[ Радио Свобода: Программы: Культура: Американский час ]
Александр Генис: Увы, я уже давно вырос. Я не верю ни в отечественного Деда Мороза, ни в западного Санта-Клауса (только им этого лучше не говорить). Но каждый раз, когда календарь добирается до декабря, у меня что-то екает в сердце, и мы отправляемся за елкой, чтобы открыть праздничный сезон. Их было уже столько, что в нашем доме собралось слишком много елочных игрушек. Рискуя показаться сумасшедшим, я все же признаюсь, что они выдавили машину - из теплого гаража под обледеневший снег. Извиняет меня лишь то, что многие из них пересекли океан вместе с нами. Хрупкие, как первые воспоминания, они были чересчур ценными, чтобы оставлять их на произвол застоя. В результате первый Новый год в Америке мы справляли под щедро украшенной елкой, сидя на шатких стопках из собраний сочинений. Мне, помнится, достался девятитомник Герцена. Пристрастившись к блестящей, но невинной игрушечной жизни, мы жадно копили стеклянное хозяйство, пока не стало ясно, что игрушек набралось на целый ельник. С кризисом перепроизводства могла справиться только ротация. Каждый год наша елка щеголяет убором другого цвета. Иногда его диктует мода, часто - настроение, в прошлом году - политика с киевского Майдана. На спиленном в лесу - чтобы дольше стояло - дереве висели только жовтно-блакитные шары, революционно подсвеченные оранжевыми лампочками. - Ты еще повесь на ветку глобус "Украина"! - вскипел мой отец, не разделявший моих оптимистических взглядов на оранжевую революцию. Наученный прошлогодним опытом, я решил не предавать гласности цвет игрушек, которые будут украшать мою елку. Вместо этого, мы вместе с корреспондентом "Американского часа" Раей Вайль отправимся в Рокфеллер-центр, где торжественно зажигают огни самой главной в Нью-Йорке рождественской елки. Рая Вайль: Говорят, елка в Рокфеллер-центре - самая большая в мире. Так это или не так, не знаю, но я больше не видела даже в лесу. Торжественное открытие сопровождается концертом звезд эстрады, после которого на елке, наконец, зажигают огни, в этом году 30 тысяч разноцветных лампочек. Все это, конечно, можно посмотреть и по телевизору, в тепле и комфорте, но, несмотря на мороз, сотни тысяч ньюйоркцев и туристов со всего мира, стоят и ждут этого момента прямо на улице, многие пришли еще утром, чтобы занять место поближе к сцене. За два часа до начала представления к елке уже было не подойти за пять кварталов... Зрительница: Дальше не пройти, даже не пытайтесь, кругом полицейские заграждения, надо было утром приходить. А отсюда ничего не видно. Рая Вайль: Действительно, живой елки отсюда не видно. Но слышна музыка, на всех улицах установлены гигантские экраны, и толпа увеличивается с каждой минутой. 28-летняя Тайра из Бруклина: Вот для этого мы и пришли сюда, чтобы зарядиться рождественским духом. И дело даже не в концерте, в конце концов, и Шэрел Кроу, и всех, кто здесь сегодня будет выступать, я могу и дома послушать, в записях. Но именно толпа, окружившая Рокфеллер-центр создает праздничное настроение, и, конечно, елка, тот момент, когда на ней зажгутся огни. Рая Вайль: Муж Тайры за руку держит двух малышей. Муж Тайры: Атмосфера важна, вот для чего сюда все приезжают, ничто не дает такого ощущения праздника, как елка в Рокфеллер-центре. Мы все ждем, когда она загорится, особенно дети. Рая Вайль: Детей, надо сказать, много, несмотря на поздний час и довольно приличный мороз. Атмосфера, очевидно, важнее. Студент из Южной Каролины: Я первый раз в Нью-Йорке. Не знаю, чего ожидать! Вот узнал, что елку сегодня зажигают, решил, что это замечательная возможность потолкаться среди народа, послушать хороший концерт. Я про елку в Рокфеллер-центре еще в детстве читал, фотографии смотрел, историю ее знаю, надо хоть раз увидеть все это живьем. Рая Вайль: Группа подростков, минуя заграждения, пробралась уже почти к сцене, когда полицейский вернул их назад. Подростки: Зато мы видели елку, она потрясающая! Она весит девять тонн, а верхушка увенчана гигантской хрустальной звездой. Нам даже удалось поболтать с детьми из Южного Орлеана, потерявшими всю семью во время урагана Катрина. Они сейчас живут в Нью-Йорке, и с некоторыми мы даже обменялись адресами. Рая Вайль: Узнав, что их записывают для радио, девчонки обрадовались, стали рассказывать, откуда они, как зовут, что планируют в новом году, и снова возвращались к елке, какая она красавица. Концерт начался ровно в семь, к этому времени я уже пробралась к месту, отведенному для прессы. Отсюда открывается великолепный вид и на елку, и на каток, и на сцену. В двух шагах от нее восторженно гудят зрители, которые еще утром заняли свои места. "Она хотела увидеть свою любимую группу ГуГу Доллс, - говорит молодая женщина, указывая на дочь, которая подпрыгивает с другими подростками, чтобы попасть в телевизионную камеру, а, может, просто, чтоб согреться... - Холодно, конечно, за целый день мы просто окоченели, но оно того стоит, шоу потрясающее, и елка тоже, одна звезда чего стоит, говорят, в ней миллион хрустальных стеклышек". " Сегодня здесь все звезды выступают, - говорят две дамы, вооруженные камерами с длиннющими, как подзорная труба, линзами. - Мы хотим заснять Шэрел Кроу и Рода Стюарта". "А я всегда мечтал увидеть живьем оркестр Брайана Сетсера". "А мы пришли, чтоб послушать Кэрри Андервуд, нового Американского идола... Мы за нее каждую неделю голосовали". Рая Вайль: И в таком же духе все высказывания: грандиозно, великолепно, потрясающе, незабываемо, красота, лепота. Напряжение достигло пика, когда объявили, что концерт окончен, и через несколько минут зажгут, наконец, елку. Шоу закончилось, публика медленно начала расходится, настолько медленно, что домой я попала лишь к 12-ти ночи, как раз к новостям, когда уже второй раз по телевизору показывали самые яркие моменты с праздника в Рокфеллер-центр. Александр Генис: Недавно обнародованная в "Нью-Йорк Таймс" статистика показывает, что долгая, чтобы не сказать - вечная война полов подходит к концу. Впервые нам стало ясно, кто побеждает - женщины. С приходом 21-го столетия мы окончательно вступили в век информации, когда определяющим фактором успеха является образование. Кто лучше учится, тот дальше пойдет. Вот тут и выясняется, что мужчинам не угнаться за слабым полом. Уже в детском саду девочки отличаются усидчивостью. В школе девушки получают более высокие оценки и лучше юношей заканчивают ее, чтобы поступить в университет, где разрыв между полами становится с каждым годом все более существенным. Диктор: До 1985 года в высших учебных заведениях Америки преобладали мужчины. К концу 80-х положение выровнялось, а потом ситуация перевернулась. В этом году, как показывает статистика, на сто студентов в США приходится 133 студентки. Уже к концу этого десятилетия разрыв еще больше усилится: на каждые сто мужчин с дипломом будет приходиться 142 дипломированные женщины. Александр Генис: Все это значит, утверждают многие социологи, что лет через 30 женская доля станет львиной долей. Феминизм добился сокрушительного триумфа и теперь нам всем - и мужчинам, и женщинам - предстоит научиться жить с плодами этой победы. Обсудить этот животрепещущий вопрос я пригласил философа "Американского часа" Бориса Михайловича Парамонова. Борис Парамонов: Я бы не стал так уж поддаваться статистике. Западная культура, научно-техническая цивилизация - это мужская культура. Феминистки даже говорят - фаллоцентрическая. Был однажды в России опрос у студенток-девушек: знаете ли вы, что такое фаллос? Были очень разные ответы, более всего меня потрясли те студентки, которые ответили, что