домой".

Гуайта рассказывает, что заинтересовался православием еще в Швейцарии, где ему – в преддверии тысячелетия крещения Руси – курс истории Русской православной церкви читал Никита Струве, потомок первой эмиграции (внук Петра Струве. – Прим. РС). Уже тогда он слышал и об отце Мене, а после знакомства стал ездить в его храм в Пушкине и называет его выдающимся человеком: "В последние годы жизни он выступал в Москве, его приглашали дома культуры, даже на какие-то заводы говорить о русской религиозной философии, о вере. За год до смерти Первый канал советского телевидения предложил ему вести телепередачу в течение 20 минут – о чем угодно, но не используя слово Бог и не называя имени Иисуса Христа. Он согласился, и это была блестящая проповедь. Отец Александр мог говорить о вере, даже не называя Бога. Он говорил в рясе с крестом, поэтому понятно было, что он имел в виду".

Западный православный человек

О переходе из католичества в православие Гуайта рассказывает, что это было следствием интереса к русской культуре. Он жил в России, читал о православии, стал заходить в храмы во время службы – и в какой-то момент понял, что для него "православие не просто часть русской культуры, но часть его самого": "Самый подходящий пример – с русским языком. Когда я приехал, я очень плохо говорил и всегда думал по-итальянски, а со временем заметил, что уже думаю по-русски, сам с собой разговариваю по-русски, сны снятся по-русски. Процесс завершился, язык вошел в мое подсознание. В каком-то смысле у меня то же было с православием, в какой-то момент я понял, что это чрезвычайно важная вещь для моей личной жизни".

На вопрос о том, осталось ли в нем что-то от католика, иеромонах отвечает, что с церковной точки зрения он полностью православный, но при этом есть "другое измерение": "Католики и православные близки между собой по сравнению с другими христианскими церквями. Протестантизм богословски – гораздо дальше от православных и католиков. Парадокс: западные люди могут быть католиками или протестантами, но они близки с точки зрения культуры и могут найти общий язык в том, что касается жизни, понятий вроде справедливости и многого другого. У католиков и православных – наоборот. Они ближе протестантам с точки зрения учения, но фактически все православные – не западные люди. Я являюсь чадом и иереем Русской православной церкви, юридически только она имеет надо мной власть, но я не перестаю быть западным человеком, и поэтому, хоть я и православный, мир воспринимаю внутри скорее западных культурных категорий. Например, это касается того, как человек себя позиционирует по отношению к государству или понимает свои права и обязанности. Западный человек себя позиционирует как партнера во взаимоотношениях с государством: я должен что-то государству, обязан соблюдать законы, но государство что-то должно мне, я могу требовать отчетности от государства.

Так же и с работодателем: я имею право на отпуск и чтобы мне вовремя платили зарплату, это мое право, я не должен благодарить за это работодателя. Я, начиная с 1988 года, работал в Советском Союзе переводчиком в государственном издательстве. Я переводил много художественной литературы с русского на итальянский. Сказки народные, сибирские, много детской литературы – Маршака, "Денискины рассказы", "Старика Хоттабыча". Советская детская литература очень хорошая, очень светлая. И тогда, первые годы моей жизни здесь, меня шокировало отношение моих коллег к государству. За все надо было благодарить. Допустим, возвращаюсь из отпуска – и обязательно должен подарить бутылку коньяка или коробку конфет начальнику или заведующему отделом кадров, "так принято". Я такие вещи не очень понимал. С какой стати? Я обязан работать, а тот обязан мне платить – очевидная вещь. Но в советское время это было не так, и я бы сказал, до сих пор многие люди себя так позиционируют. Скажем, не принято в России, чтобы гражданин требовал от государства отчетность, а для меня как западного человека это нормально. Поэтому тут есть разница: я православный человек, клирик Русской православной церкви, но западный человек по культуре".

"Православный, русский человек по-другому, не как западный, понимает субординацию”, – говорит Гуайта, но подчеркивает, что его эти культурные отличия очень интересуют, и приводит русской пословицу "Со своим уставом в чужой монастырь не лезь".

