Специально для сайта Михаил Бутов Издательство «Иностранка» выпустило русский перевод романа «Последний сторож». Роман принадлежит Янушу Гловацкому ─ польскому писателю и драматургу, живущему в Америке. Насколько можно, применительно к этому произведению, говорить о связном сюжете, происходит в нем следующее: умирает модельер, величайший гений и самый богатый в мире человек Джон Дж. Кейн. Главным достижением Кейна стало создание фасона облегающих мужских трусов. Купивший такие трусы иммигрант-поляк Куба выигрывает в лотерею и должен ехать в замок уже умершего модельера, чтобы получить там место сторожа с астрономическим окладом. Прибыв на место, поляк видит, что замок разваливается на глазах. Дальнейшие события пересказывать бессмысленно ─ их последовательность не лишена определенной логики, но это исключительно логика нарастающей абсурдистской фантасмагории. В конце-концов обнаруживается, что модельер был женат на свинье (а она наставляла ему рога), маленький пудель выкакивает в свежую борозду большие бриллианты и рушится Нью-Йорк. Благорасположенные Гловацкому критики вспоминают, конечно, классиков абсурда – Беккета и Ионеско, предлагают усматривать здесь предощущение конца современной цивилизации, а также предсказание событий 11 сентября: «Последний сторож» увидел свет в 2001 году еще до авиационной атаки на небоскребы. Гловацкий известен прежде всего как драматург. Три-четыре года назад прогремела его пьеса «Четвертая сестра» ─ как бы о современной России. Чеховские сестры , пронырнувшие сквозь время, наконец-то живут в Москве, мечтают о состоятельных мужьях и об Америке. Более ранние пьесы: «Замарашка», «Фортинбрас спился», «Антигона в Нью-Йорке» ─ довольно активно ставились и в России. Драматургия Гловацкого, как правило, не прямолинейна и не проста, но все же ей обязательно присущ внятный месседж: автор представляет себе о чем и для чего он говорит, и это знание передается зрителю или читателю. Проза же, если судить по «Сторожу», представляется Гловацкому областью полной свободы от всяких «низких» коммуникативных задач (позиция, кстати, очень выгодная для автора, поскольку тут же наводит на мысль о провокации ─ а провокация сегодня, ох, как ценится). Дело не в усложненности языка, не в экзотичности метафоры ─ стилистически это нормальная повествовательная проза, рассказ от первого лица, и переводчику романа Ирине Подчищаевой вряд ли приходилось решать здесь какие-то мудреные головоломки. Но сам путь создания такого текста ─ насколько его можно почувствовать и представить себе ─ напоминает создание картинки из ничего в компьютерной программе «Фотошоп». Берем хаос, шум. Начинаем освещать его разным светом, пропускать через разные фильтры. И вот уже как будто начинают проявляться контуры, очертания. Подчеркнем их, усилим. Соединим с другими контурами и очертаниями, полученными из шума. Несколько циклов манипуляций ─ и готов виртуальный объект. Не было ничего, совсем ничего, ни замысла, ни какой-то специальной внутренней потребности. Только шум и метод. В случае Гловацкого такими фильтрами становятся социальная сатира, критика общества и культуры, черный юмор, тотальные расширения (например, выясняется, что именно умерший модельер придумал всю, ставшую сколько-нибудь знаковой, одежду второй половины двадцатого века: от светлых плащей французского антифашистского подполья до черных беретов боевиков Басаева), гомосексуальные мотивы, а также ─ расплывчатые интертекстуальные намеки. Поскольку в пьесах Гловацкий постоянно обращается к образам мировой литературы и «чужому слову» (помимо уже упоминавшегося Чехова привлекались и Шекспир, и Достоевский), по инерции чего-то подобного ждешь от него и здесь, ─ а он ловко использует твое ожидание, подсовывая пустышку. Вроде бы многое в тексте (начиная с самой структуры: рассказы персонажей вложены друг в друга наподобие матрешки) отсылает к чему-то другому, но слишком уж неконкретно, слишком уж ко всему сразу, и сколько-нибудь отчетливо различим, пожалуй, только другой Кейн ─ персонаж фильма Орсона Уэллса. И поскольку все здесь превращено в метод, книге уже просто нечем стать. Ее самая характерная черта ─ полная необязательность. В принципе, любой фрагмент «Последнего сторожа» можно было бы (ценой незначительных корректировок общего квазисюжета) заменить любым иным фрагментом. Это мерцающее литературное образование критику и продвинутому читателю предлагается так или иначе интерпретировать ─ и обязательно остаться в итоге, выбрав какую-то одну интерпретацию, в дураках. Читателю, не склонному к семантическим играм подобного рода, боюсь, трудно будет отыскать с повестью Гловацкого какие-нибудь точки осмысленного соприкосновения, ─ тем более, что увлекательной или смешной, в общеупотребительном значении этих слов, ее точно не назовешь.