это водоросль, из которой приготовляется йод. Таких было пятнадцать процентов. Три процента ответили правильно. Я вижу здесь некую аллегорию. Конечно, очень хорошо, что девушки имеют представление о химии, но всё-таки не нужно забывать правильного значения слова. Феминистки иногда забывают. Но они же правильно пишут о садистическом смысле нынешней мужской цивилизации: она прорывает покровы бытия, пронзает природу, она агрессивно-насильственна. Между прочим, то же говорил ненавидимый феминистками Фрейд: техническая цивилизация - это сублимирование садистических инстинктов человека. Александр Генис: Да, но известно, что садистические инстинкты как раз не свойственны женщине. Любимая нами обоими Камилла Палья говорит, что немыслима женщина - Джек-потрошитель. Борис Парамонов: Но при этом добавляет, что это и ограничивает женские возможности в строительстве культуры. Сохранись у нас матриархат, мы бы до сих пор жили в травяных хижинах - эта ее фраза вызвала повсеместный гнев феминисток. Александр Генис: Но если взять ту же Палья - она явно выходит за пределы феминистского дискурса. Значит, нельзя сомневаться в способности женщины к какой угодно культурной модели. Помните оживленную дискуссию, вызванную ректором Гарвардского университета, когда он в публичной речи просто привел статистику, говорящую о том, что женщин гораздо меньше, чем мужчин, в таких областях, как физика и математика? Борис Парамонов: Пожалуй, мне надо во избежание недоразумений фиксировать смысл понятия "мужская культура". Я говорю не о неспособности женщин к работе в современной культуре, а о том, что сама наша культура, западная культура - она мужская в смысле своего внутреннего строения, в своей морфологии, в идее своего мироотношения - активистского, разрушительно-творческого, конструирующего. Мы до сих пор находимся в парадигме эпохи Просвещения, говорившего, что культура - это борьба с природой. И если б феминистки были последовательны и обладали интеллектуальной честностью, они должны были бы признать, что отказ от мужской агрессивной культуры - он и означает, что жить нужно в травяных хижинах. Александр Генис: Тут они найдут сколько угодно последователей среди мужчин. Все нынешние "зеленые" говорят об этом. И влияние их растет. В Германии, например, уже невозможно создать правительство вне коалиции с "зелеными". Борис Парамонов: Борьба с природой дошла до своих критических пределов, - уже ясны границы вторжения в природу, за которыми эта культурная парадигма делается просто опасной. Взять хотя бы потепление климата. Опасность пандемических заболеваний тоже растет - из-за скученности городского населения и необходимости для пищевой промышленности работать индустриальными методами. Александр Генис: Это вы про птичий грипп? Борис Парамонов: В частности. Тут уже играет роль не скученность людей, а скученность кур. Оторваться от природы, как выясняется, нельзя. Вопрос принципиально ясен: научно-техническая цивилизация заводит в тупик - будь она индустриальной или постиндустриальной. Спрашивается только: а куда идти? Альтернативы нет и не может быть в этой модели, даже если придумают альтернативное топливо. Современный человек не сядет под куст справлять нужду. И вообще тут не в топливе дело, а, повторяю, во внутреннем складе активистской западной культуры, установки которой воспринимают все, включая коммунистический Китай и исламский Иран. А в этом активизме, между прочим, как нигде и ни в чем проявляется человеческая свобода. Сартр в свое время сказал, что окончательным доказательством свободы человека было изобретение атомной бомбы: человек получил возможность уничтожения бытия. Это ли не свобода! Правда, тут нужно добавить, что понятие "свобода" берется в философии Сартра отнюдь не в политически-правовом смысле, - это у него онтологический концепт. Александр Генис: Ну вот и давайте с философских небес спустимся на землю, в область конкретных явлений и событий. Что же можно возразить Дэвиду Бруксу? Можно ли вообще спорить с фактами, которые он приводит? Короче говоря, победят ли нас женщины? Борис Парамонов: Дело в том, что цифры и факты в статье Брукса оспариваются его же коллегой по "Нью-Йорк Таймс" Морин Дауд, написавшей недавно статью "Что делать современным девушкам?". Она другой факт старается осмыслить: почему у американских женщин начался обратный ход - в семью? Образ "женщины-карьеристки" утрачивает свое обаяние и ориентирующую ценность. Девушки в США отказываются от прежних амбиций: выяснилось, что профессиональное преуспеяние мешает семейному счастью, а чуть ли не в большинстве случаев вообще не дает возможности построить семью. Вот и статистика соответствующая: 55 процентов тридцатипятилетних женщин, занимающих высокие позиции, бездетны. А женщинам, несмотря на явные перемены в их социальном положении, несмотря на давно уже идущий процесс маскулинизации, хочется иметь семью и детей. Опросы показывают, что эти, так сказать, атавистические желания никуда не ушли. По-прежнему в психологии женщин существует установка, внушающая, что мужчина должен быть агрессивным добытчиком, а женщина - кокетливой добычей: модель петуха и курицы. Куры - они ж кокетки. Выясняется, что успешно работающие, но несемейные женщины несчастны. А ведь в бизнес, вообще на поприще профессиональной работы пошли не просто какие-то синие чулки или, как говорили раньше, дурнушки, а женщины по всем статьям годные в дело. Александр Генис: Хорошо что Вас не слышат американские феминистки. Вы прибегаете сейчас к выражениям политически некорректным. Если их перевести на английский язык, был бы кошмар. Борис Парамонов: Сам сознаю и употребляю такие слова именно потому, что по-русски не научились еще говорить политически корректно. Я много раз замечал, что в российской прессе не изжит мужской шовинизм, и это меня коробило. Да что говорить о России, когда и в Америке ее дофеминистское прошлое воспринимается как темные века. Я смотрел как-то довоенный фильм "Женщины" - классический Голливуд, - и мне было неприятно его смотреть: это фильм о том, как жена цепляется за уходящего от нее мужа, а когда он возвращается, бежит с распахнутыми объятиями к нему навстречу. Я не могу ни в коем случае сказать, что мне чужд феминизм. Просто здесь обозначается очередной тупик нашей цивилизации, вообще очередной урок истории дается: не бывает абсолютных решений, ни на одной стороне нет полноты правды. То, что существуют стороны, - уже неправда. Русские религиозные философы много об этом писали: пол - трагедия, потому что человек в поле расколот, пол - это половина. У них существовала даже гносеологическая интерпретация грехопадения. Но, извините, это опять философия. А что касается социальных аспектов проблемы, то здесь формулировка той же Морин Дауд кажется мне исчерпывающе итоговой: социальная эволюция не воздействует на природные глубины человека, феминизм и все его достижения не изменили природу женщин. Они по-прежнему хотят замуж, и карьера - субститут, эрзац, если хотите. Александр Генис: Однажды я видел выступление Морин Дауд по телевидению. Мало того, что она умница, лауреат Пулицеровской премии, самый остроумный автор в "Нью-Йорк Таймс", она еще дивная красавица. Так вот, она сказала, что ей никогда не выйти замуж, потому что мужчины ее боятся. Борис Парамонов: Собственно, об этом - вся ее статья, на которую я ссылался. Это часть ее книги, которая сейчас выходит "Нужны ли мужчины?". Александр Генис: Выясняется что нужны. Борис Парамонов: Но она не хочет и отказываться от занятых позиций, современные женщины в целом не хотят капитулировать. Но и семьи хотят! То есть, грубо