Доктрина

В недавно изданной книге "Монах в карантине" Гуайта пишет, что на уровне работы с людьми у православного священника больше свободы, чем у его католического коллеги, – он менее зависим от инструкций. В интервью он объясняет: "Я глубоко убежден, что православие – намного более открытая и "прогрессистская" вещь, чем католичество, во многих отношениях. Священник в православии как врач, церковь – как лечебница. Мы все приходим в церковь как болящие люди, чтобы получить лечение. Но первое, что должен делать болящий человек, – это признать себя болящим, пока ты говоришь "нет, нет, я здоров", выздоровление не начинается. Важно доверять врачу. А врач имеет дело не с абстрактными заболеваниями, а с болящими людьми. То же самое священник. Скажем, врач знает: для лечения какой-то болезни нужны антибиотики, но при этом знает, что у конкретного человека – аллергия на них. Значит, в данном случае он не может прописать антибиотики и должен найти другие лекарства. Священник имеет дело не с абстрактными грехами, а с грешниками, которые имеют свою историю, свое прошлое, свои раны, поэтому для каждого конкретного случая священник должен понять, какое лечение подходит. Это характерно для православия гораздо больше, чем для католической традиции, потому что католики – западные люди, и есть инструкция, где все прописано".

Гуайта приводит в пример разводы: разводы запрещены и у католиков, и у православных, "потому что об этом говорит Господь в Евангелии", но есть исключения в случае прелюбодеяния. Православная церковь, говорит он, не одобряя развод, рассматривает каждый случай отдельно и может в исключительном порядке не только разрешить людям разойтись, но и позволить невиновному в прелюбодеянии супругу вступить еще раз в брак и даже венчаться. В католической церкви все строже. Другой пример разницы в пастырском окормлении – использование презервативов. Католикам нельзя их использовать ни в коем случае, православная церковь "рассматривает каждый отдельный случай, дает общие указания, но считает, что взрослые люди, которые свободно выбрали друг друга, должны сами нести ответственность за свои поступки, в том числе относительно телесной жизни".

При этом про аборты иеромонах говорит, что в этом отношении, как и в отношении других базовых вещей, мнение церкви вряд ли изменится: если считать, что власть над жизнью имеет только Бог, не только матери не принадлежит жизнь ее ребёнка, но каждому человеку его жизнь не принадлежит – поэтому считаются грехом самоубийство и эвтаназия. Это важная тема для Гуайта: "Часть моего священнического служения – в детском хосписе. Там есть перинатальное отделение, когда еще до рождения ребенка известно, что у него могут быть серьезные проблемы со здоровьем. Чаще всего врачи советуют аборт, но в хоспис обращаются родители, которые не хотят делать аборты, даже когда известно, что ребенок может не выжить или прожить совсем недолго. Родители просят, чтобы ребенок был крещен за эти несколько дней, иногда часов или минут, пока он жив. Тогда я еду в операционную и жду, когда совершается кесарево сечение, и иногда мне сразу передают ребенка после родов. И для меня ценность человеческой жизни, даже когда она длится несколько минут, самоочевидна. Этот опыт меня абсолютно в этом убеждает, и это не только религиозное убеждение – разумеется, я православный человек и клирик, и мнение церкви очень важно, но это для меня на уровне жизненного опыта: видя жизни детей, которые могут продлиться несколько минут, я понимаю, что нет ничего важнее жизни, и никто из нас не имеет власти над ней, даже над собственной, что уж говорить об аборте, эвтаназии или убийстве. Есть вещи, в которых церковь не должна идти на компромисс, когда это касается базовых понятий. А во всем остальном – церковь живет в миру, имеет дело с конкретными людьми и должна с ними вести диалог".

Священник

В 1990-х Гуайта преподавал итальянскую литературу в московских вузах, позже занимался переводом православной литературы на итальянский, а в 2010-м принял священный сан, так как, по его словам, считал, что в качестве клирика в своем монашеском служении может принести больше пользы – подобно тому как приносят пользу люди светских профессий вроде преподавателей или хирургов, если понимать их работу как служение.

Гуайта рассказывает историю о священнике Георгии Чистякове, который в свое время был его духовным наставником. Тот как-то в ответ на вопрос, почему принял сан, сказал, что сомневался, но когда ему 9 сентября 1990 года сообщили об убийстве отца Меня, все сомнения отпали, он решил стать священником, чтобы "насколько сможет, продолжить дело отца Александра". Когда подобные сомнения мучили Гуайту, он собирался посоветоваться с Чистяковым, но выяснилось, что тот только что умер.