говоря, и капитал приобрести, и невинность соблюсти. Выяснилось, что невинность - это замужество. Александр Генис: Нынешняя война в Ираке еще не нашла себе места в кино. Что и понятно. Снимать фильм, когда никто еще не знает, чем все кончится, очень трудно. Причем, для всех, включая зрителей. Все-таки обычно мы смотрим военные фильмы, зная, кто победит в конце. "Хэппи энд" обеспечивает, если не сценарий, то история. Однако, если не на большом, то на маленьком экране такая попытка была осуществлена известным мастером телевизионной драмы режиссером Ствиеном Боччо. Созданный им, но, к сожалению, быстро ушедший из эфира сериал о войне в Ираке соревновался с репортажем и подражал ему. По-своему, это была интересная затея - сопрячь документальную манеру с вымыслом так, чтобы мы все приняли за чистую монету. У Боччо изображение имитировало репортажную съемку. Картинка дергалась, прыгала, уходила из фокуса. Зрителя переносили на то поле боя, которое он уже привык видеть в новостях. Все это прибавляло достоверности тем обыденным деталям, на которые, может, не обращают внимания ветераны, но которые бросаются в глаза штатским. Меня, например, больше всего поразил сам вид американских солдат. На них живого места нет от амуниции. Это же средневековые рыцари в доспехах! И в то же время - футуристическая технология связи - огромные телевизоры в палатке, Интернет, спутниковый телефон. В этой войне - тыл находится за десятки тысяч километров от фронта, и все-таки - дом всегда рядом, стоит только номер набрать. В Ираке война и мир связаны как два стороны листа - и так же непроницаемы друг для друга. Собственно, это и имели в виду авторы сериала, назвав свою работу "Over there", то есть, - "Там", что значит - "Не здесь". Беда этой работы - первой попытки художественного воплощения Иракской войны на экране - в том, что она не кажется новой. Первые критики сериала, опытные солдаты, которые писали в газеты протестующие письма, заметили технические ошибки, вроде устаревшего вертолета еще вьетнамской эры. Но хуже, что и герои сериала пришли оттуда. У меня было такое ощущение, что я смотрю "римэйк" гениального фильма Кубрика "Цельнометаллическая оболочка". Однако то, что было тогда открытием, сегодня стало клише. Говорят, что генералы всегда сражаются в предыдущей войне. Для батального жанра это также непростительно. И вот - новая попытка: военный фильм крупного и удачливого, я бы сказал, режиссера Сэма Мендеса. Его картину слушателям "Американского часа" представит - ведущий нашего "Кинообозрения" Андерй Загданский. Jarhead - director Sam Mendes, Anthony Swofford Андрей Загданский: Фильм "Jarhead" режиссера Сэма Мендеса - экранизация одноименной книги Антони Своффорда о его опыте во время первой войны в Персидском заливе, о войне 1991 года. Книга вышла в 2003 году и сразу же стала бестселлером. Теперь она стала экранизацией режиссера, который поставил получившую главного "Оскара" картину "American Beauty", "Американскую красавицу" и "Road to Perdition", "Дорога к гибели". Слово "Jarhead" - дословно значит "банка-голова" (в русском эквиваленте "Пустая голова") - самоназвание, кличка, одна из многих, под которой известны морские пехотинцы США. Поэтому по-русски название фильма в Интернете переводят как "Морпех", а иногда и как "Салага". Перевод, с моей мочки зрения совершенно никудышный. Салага - это начинающий, новичок в армии. В то время как Jarhead - это готовый, сложившийся убийца. Как обещает название, картина рисует далеко не самый лестный образ морских пехотинцев во время войны в Персидском заливе. Точнее, или шире - не слишком лестный образ мужчин на войне. Любой войне, любых мужчин. Тот, кто захочет увидеть в картине анти-американские мотивы, вероятно, вправе сказать, что фильм анти-американский. Но это неверно. Фильм, на мой взгляд, честный в первую очередь. И я бы не назвал его антивоенным тоже. Александр Генис: Недавно, когда как раз эту картину обсуждали в "Нью-Йорк Таймс" ветераны, во время этой дискуссии прозвучала странная, для штатского уха, мысль. Солдаты сказали, что антивоенных военных фильмов не бывает вовсе, ибо всякое изображение боевых действий на экране действует на зрителя зажигательным образом. Андрей Загданский: Я склонен с ними согласиться в рамках собственного опыта. В фильме есть замечательный эпизод. Солдаты смотрят "Апокалипсис сегодня" Копполы. Ту самую, если угодно, антивоенную сцену с атакой вертолетов с воздуха. Нам казалось всегда, что это воплощение гуманистического пафоса. А для них это самый зажигательный, самый стимулирующий к действию, к убийству эпизод. Они смотрят на убийство, на уничтожение деревни, как на футбольный матч. Они заряжаются энергией уничтожения. И что самое интересное, очевидно, что так оно и было. Книга и фильм основаны на подлинных событиях, на подлинных переживаниях автора книги. Александр Генис: И еще на эту общую тему батального кино. Лет 10 назад ко мне в гости приезжали друзья из Москвы с сыном, мальчиком 13-ти лет. Он моментально обнаружил фильмы про Вьетнамскую войну и смотрел их без конца. По-моему, даже английским мгновенно ради этого овладел. Я, помнится, тогда подумал о дефиците батального жанра в русском кино, который восполнили американские фильмы. Видимо, без войны на экране мы уже не можем обойтись. Что Вы об этом думаете? Андрей Загданский: Батальные фильмы - это всего лишь ответ на нашу первоначальную необходимую потребность в агрессии. Она заложена в каждом из нас. И поэтому батальное кино, по всей видимости, совершенно точно отвечает этой биологической естественной потребности человека и зрителя. Первая война в Ираке, как известно, началась с огромного накопления американского военного присутствия в странах Персидского залива - в Саудовской Аравии, в первую очередь. Для солдат это было нервное, нудное, томительное ожидание. И вот это ожидание, эта скука, эта экзистенциальная неопределенность точно переданы на экране. Есть что-то изначально патологическое в огромном скоплении мужчин без женщин. Сексуальное воздержание, накапливающаяся агрессия, избыток гормонов, одиночество, скука, ревность к оставшимся дома подружкам и женам - все это взрывоопасно. Все это жаждет чего-то. Жаждет действа. Жаждет разрешения. Жаждет смерти, если угодно. Эта драматическая и комедийная смесь составляют экспозицию фильма: ожидание войны. Сама война была стремительной и странной для героя картины. Это ожидание несостоявшейся схватки замечательно изображено в картине. Главный герой со своим напарником (они оба снайперы) должны пробраться в какое-то совершенно особое место и оттуда снайперским выстрелом поразить какого-то важного иракского генерала. Но когда после тщательной и напряженной подготовки главный герой готов сделать этот единственный решающий выстрел, они получают команду "Отбой". Приходит старший офицер и отдает команду накрыть всю это территорию бомбардировкой. То есть, начальство решило использовать куда менее точный и куда более эффективный способ уничтожения. И все. Но тогда с одним из героев случается истерика - он поднимает бунт, отказывается подчиняться старшему офицеру. Ему не дали поучаствовать в войне по-настоящему. Его лишили возможности кого-либо убить лично. Его упоение в бою - не состоялось. Соитие в смерти - не произошло. Ужасная драма. Александр Генис: В последние годы эталоном батального кино, наверное, стал фильм Спилберга "Спасая рядового Райяна". По-моему, снимая батальный фильм в жанре бескомпромиссно брутального натурализма, Спилберг впервые рассказал о том, что такое настоящее сражение поколению, которое привыкло к игрушечной войне видеоигр. Ведь теперь даже настоящая война, попав на экраны телевизоров, кажется компьютерной симуляцией. В фильме же Спилберга спасают не столько рядового Райана, сколько реальность крови и смерти, погребенную под электронными вымыслами нашего времени. Такой военный реализм, по-моему, уже ничем не переплюнешь. Как справляется с фронтовыми сценами Сэм Мендес? Андрей Загданский: Я должен напомнить вам, что в фильме идет речь о той самой первой войне 91 года, которая для подавляющего большинства американских солдат была войной странной, войной не состоявшейся. Они никогда не увидели действа. Все было решено за них артиллерией и танковыми войсками. Когда наши снайперы отправляются в поход, выясняется, что им убивать некого, они видят лишь сожженную пустыню, черный песок и обугленные черные тела. Здесь совершенно бессмысленно ходить с автоматом. Поэтому батальные сцены как таковые не существуют. Существуют лишь их постфактум, завершение этой воздушной атаки - сгоревшая земля, сгоревшие автомобили, черные тела и больше ничего. Самые запоминающиеся кадры - сгоревшие иракские военные колоны, обугленные черные тела, застывшие в той позе, в которой их накрыл огонь, и черный пепел, накрывший белый песок пустыни. И когда по этой черной земле идут люди - за ними остается почти белоснежный след. Страшный и странный образ, который надолго остается в памяти. Александр Генис: Следующая, привычная нашим постоянным слушателям рубрика "Картинки с выставки" расскажет об очередной - не первой и не последней - экспозиции венского художника Эгона Шиле, представленной Музеем немецкого и австрийского искусства Нью-Йорка. Эгон Шиле - один из самых, как теперь любят говорить, востребованных художников Нью-Йорка. Не так уж давно была его ретроспективная выставка в Музее современного искусства, о которой мы, конечно, рассказывали нашим слушателям. И вот новая, огромная, в 150 работ, и очень успешная выставка в нашем Немецком музее. Неизменный интерес, который вызывает этот художник, связан и с его темой - эротикой и с ним самим: романтический тип испорченного, но безмерно талантливого юноши, этакий венский Рембо. Его образ непризнанного гения окутан аурой страдания. Все это верно лишь отчасти. Шиле трудно назвать неудачником. В самом деле, ему посчастливилось очень рано найти свою манеру, ему повезло добиться уважения учителя, Густава Климта, и соратников по Сецессиону, лучших мастеров австрийского модернизма. Призванный в армию Шиле пережил Первую мировую войну (от этого времени сохранилось несколько портретов русских военнопленных, которых он рисовал, когда служил в лагере для заключенных). Еще в войну - и несмотря на нее - он становится модным художником. Его целиком распроданная персональная выставка 1918 года принесла не только коммерческий успех, но и восторженные отзывы критиков. Однако всего через месяц после этого, на гребне начинающейся европейской славы, Шиле умер от гриппа - через три дня после унесенной тот же "испанкой" жены. Художнику было тогда всего 28 лет. Но и за столь короткую жизнь он успел создать собственный, мгновенно узнаваемый графический язык. Шиле работал в манере, которая соединила рисунок и живопись в нечто третье, стоящее рядом с архитектурой. Экспозиция выставки тщательно зафиксировала этот обрыв. Вот старательные и технически совершенные штудии студента венской Академии, а вот - буквально по соседству - бунтарские работы. Ставший в одночасье зрелым художником, он сумел внести в столь богатую художественную жизнь начала ХХ века свой стиль, своего героя и свою - прямо скажем - неприличную - тему. Начать надо с эстетики. В живопись Шиле шел, кажется, от чертежа. Цветом он пользовался осторожно, подкрашивая и расцвечивая свою графику в стратегически важных местах. Цвет у него - скорее приправа, чем блюдо. Зато рисунок Шиле скуп и богат одновременно. Он тверд, даже колюч, как чертополох, который художник, кстати сказать, любил изображать вместо других цветов. Ранние городские пейзажи Шиле - это пугающе пустые портреты домов и улиц. Кисть и карандаш художника вскрывают слоистую структуру видимого мира. Геологическое напластование реальности, твердый на сломе, "минерализованный" пейзаж Шиле неожиданно напоминает о Врубеле и Филонове. Но и человеческие фигуры у Шиле кажутся окаменевшими, иногда - от горя и страха. Набросав жесткими уверенными штрихами на желтой бумаге позу модели (всегда, надо сказать, мучительно неудобную), художник тщательно разрабатывал руки с преувеличенными суставами: пальцы, как бамбуковая удочка. После того, как Шиле бросил Академию, он лишился финансовой поддержки дяди и вел богемную жизнь. Писал он в основном автопортреты (на натурщиц не было денег). Так возник типичный герой Шиле - он сам. Мы узнаем этого исхудалого юношу с горящим взглядом по экспрессионистской литературе - Кнут Гамсун, Леонид Андреев, проза Рильке, отчасти - Кафка. Герой Шиле тоже всегда неприкаян, он всегда в разладе с миром, всегда одной ногой в могиле. К жизни его привязывает лишь одна страсть: как тогда говорили, - зов пола. Рассказывая об искусстве Шиле, мы должны постоянно отвечать на один и тот же вопрос: следует ли считать его работы порнографией? "Несомненно", - пишет в "Нью-Йорк Таймс" автор рецензии на выставку Кен Джонсон. Но это, - продолжает он, - высокая порнография, такая же, как у Тулуз-Лотрека или в "Лолите" Набокова. Решая тот же вопрос с другой стороны, Джон Апдайк, автор многих искусствоведческих эссе, только что, кстати сказать, собранных в отдельную книгу, написал статью с острым названием "Могут ли гениталии быть красивыми?" Понятно, что если Шиле в 21-м веке вызывает такие споры, то в чопорной Австро-Венгрии ему было непросто выжить. В 1912-м году его даже посадили в тюрьму, где он провел 24 дня, пока обвинения в растлении малолетней не были с него сняты. В заключении Шиле сделал из хлебного мякиша изумительный по тонкости исполнения скульптурный портрет соседа по камере. (Этот чудом сохранившийся миниатюрный экспонат есть на выставке). Выйдя на свободу, Шиле пытался с тех пор быть осторожнее. Он, например, искал выхода своему темпераменту в религиозной теме. Отсюда его смутные картины, напоминающие темные кафкианские притчи. Однако сексуальная тема продолжала его преследовать до смерти. При этом важно заметить, что эротические сюжеты Шиле решал отнюдь не в той изысканно декадентской манере, что характерна для Бердслея или нашего Бакста. Секс у Шиле, как у его венского соседа и современника Фрейда, не игрив, а безжалостен. Первичный - дочеловеческий - инстинкт, секс сильнее личности и лишен лица. Стремясь зафиксировать на бумаге зов пола, Шиле (в полном согласии с поэтикой экспрессионизма) приносит индивидуальное в жертву универсальному. Он писал не женщину, а вызванное ею желание, не любовную пару, а соединяющую их страсть, не духовную любовь, а телесный соблазн. Эротика у Шиле - неуправляемый космический вихрь, который, конечно же, не могут сдержать вериги культуры и общества. Я не знаю, почему той почтенной, немолодой, тщательно одетой, часто говорящей по-немецки публике, заполнившей выставочные залы изящного особняка, так нравится Шиле. Но я догадываюсь, что - как в рафинированной Вене, так и в чем-то похожем на нее изощренном Нью-Йорке - мы тоскуем звериному голосу плоти, нашедшему себе совершенное, технически безупречное выражение в работах Эгона Шиле. А теперь, Соломон, я попрошу Вас проиллюстрировать музыкой болезненную и соблазнительную выставку романтического гения Эгона Шиле. Мне кажется, ему не трудно будет найти соратников в декадентской, перенасыщенной эротизмом культуре австро-венгерской империи начала 20-го века. Соломон Волков: Действительно, это было нетрудно. Очень соблазнительный сюжет. И я с большим удовольствием отобрал три фрагмента, принадлежащих трем разным композиторам, которые между собой, думаю, даже не были знакомы, но принадлежали все трое, так или иначе, по своей культуре к тому географическому и политическому образованию... Александр Генис: В первую очередь, культурному образованию. Соломон Волков: ...