Гуайта называет себя в шутку церковным гастарбайтером и рассказывает, что несколько лет назад некоторые прихожане, даже на исповедях, выражали недовольство наплывом рабочих из бывших союзных республик, "понаехали", но что он отвечал, что тоже иностранец и что Иисус Христос в Иерусалиме был для всех как мигрант из бедной провинции, говорил с акцентом.

Недавно рукоположенному священнику приходится усваивать на практике множество вещей, литургический быт. Про исповедь иеромонах рассказывает: "Для священника очень важно научиться выслушивать до конца человека, дать человеку все высказать, что он хочет, и по возможности не давать ответы, а искать их вместе с человеком. Слишком просто давать ответы из собственного опыта, высказывать свое мнение, но это не совсем кстати. А когда ты вместе с человеком сопереживаешь его проблемы, иногда трагедии, то часто бывает, что сам человек приходит к правильным выводам. Я всегда стараюсь на исповеди не давать готовые ответы, я не психоаналитик, а священник, это другое". По его словам, священник должен через себя пропускать истории кающихся, будучи как бы свидетелем, сопереживающим человеку, "это требует огромных ресурсов психологических, но я глубоко убежден, что когда Господь к чему-то призывает, он всегда дает необходимые силы".

В ремесле священника замечательно то, что он должен общаться абсолютно со всеми, говорит Гуайта, на исповеди пенсионерка может переживать, что ей вовремя не заплатили пенсию; у парня, которого девушка бросила, – настоящая трагедия, кто-то не может выйти из наркозависимости. На вопрос о состоятельных людях, которые жертвуют церкви в качестве покаяния, Гуайта отвечает, что в православной церкви никогда не было индульгенций: "Настоящее покаяние означает изменение поведения. Человек осознает, что сделал что-то неправильно, останавливается и коренным образом меняет поведение – без этого нет покаяния. Бывали случаи, когда человек не понимал, что он должен просить прощения не только у Бога, но и у тех, кого обидел. Надо устранять то зло, которое сделал. Человек, допустим, оклеветал другого. Недостаточно просить у Бога прощения, надо просить прощения у человека, которого оклеветал, и затем восстановить его образ перед теми, в присутствии которых ты говорил неправду. Если вы мне дали машину и я совершил ДТП, я не могу просто извиниться, надо еще восстановить и отремонтировать машину. Это важный момент в покаянии. Человеку, который неправильно взял какие-то деньги в наследстве, пришлось сказать: "Вы должны вернуть их родственникам".

Человеку, который собирался совершить самоубийство, Гуайта сказал, что не может принять его покаяние, потому что покаяние – это понимание, что нужно изменить свое поведение, и если человек с таким намерением пришел на исповедь, он не должен самоубийства совершать. Гуайта говорит, что не мог бы прогнать с исповеди даже человека, который совершил убийство или собирается совершить: "Такое было, между прочим: пришел человек поговорить об этом, я ему сказал, что не могу принять его, потому что он этот грех еще не совершил, но что я ему советую этого не делать". "Бывают самые разные ситуации: женщина, которая намеревается сделать аборт, подросток, который вдруг осознал, что он гей, и приходит скорее за советом, чем на исповедь". Иеромонах всем советует в качестве первого шага принять себя, не считать себя уродом, ошибкой природы, "такой человек может работать над собой", и осторожно переходит к уже упоминавшейся концепции греха как болезни, и церкви как лечебницы: "Мы все выздоравливаем, абсолютно здоровых людей не бывает".

История с протестом

В приходе Космы и Дамиана довольно много молодежи, есть специальная литургия для детей, есть подростковый клуб. Молодежная община пополнилась после случая, когда Гуайта открыл двери для спасавшихся от ОМОНа участников акции протеста летом 2019 года – некоторые из ребят, укрывшихся в храме, и их родители потом вернулись поблагодарить, кое-кто начали ходить в церковь, а один молодой человек теперь помогает алтарником.