Которое мы именуем Австро-венгерской империей. Александр Генис: Чем дальше я живу, тем больше я понимаю, что Австро-Венгрия была, в первую очередь, культурная империя, империя, объединенная скорее искусством, чем границами. Соломон Волков: Первый автор - это Рихард Штраус, у которого, пожалуй что, самая популярная его опера "Соломея", написанная в 1905 году, является прямой иллюстрацией к рисункам Шиле. Потому что то, что наворочено в "Соломее"... Конечно, все это придумал Уайлд. Это он позаимствовал, как мы знаем, ветхозаветный сюжет о дочери Иродиады Соломеи из классических источников. Но сильно переделал. Кстати, свою трагедию "Соломея" он написал по-французски. Штраус сделал немецкий перевод и напомню, что там речь идет о том, что дочка Иродиады Соломея влюбляется в пророка Иоканана, которого Ирод посадил в подземную клетку, и добивается того, что его выпускают. Причем, он отказывается принять его любовь. Тогда она требует, чтобы его убили, чего Ирод совершенно не хочет делать. Но Ирод обещал уже Соломее сделать все, что она захочет, если она для него станцует обнажившись. Что она и делает. Ирод вынужден свое обещание сдержать. Ему страшно не хочется убивать Иоканана. Но когда он видит, что Соломея к отрубленной голове Иоканана приникает страстным поцелуем, то он отдает команду ее убить. Александр Генис: Тут стоит добавить, что опера это была полна такого откровенного эротизма, что австрийский император, услышав оперу и увидав ее, сказал, что этот композитор плохо кончит. Штраус сказал: "Я хохотал всю дорогу к банку". Потому что эта опера кормила его до конца дней. Соломон Волков: Я еще один анекдот об этой опере знаю. Последние слова оперы - "Убить эту женщину!". Это команда Ирода. Рассказывали, что Рихарда Штрауса была невероятно сварливая жена, которая страшно им помыкала. И вот они едут по Вене в экипаже, и она его пилит. Он терпит. И она его пилит до тех пор, пока извозчик (все в Вене музыку Штрауса знали"), обернувшись, не сказал: "Убить эту женщину!". Второй автор, австриец Альбан Берг, принадлежащий к австро-венгерской культуре. Опера его "Лулу", которую он никогда не кончил, начав ее писать в 29-м году (а умер он в 35 году), так она у него и осталась. Кстати, история написания "Лулу" и интриги, с ней связанные, это особая история, когда-нибудь мы об этом поговорим. Это опера по пьесам Франка Ведекинда "Дух земли" и "Ящик Пандорры". Очень кстати популярных в России в начале века. Очень декадентские пьесы. Александр Генис: Которые были, прежде всего, для кабаре. Соломон Волков: Да. Знаете фильм с Луизой Брукс? Это фильм по этим пьесам. И они положены в основу либретто Берга. История женщины-вамп, которая тоже проходит через череду любовников и любовниц. Но, в конце концов, ее убивает Джек-потрошитель. И для этой героини, как для Соломеи, дело кончается плохо. Все-таки, эти авторы, хотя и любили эротические сюжеты, наказывали грех. Именно этот эпизод я и покажу. Как Лулу убивает Джек-потрошитель. И теперь мы переходим к еще одному автору, небезызвестному у нас Льву Николаевичу Толстому, который тоже наказал грех. Он наказал грех сначала в "Анне Карениной", затем в "Крейцеровой сонате", произведении, которое, когда оно вышло, вызвало невероятную полемику, причем именно я ярко выраженным сексуальным уклоном. Александр Генис: Еще бы, если вспомнить что в этом произведении Лев Толстой призывает нас прекратить деторождение. Соломон Волков: Так вот Леош Яначек, чешский композитор, тоже принадлежащий к этой же австро-венгерской культуре, положил в основу своего Струнного квартета номер I. И тут, конечно, нет никаких слов, это все не вязано впрямую с текстом "Крейцеровой сонаты", хотя программа ясна. И вот как Яначек воссоздает эту страстную, практически истерическую атмосферу "Крейцеровой сонаты", показывает нам исполнение квартета Хагена. И мне кажется, все эти три фрагмента являются великолепной иллюстрацией к тому эротическому уклону, которым прославился Эгон Шиле.
[13-12-05]
Рождественские елки Нью-Йорка. Женская доля: дискуссия о плодах феминизма. На экране - война в Ираке. "Картинки с выставки": эротика Эгона Шиле
ВедущийАлександр Генис
Александр Генис: Увы, я уже давно вырос. Я не верю ни в отечественного Деда Мороза, ни в западного Санта-Клауса (только им этого лучше не говорить). Но каждый раз, когда календарь добирается до декабря, у меня что-то екает в сердце, и мы отправляемся за елкой, чтобы открыть праздничный сезон. Их было уже столько, что в нашем доме собралось слишком много елочных игрушек. Рискуя показаться сумасшедшим, я все же признаюсь, что они выдавили машину - из теплого гаража под обледеневший снег. Извиняет меня лишь то, что многие из них пересекли океан вместе с нами. Хрупкие, как первые воспоминания, они были чересчур ценными, чтобы оставлять их на произвол застоя. В результате первый Новый год в Америке мы справляли под щедро украшенной елкой, сидя на шатких стопках из собраний сочинений. Мне, помнится, достался девятитомник Герцена. Пристрастившись к блестящей, но невинной игрушечной жизни, мы жадно копили стеклянное хозяйство, пока не стало ясно, что игрушек набралось на целый ельник. С кризисом перепроизводства могла справиться только ротация. Каждый год наша елка щеголяет убором другого цвета. Иногда его диктует мода, часто - настроение, в прошлом году - политика с киевского Майдана. На спиленном в лесу - чтобы дольше стояло - дереве висели только жовтно-блакитные шары, революционно подсвеченные оранжевыми лампочками. - Ты еще повесь на ветку глобус "Украина"! - вскипел мой отец, не разделявший моих оптимистических взглядов на оранжевую революцию. Наученный прошлогодним опытом, я решил не предавать гласности цвет игрушек, которые будут украшать мою елку. Вместо этого, мы вместе с корреспондентом "Американского часа" Раей Вайль отправимся в Рокфеллер-центр, где торжественно зажигают огни самой главной в Нью-Йорке рождественской елки. Рая Вайль: Говорят, елка в Рокфеллер-центре - самая большая в мире. Так это или не так, не знаю, но я больше не видела даже в лесу. Торжественное открытие сопровождается концертом звезд эстрады, после которого на елке, наконец, зажигают огни, в этом году 30 тысяч разноцветных лампочек. Все это, конечно, можно посмотреть и по телевизору, в тепле и комфорте, но, несмотря на мороз, сотни тысяч ньюйоркцев и туристов со всего мира, стоят и ждут этого момента прямо на улице, многие пришли еще утром, чтобы занять место поближе к сцене. За два часа до начала представления к елке уже было не подойти за пять кварталов... Зрительница: Дальше не пройти, даже не пытайтесь, кругом полицейские заграждения, надо было утром приходить. А отсюда ничего не видно. Рая Вайль: Действительно, живой елки отсюда не видно. Но слышна музыка, на всех улицах установлены гигантские экраны, и толпа увеличивается с каждой минутой. 