О той истории отец Иоанн рассказывает, что храм оказался в центре событий в силу "географического расположения" – рядом со зданием мэрии (Моссовета, называет он по советской традиции), около которого проходила манифестация против отказа регистрации кандидатов в городскую думу: правоохранительные силы спускались по переулку, были "жесткие сцены задержания", свидетельствует Гуайта, и окруженные манифестанты, пытаясь избежать насилия, стали перебираться через довольно высокую ограду в церковный двор: "Я боялся, что кто-то может упасть, мы стали рядом, чтобы им помочь, я понимал, что речь идет о физическом спасении этих людей. Я считаю долгом не только священника, но даже просто человека, гражданина – помогать, когда есть серьезная опасности для человека... Если человек пришел в храм, священник должен его принять, а попал ли он в храм через двери или через забор, не имеет никакого значения для священника".

"Я обратился к ребятам, девушкам, сказал: "Это территория храма, можете остаться сколько хотите, главное не забывайте, что это храм". Потом сказал: "Раз вы в храме, мы здесь по большей части молимся, часто о мире; с учетом того, что происходит в городе, я вам предлагаю помолиться о мире – те, кто захочет". Наверное, больше половины вошли в храм. Они не очень знали, как себя вести, явно большинство было невоцерковленных людей, но простояли, пока я совершал молебен об умягчении злых сердец. Я проповедовал, что любить друг друга означает уважать другого, даже когда твои убеждения расходятся с его убеждениями".

Интересно, что тем же вечером в храм пришли омоновцы, которые весь день простояли под палящим солнцем, попросили умыться, попить воды, рассказывает Гуайта: "Я их принял так же, как и за несколько часов до этого манифестантов. А еще через неделю во время другой манифестации несколько омоновцев из оцепления снова вошли в храм и о чем-то попросили. Я спросил, верующие ли они, они сказали, что православные, я тогда им напомнил, что для православного человека насилие всегда серьезный грех, и сказал: – Как и вы, я человек подчиненный, у меня есть начальство, я понимаю, что означает выполнять приказ. Но делать это можно по-разному, совсем необязательно это делать, применяя насилие. Они слушали, правда, я видел, что они стесняются, не смотрели мне в глаза, но все-таки слушали. Мне кажется, любой священник поступил бы так же".

Политика

В ответ на вопрос о взаимоотношении церкви и политики Гуайта делает длинный исторический экскурс:

"В церкви есть, естественно, последствия советской эпохи, но есть и более древние вещи, которые относятся, скорее, к Византии. В ней была определенная сакрализация светской власти. На Западе по историческим причинам это было не так. После падения Древнего Рима Византия просуществовала еще тысячу лет, и в ней бок о бок были император и патриарх. В Риме императора не было с 5-го века, а императоры появившейся затем Священной Римской империи германской нации были далеко, и потому папа часто играл и светскую роль, имел политическую власть – это то, что называется папоцезаризмом. А в Византии случилось наоборот: от того, что император и патриарх были рядом друг с другом, император считался епископом внешних дел церкви – так себя назвал уже Константин, потом Юстиниан и далее все императоры, – то император созывал соборы, иногда выбирал патриарха или мог его сместить, мог высказывать свое мнение о вероучении: это – правильно, это – ересь. Это противоположное явление, когда император имеет еще сакральную власть, называется цезарепапизм. Последствия обоих перекосов есть до сих пор, в католической и в православной церкви, на Западе и на Востоке. Надо еще иметь в виду, что православные церкви – национальные, и для любой национальной церкви всегда существует искушение считать себя в каком-то смысле государственной церковью. Во всяком случае она оказывается намного ближе к государству, чем католическая церковь, которая даже своим самоназванием подчеркивает тот факт, что она вселенская и ни с каким народом и правительством себя не отождествляет. Восточной церкви намного труднее в этом отношении. В первые века истории православной церкви сформировалось понятие "симфонии", сосуществования государственной светской и религиозной власти. Но в результате арабских, турецких завоеваний все православные церкви оказались на территориях антихристиански настроенных империй – все, за исключением Русской церкви. В 16-м веке появилась теория "Москва – Третий Рим" (после того как в 15-м веке царь Иван Великий создал прообраз нынешнего российского государства. – Прим.). Считалось, что российское государство – христианская империя, отсюда и название: царь, цезарь, христианский император – и рядом с ним митрополит московский, а потом уже и патриарх. Но в 18-м веке Петр Первый упразднил патриаршество, и со стороны государственной власти началось унижение церкви. 200 лет Русская церковь существовала без патриаршества. Только после падения монархии в 1917 году собор Русской православной церкви восстановил патриаршество, был избран патриарх Тихон, но тут произошла большевистская революция и началось новое унижение церкви, намного более серьёзное: десятки, сотни тысяч мучеников, которые за веру были расстреляны или сосланы в начале советской власти в 30-е годы. Русская церковь оказалась в империи, которая во всеуслышание заявила о том, что Бога нет. В первые годы советской власти церковь была почти вся в подполье. Отец Александр Мень был крещен в "катакомбной церкви", которой официально не существовало, богослужения служили где-то на дачах, на квартирах, в домах – не в храмах. Потом, в годы Второй мировой войны церковь смогла выйти на очень скромное, но все-таки официальное существование и последующие десятилетия жила официально в советском государстве, можно сказать, на птичьих правах – то есть имела право существовать, но абсолютно не должна была лезть в политику. Священники даже боялись проповедовать – вдруг проповедь воспримут как нечто политически ориентированное, тогда могли быть проблемы".