28-летняя Тайра из Бруклина: Вот для этого мы и пришли сюда, чтобы зарядиться рождественским духом. И дело даже не в концерте, в конце концов, и Шэрел Кроу, и всех, кто здесь сегодня будет выступать, я могу и дома послушать, в записях. Но именно толпа, окружившая Рокфеллер-центр создает праздничное настроение, и, конечно, елка, тот момент, когда на ней зажгутся огни. Рая Вайль: Муж Тайры за руку держит двух малышей. Муж Тайры: Атмосфера важна, вот для чего сюда все приезжают, ничто не дает такого ощущения праздника, как елка в Рокфеллер-центре. Мы все ждем, когда она загорится, особенно дети. Рая Вайль: Детей, надо сказать, много, несмотря на поздний час и довольно приличный мороз. Атмосфера, очевидно, важнее. Студент из Южной Каролины: Я первый раз в Нью-Йорке. Не знаю, чего ожидать! Вот узнал, что елку сегодня зажигают, решил, что это замечательная возможность потолкаться среди народа, послушать хороший концерт. Я про елку в Рокфеллер-центре еще в детстве читал, фотографии смотрел, историю ее знаю, надо хоть раз увидеть все это живьем. Рая Вайль: Группа подростков, минуя заграждения, пробралась уже почти к сцене, когда полицейский вернул их назад. Подростки: Зато мы видели елку, она потрясающая! Она весит девять тонн, а верхушка увенчана гигантской хрустальной звездой. Нам даже удалось поболтать с детьми из Южного Орлеана, потерявшими всю семью во время урагана Катрина. Они сейчас живут в Нью-Йорке, и с некоторыми мы даже обменялись адресами. Рая Вайль: Узнав, что их записывают для радио, девчонки обрадовались, стали рассказывать, откуда они, как зовут, что планируют в новом году, и снова возвращались к елке, какая она красавица. Концерт начался ровно в семь, к этому времени я уже пробралась к месту, отведенному для прессы. Отсюда открывается великолепный вид и на елку, и на каток, и на сцену. В двух шагах от нее восторженно гудят зрители, которые еще утром заняли свои места. "Она хотела увидеть свою любимую группу ГуГу Доллс, - говорит молодая женщина, указывая на дочь, которая подпрыгивает с другими подростками, чтобы попасть в телевизионную камеру, а, может, просто, чтоб согреться... - Холодно, конечно, за целый день мы просто окоченели, но оно того стоит, шоу потрясающее, и елка тоже, одна звезда чего стоит, говорят, в ней миллион хрустальных стеклышек". " Сегодня здесь все звезды выступают, - говорят две дамы, вооруженные камерами с длиннющими, как подзорная труба, линзами. - Мы хотим заснять Шэрел Кроу и Рода Стюарта". "А я всегда мечтал увидеть живьем оркестр Брайана Сетсера". "А мы пришли, чтоб послушать Кэрри Андервуд, нового Американского идола... Мы за нее каждую неделю голосовали". Рая Вайль: И в таком же духе все высказывания: грандиозно, великолепно, потрясающе, незабываемо, красота, лепота. Напряжение достигло пика, когда объявили, что концерт окончен, и через несколько минут зажгут, наконец, елку. Шоу закончилось, публика медленно начала расходится, настолько медленно, что домой я попала лишь к 12-ти ночи, как раз к новостям, когда уже второй раз по телевизору показывали самые яркие моменты с праздника в Рокфеллер-центр. Александр Генис: Недавно обнародованная в "Нью-Йорк Таймс" статистика показывает, что долгая, чтобы не сказать - вечная война полов подходит к концу. Впервые нам стало ясно, кто побеждает - женщины. С приходом 21-го столетия мы окончательно вступили в век информации, когда определяющим фактором успеха является образование. Кто лучше учится, тот дальше пойдет. Вот тут и выясняется, что мужчинам не угнаться за слабым полом. Уже в детском саду девочки отличаются усидчивостью. В школе девушки получают более высокие оценки и лучше юношей заканчивают ее, чтобы поступить в университет, где разрыв между полами становится с каждым годом все более существенным. Диктор: До 1985 года в высших учебных заведениях Америки преобладали мужчины. К концу 80-х положение выровнялось, а потом ситуация перевернулась. В этом году, как показывает статистика, на сто студентов в США приходится 133 студентки. Уже к концу этого десятилетия разрыв еще больше усилится: на каждые сто мужчин с дипломом будет приходиться 142 дипломированные женщины. Александр Генис: Все это значит, утверждают многие социологи, что лет через 30 женская доля станет львиной долей. Феминизм добился сокрушительного триумфа и теперь нам всем - и мужчинам, и женщинам - предстоит научиться жить с плодами этой победы. Обсудить этот животрепещущий вопрос я пригласил философа "Американского часа" Бориса Михайловича Парамонова. Борис Парамонов: Я бы не стал так уж поддаваться статистике. Западная культура, научно-техническая цивилизация - это мужская культура. Феминистки даже говорят - фаллоцентрическая. Был однажды в России опрос у студенток-девушек: знаете ли вы, что такое фаллос? Были очень разные ответы, более всего меня потрясли те студентки, которые ответили, что это водоросль, из которой приготовляется йод. Таких было пятнадцать процентов. Три процента ответили правильно. Я вижу здесь некую аллегорию. Конечно, очень хорошо, что девушки имеют представление о химии, но всё-таки не нужно забывать правильного значения слова. Феминистки иногда забывают. Но они же правильно пишут о садистическом смысле нынешней мужской цивилизации: она прорывает покровы бытия, пронзает природу, она агрессивно-насильственна. Между прочим, то же говорил ненавидимый феминистками Фрейд: техническая цивилизация - это сублимирование садистических инстинктов человека. Александр Генис: Да, но известно, что садистические инстинкты как раз не свойственны женщине. Любимая нами обоими Камилла Палья говорит, что немыслима женщина - Джек-потрошитель. Борис Парамонов: Но при этом добавляет, что это и ограничивает женские возможности в строительстве культуры. Сохранись у нас матриархат, мы бы до сих пор жили в травяных хижинах - эта ее фраза вызвала повсеместный гнев феминисток. Александр Генис: Но если взять ту же Палья - она явно выходит за пределы феминистского дискурса. Значит, нельзя сомневаться в способности женщины к какой угодно культурной модели. Помните оживленную дискуссию, вызванную ректором Гарвардского университета, когда он в публичной речи просто привел статистику, говорящую о том, что женщин гораздо меньше, чем мужчин, в таких областях, как физика и математика? Борис Парамонов: Пожалуй, мне надо во избежание недоразумений фиксировать смысл понятия "мужская культура". Я говорю не о неспособности женщин к работе в современной культуре, а о том, что сама наша культура, западная культура - она мужская в смысле своего внутреннего строения, в своей морфологии, в идее своего мироотношения - активистского, разрушительно-творческого, конструирующего. Мы до сих пор находимся в парадигме эпохи Просвещения, говорившего, что культура - это борьба с природой. И если б феминистки были последовательны и обладали интеллектуальной честностью, они должны были бы признать, что отказ от мужской агрессивной культуры - он и означает, что жить нужно в травяных хижинах. Александр Генис: Тут они найдут сколько угодно последователей среди мужчин. Все нынешние "зеленые" говорят об этом. И влияние их растет. В Германии, например, уже невозможно создать правительство вне коалиции с "зелеными". Борис Парамонов: Борьба с природой дошла до своих критических пределов, - уже ясны границы вторжения в природу, за которыми эта культурная парадигма делается просто опасной. Взять хотя бы потепление климата. Опасность пандемических заболеваний тоже растет - из-за скученности городского населения и необходимости для пищевой промышленности работать индустриальными методами. Александр Генис: Это вы про птичий грипп? Борис Парамонов: В частности. Тут уже играет роль не скученность людей, а скученность кур. Оторваться от природы, как выясняется, нельзя. Вопрос принципиально ясен: научно-техническая цивилизация заводит в тупик - будь она индустриальной или постиндустриальной. Спрашивается только: а куда идти? Альтернативы