Так или иначе, продолжает Гуайта, "церковь волей-неволей должна найти способ сосуществования с любой государственной властью. Но это не означает, что церковь должна одобрять все, что власти делают. Часто говорят, что церковь не может воспитывать бунтарей. Это правильно, конечно. "Всякая власть от Бога", на это место из послания апостола Павла к римлянам часто ссылаются, чтобы показать – раз всякая власть от Бога, то все власть предержащие – от Бога, но это не совсем так. От Бога – сама власть, институт власти, потому что Бог безусловно не одобряет хаос. Но когда люди, которые имеют политическую власть, поступают неправильно, их действия противоречат христианству или даже элементарным понятиям человечности, церковь ни в коем случае не может это одобрять. Если правоохранительные органы, судебная система, государственная власть нарушает свои же законы, церковь имеет ответственность на это указать". На возражение, что этого не происходит, Гуайта говорит, что "иногда происходит, может быть, не сплошь и рядом", и приводит в пример принятые в 2000 году Собором Русской православной церкви "Основы социальной концепции РПЦ", в которых говорится, что существует даже институт гражданского неповиновения, когда граждане могут отказаться соблюдать закон в случаях, когда действия властей противоречат базовым понятиям человечности.

Вопрос о том, может ли священник заниматься политикой, нуждается в уточнении, что такое "политика", замечает Гуайта. В широком смысле – это вообще любая деятельность человека в обществе: "Мы платим налоги, соблюдаем правила дорожного движения – это тоже политический акт. ... Чтобы совсем не заниматься политикой, человек должен жить на необитаемом островке или в лесу. ... Но если церковнослужители агитируют за ту или иную партию или кандидата, это безусловно неправильно".

Зло

В одной из проповедей отец Иоанн обращается к прихожанам: "Перед нами вопрос о существовании зла. Мы сегодня читали о том, как народ находился в рабстве в Египте, как царь, который боялся терять власть, приказывал убить младенцев… но на самом деле центральное место сегодняшнего евангельского чтения говорит: "Тогда соблазнятся многие и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга… и по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь". Казалось бы, это не солнце померкнет, это не землетрясение, а на самом деле тот факт, что во многих охладеет любовь, – это настоящая трагедия, и она не меньше стихийного бедствия".

В интервью Гуайта повторяет фразу "зло нужно называть злом" – в другом контексте. Он написал несколько книг о христианстве в Армении (а Армения была первой страной, провозгласившей христианство государственной религией, – в 4-м веке. – Прим.), в которых обсуждал вопрос о признании геноцидом резни армян в Османской империи в начале 20-го века.

"Признать преступления прошлого необходимо, чтобы правильно устроить настоящее. Это относится и к России. Объективная оценка советского прошлого, мне кажется, все еще хромает. В России то прошлое идеализируется, то восхваляются люди, которые были действительно преступниками и совершили жуткие злодеяния. Я прожил большую часть жизни в Москве, но я не россиянин, поэтому мой взгляд одновременно изнутри и со стороны. Мне кажется, что когда народ не может объективно смотреть на свое прошлое и не приходит к оценкам – что было правильно, что было абсолютно неправильно, – очень трудно построить по-настоящему правовое государство, демократию. В конституции Италии написано, что фашизм – это однозначное зло, и никто в Италии не может официально использовать символику фашизма. Коммунизм был злом не меньше фашизма, а по размаху – явно хуже. Зло надо назвать злом, какие-то страницы советской истории (ГУЛАГ, 37–38-й год и так далее), мне кажется, однозначно отрицательны, и было бы желательно, чтобы не только отдельные люди, отдельные иерархии церкви, но и государственная власть высказывала более четко свое отношение к этому прошлому".

Монах в карантине

Во время интервью Гуайта много кашляет – возможно, это остаточные явления коронавирусной инфекции, которую он перенес год назад и о которой написал книгу "Монах в карантине". Болезнь протекала без осложнений, автор только описывает невероятную усталость, слабость, которая не дает вставать, разговаривать. Когда стало лучше, он решил написать книгу: "Сорок глав, потому что болел 40 дней, и карантин по-итальянски означает 40 дней, и 40 дней длится великий пост. Я вспоминал детство, думал о смысле моего служения как священника, думал, что делаю для умирающих детей, думал о главных встречах в жизни, как с Александром Менем, думал, что для меня означает итальянская литература. Книга как большая мозаика".

Православную церковь критиковали год назад за то, что она в начале пандемии не вводила жесткие карантинные меры, но, по мнению Гуайта, церковное руководство проявило мудрость, просило проявить осторожность, носить маски, перчатки, и в конце концов патриарх выступил с проповедью, сказав, что долгие годы просил всех ходить в храм, но тут обращается к верующим с просьбой не ходить в храм, и привел примеры святых, которые в силу обстоятельств долгие годы не могли посещать храм. Гуайта добавляет, что, к сожалению, не все это приняли, включая клириков, которые говорили, что будут причащать как обычно, невзирая на предупреждения.

Чтобы дать представление об опасности, иеромонах рассказывает, что в обычное воскресенье в его церкви причащаются порядка тысячи человек, а в пасхальное время – вдвое больше. Служба – в замкнутом помещении, и это самое опасное с точки зрения эпидемии коронавируса. Поэтому храм Космы и Дамиана год назад стал вести службу за закрытыми дверями, транслируя ее в интернете. После пасхальной службы все, присутствовавшие на ней, слегли с коронавирусом: "Абсолютно все, священники, дьяконы, певчие и даже те, кто обеспечивал трансляцию. На следующее утро у всех поднялась температура. То, что при первой волне никто из прихожан не заболел, я считаю почти чудом. Заболели мы, и это тоже входит в правила игры, Христос говорит, что хороший пастырь – тот, кто готов пожертвовать собой для пасомых".

Несмотря на то, что он переболел, Гуайта вакцинировался, чтобы не подвергать опасности ничью жизнь: "С болезни прошло больше года, в течение этого времени я сдавал кровь на антитела – их становилось все меньше, и я понял, что в какой-то момент их будет настолько мало, что я смогу опять заболеть и, главное, быть переносчиком – поэтому я пошел сделал вакцину". Он хорошо знает аргументацию противников прививок, но говорит, что человек должен сделать все, что от него зависит, и позаботиться не только о себе, но и о других. "Сказать: я не боюсь и поэтому не буду соблюдать никаких предосторожностей, – чистой воды безответственность. Так же безответственно сказать: я верю в Бога, пусть Бог меня охраняет. Есть русская пословица: "На Бога надейся, а сам не плошай". Одно из искушений Иисуса в пустыне было как раз в том, чтобы использовать духовную силу и пренебрегать опасностью – бросься вниз, и ангелы тебя поймают. Это Господь считает искушением, то есть неправильным. Человек должен надеяться на Бога, но при этом действовать разумно. Бывает, человек говорит: мне не страшно, я выпивши могу сесть за руль и ехать. Тут неважно, что тебе не страшно, – ты представляешь опасность для других. Для христианина это никак не допустимо".

Как обойти блокировку?

читать >