нет и не может быть в этой модели, даже если придумают альтернативное топливо. Современный человек не сядет под куст справлять нужду. И вообще тут не в топливе дело, а, повторяю, во внутреннем складе активистской западной культуры, установки которой воспринимают все, включая коммунистический Китай и исламский Иран. А в этом активизме, между прочим, как нигде и ни в чем проявляется человеческая свобода. Сартр в свое время сказал, что окончательным доказательством свободы человека было изобретение атомной бомбы: человек получил возможность уничтожения бытия. Это ли не свобода! Правда, тут нужно добавить, что понятие "свобода" берется в философии Сартра отнюдь не в политически-правовом смысле, - это у него онтологический концепт. Александр Генис: Ну вот и давайте с философских небес спустимся на землю, в область конкретных явлений и событий. Что же можно возразить Дэвиду Бруксу? Можно ли вообще спорить с фактами, которые он приводит? Короче говоря, победят ли нас женщины? Борис Парамонов: Дело в том, что цифры и факты в статье Брукса оспариваются его же коллегой по "Нью-Йорк Таймс" Морин Дауд, написавшей недавно статью "Что делать современным девушкам?". Она другой факт старается осмыслить: почему у американских женщин начался обратный ход - в семью? Образ "женщины-карьеристки" утрачивает свое обаяние и ориентирующую ценность. Девушки в США отказываются от прежних амбиций: выяснилось, что профессиональное преуспеяние мешает семейному счастью, а чуть ли не в большинстве случаев вообще не дает возможности построить семью. Вот и статистика соответствующая: 55 процентов тридцатипятилетних женщин, занимающих высокие позиции, бездетны. А женщинам, несмотря на явные перемены в их социальном положении, несмотря на давно уже идущий процесс маскулинизации, хочется иметь семью и детей. Опросы показывают, что эти, так сказать, атавистические желания никуда не ушли. По-прежнему в психологии женщин существует установка, внушающая, что мужчина должен быть агрессивным добытчиком, а женщина - кокетливой добычей: модель петуха и курицы. Куры - они ж кокетки. Выясняется, что успешно работающие, но несемейные женщины несчастны. А ведь в бизнес, вообще на поприще профессиональной работы пошли не просто какие-то синие чулки или, как говорили раньше, дурнушки, а женщины по всем статьям годные в дело. Александр Генис: Хорошо что Вас не слышат американские феминистки. Вы прибегаете сейчас к выражениям политически некорректным. Если их перевести на английский язык, был бы кошмар. Борис Парамонов: Сам сознаю и употребляю такие слова именно потому, что по-русски не научились еще говорить политически корректно. Я много раз замечал, что в российской прессе не изжит мужской шовинизм, и это меня коробило. Да что говорить о России, когда и в Америке ее дофеминистское прошлое воспринимается как темные века. Я смотрел как-то довоенный фильм "Женщины" - классический Голливуд, - и мне было неприятно его смотреть: это фильм о том, как жена цепляется за уходящего от нее мужа, а когда он возвращается, бежит с распахнутыми объятиями к нему навстречу. Я не могу ни в коем случае сказать, что мне чужд феминизм. Просто здесь обозначается очередной тупик нашей цивилизации, вообще очередной урок истории дается: не бывает абсолютных решений, ни на одной стороне нет полноты правды. То, что существуют стороны, - уже неправда. Русские религиозные философы много об этом писали: пол - трагедия, потому что человек в поле расколот, пол - это половина. У них существовала даже гносеологическая интерпретация грехопадения. Но, извините, это опять философия. А что касается социальных аспектов проблемы, то здесь формулировка той же Морин Дауд кажется мне исчерпывающе итоговой: социальная эволюция не воздействует на природные глубины человека, феминизм и все его достижения не изменили природу женщин. Они по-прежнему хотят замуж, и карьера - субститут, эрзац, если хотите. Александр Генис: Однажды я видел выступление Морин Дауд по телевидению. Мало того, что она умница, лауреат Пулицеровской премии, самый остроумный автор в "Нью-Йорк Таймс", она еще дивная красавица. Так вот, она сказала, что ей никогда не выйти замуж, потому что мужчины ее боятся. Борис Парамонов: Собственно, об этом - вся ее статья, на которую я ссылался. Это часть ее книги, которая сейчас выходит "Нужны ли мужчины?". Александр Генис: Выясняется что нужны. Борис Парамонов: Но она не хочет и отказываться от занятых позиций, современные женщины в целом не хотят капитулировать. Но и семьи хотят! То есть, грубо говоря, и капитал приобрести, и невинность соблюсти. Выяснилось, что невинность - это замужество. Александр Генис: Нынешняя война в Ираке еще не нашла себе места в кино. Что и понятно. Снимать фильм, когда никто еще не знает, чем все кончится, очень трудно. Причем, для всех, включая зрителей. Все-таки обычно мы смотрим военные фильмы, зная, кто победит в конце. "Хэппи энд" обеспечивает, если не сценарий, то история. Однако, если не на большом, то на маленьком экране такая попытка была осуществлена известным мастером телевизионной драмы режиссером Ствиеном Боччо. Созданный им, но, к сожалению, быстро ушедший из эфира сериал о войне в Ираке соревновался с репортажем и подражал ему. По-своему, это была интересная затея - сопрячь документальную манеру с вымыслом так, чтобы мы все приняли за чистую монету. У Боччо изображение имитировало репортажную съемку. Картинка дергалась, прыгала, уходила из фокуса. Зрителя переносили на то поле боя, которое он уже привык видеть в новостях. Все это прибавляло достоверности тем обыденным деталям, на которые, может, не обращают внимания ветераны, но которые бросаются в глаза штатским. Меня, например, больше всего поразил сам вид американских солдат. На них живого места нет от амуниции. Это же средневековые рыцари в доспехах! И в то же время - футуристическая технология связи - огромные телевизоры в палатке, Интернет, спутниковый телефон. В этой войне - тыл находится за десятки тысяч километров от фронта, и все-таки - дом всегда рядом, стоит только номер набрать. В Ираке война и мир связаны как два стороны листа - и так же непроницаемы друг для друга. Собственно, это и имели в виду авторы сериала, назвав свою работу "Over there", то есть, - "Там", что значит - "Не здесь". Беда этой работы - первой попытки художественного воплощения Иракской войны на экране - в том, что она не кажется новой. Первые критики сериала, опытные солдаты, которые писали в газеты протестующие письма, заметили технические ошибки, вроде устаревшего вертолета еще вьетнамской эры. Но хуже, что и герои сериала пришли оттуда. У меня было такое ощущение, что я смотрю "римэйк" гениального фильма Кубрика "Цельнометаллическая оболочка". Однако то, что было тогда открытием, сегодня стало клише. Говорят, что генералы всегда сражаются в предыдущей войне. Для батального жанра это также непростительно. И вот - новая попытка: военный фильм крупного и удачливого, я бы сказал, режиссера Сэма Мендеса. Его картину слушателям "Американского часа" представит - ведущий нашего "Кинообозрения" Андерй Загданский. Jarhead - director Sam Mendes, Anthony Swofford Андрей Загданский: Фильм "Jarhead" режиссера Сэма Мендеса - экранизация одноименной книги Антони Своффорда о его опыте во время первой войны в Персидском заливе, о войне 1991 года. Книга вышла в 2003 году и сразу же стала бестселлером. Теперь она стала экранизацией режиссера, который поставил получившую главного "Оскара" картину "American Beauty", "Американскую красавицу" и "Road to Perdition", "Дорога к гибели". Слово "Jarhead" - дословно значит "банка-голова" (в русском эквиваленте "Пустая голова") - самоназвание, кличка, одна из многих, под которой известны морские пехотинцы США. Поэтому по-русски название фильма в Интернете переводят как "Морпех", а иногда и как "Салага". Перевод, с моей мочки зрения совершенно никудышный. Салага - это начинающий, новичок в армии. В то время как Jarhead - это готовый, сложившийся убийца. Как обещает название, картина рисует далеко не самый лестный образ морских пехотинцев во время войны в Персидском заливе. Точнее, или шире - не слишком лестный образ мужчин на войне. Любой войне, любых мужчин. Тот, кто захочет увидеть в картине анти-американские мотивы, вероятно, вправе сказать, что фильм анти-американский. Но это неверно. Фильм, на мой взгляд, честный в первую очередь. И я бы не назвал его антивоенным тоже. Александр Генис: Недавно, когда как раз эту картину обсуждали в "Нью-Йорк Таймс" ветераны, во время этой дискуссии прозвучала странная, для штатского уха, мысль. Солдаты сказали, что антивоенных военных фильмов не бывает вовсе, ибо всякое изображение боевых действий на экране действует на зрителя зажигательным образом. Андрей Загданский: Я склонен с ними согласиться в рамках собственного опыта. В фильме есть замечательный эпизод. Солдаты смотрят "Апокалипсис сегодня" Копполы. Ту самую, если угодно, антивоенную сцену с атакой вертолетов с воздуха. Нам казалось всегда, что это воплощение гуманистического пафоса. А для них это самый зажигательный, самый стимулирующий к действию, к убийству эпизод. Они смотрят на убийство, на уничтожение деревни, как на футбольный матч. Они заряжаются энергией уничтожения. И что самое интересное, очевидно, что так оно и было. Книга и фильм основаны на подлинных событиях, на подлинных переживаниях автора книги. Александр Генис: И еще на эту общую тему батального кино. Лет 10 назад ко мне в гости приезжали друзья из Москвы с сыном, мальчиком 13-ти лет. Он моментально обнаружил фильмы про Вьетнамскую войну и смотрел их без конца. По-моему, даже английским мгновенно ради этого овладел. Я, помнится, тогда подумал о дефиците батального жанра в русском кино, который восполнили американские фильмы. Видимо, без войны на экране мы уже не можем обойтись. Что Вы об этом думаете? Андрей Загданский: Батальные фильмы - это всего лишь ответ на нашу первоначальную необходимую потребность в агрессии. Она заложена в каждом из нас. И поэтому батальное кино, по всей видимости, совершенно точно отвечает этой биологической естественной потребности человека и зрителя. Первая война в Ираке, как известно, началась с огромного накопления американского военного присутствия в странах Персидского залива - в Саудовской Аравии, в первую очередь. Для солдат это было нервное, нудное, томительное ожидание. И вот это ожидание, эта скука, эта экзистенциальная неопределенность точно переданы на экране. Есть что-то изначально патологическое в огромном скоплении мужчин без женщин. Сексуальное воздержание, накапливающаяся агрессия, избыток гормонов, одиночество, скука, ревность к оставшимся дома подружкам и женам - все это взрывоопасно. Все это жаждет чего-то. Жаждет действа. Жаждет разрешения. Жаждет смерти, если угодно. Эта драматическая и комедийная смесь составляют экспозицию фильма: ожидание войны. Сама война была стремительной и странной для героя картины. Это ожидание несостоявшейся схватки замечательно изображено в картине. Главный герой со своим напарником (они оба снайперы) должны пробраться в какое-то совершенно особое место и оттуда снайперским выстрелом поразить какого-то важного иракского генерала. Но когда после тщательной и напряженной подготовки главный герой готов сделать этот единственный решающий выстрел, они получают команду "Отбой". Приходит старший офицер и отдает команду накрыть всю это территорию бомбардировкой. То есть, начальство решило использовать куда менее точный и куда более эффективный способ уничтожения. И все. Но тогда с одним из героев случается истерика - он поднимает бунт, отказывается подчиняться старшему офицеру. Ему не дали поучаствовать в войне по-настоящему. Его лишили возможности кого-либо убить лично. Его упоение в бою - не состоялось. Соитие в смерти - не произошло. Ужасная драма. Александр Генис: В последние годы эталоном батального кино, наверное, стал фильм Спилберга "Спасая рядового Райяна". По-моему, снимая батальный фильм в жанре бескомпромиссно брутального натурализма, Спилберг впервые рассказал о том, что такое настоящее сражение поколению, которое привыкло к игрушечной войне видеоигр. Ведь теперь даже настоящая война, попав на экраны телевизоров, кажется компьютерной симуляцией. В фильме же Спилберга спасают не столько рядового Райана, сколько реальность крови и смерти, погребенную под электронными вымыслами нашего времени. Такой военный реализм, по-моему, уже ничем не переплюнешь. Как справляется с фронтовыми сценами Сэм Мендес? Андрей Загданский: Я должен напомнить вам, что в фильме идет речь о той самой первой войне 91 года, которая для подавляющего большинства американских солдат была войной странной, войной не состоявшейся. Они никогда не увидели действа. Все было решено за них артиллерией и танковыми войсками. Когда наши снайперы отправляются в поход, выясняется, что им убивать некого, они видят лишь сожженную пустыню, черный песок и обугленные черные тела. Здесь совершенно бессмысленно ходить с автоматом. Поэтому батальные сцены как таковые не существуют. Существуют лишь их постфактум, завершение этой воздушной атаки - сгоревшая земля, сгоревшие автомобили, черные тела и больше ничего. Самые запоминающиеся кадры - сгоревшие иракские военные колоны, обугленные черные тела, застывшие в той позе, в которой их накрыл огонь, и черный пепел, накрывший белый песок пустыни. И когда по этой черной земле идут люди - за ними остается почти белоснежный след. Страшный и странный образ, который надолго остается в памяти. Александр Генис: Следующая, привычная нашим постоянным слушателям рубрика "Картинки с выставки" расскажет об очередной - не первой и не последней - экспозиции венского художника Эгона Шиле, представленной Музеем немецкого и австрийского искусства Нью-Йорка. Эгон Шиле - один из самых, как теперь любят говорить, востребованных художников Нью-Йорка. Не так уж давно была его ретроспективная выставка в Музее современного искусства, о которой мы, конечно, рассказывали нашим слушателям. И вот новая, огромная, в 150 работ, и очень успешная выставка в нашем Немецком музее. Неизменный интерес, который вызывает этот художник, связан и с его темой - эротикой и с ним самим: романтический тип испорченного, но безмерно талантливого юноши, этакий венский Рембо. Его образ непризнанного гения окутан аурой страдания. Все это верно лишь отчасти. Шиле трудно назвать неудачником. В самом деле, ему посчастливилось очень рано найти свою манеру, ему повезло добиться уважения учителя, Густава Климта, и соратников по Сецессиону, лучших мастеров австрийского модернизма. Призванный в армию Шиле пережил Первую мировую войну (от этого времени сохранилось несколько портретов русских военнопленных, которых он рисовал, когда служил в лагере для заключенных). Еще в войну - и несмотря на нее - он становится модным художником. Его целиком распроданная персональная выставка 1918 года принесла не только коммерческий успех, но и восторженные отзывы критиков. Однако всего через месяц после этого, на гребне начинающейся европейской славы, Шиле умер от гриппа - через три дня после унесенной тот же "испанкой" жены. Художнику было тогда всего 28 лет. Но и за столь короткую жизнь он успел создать собственный, мгновенно узнаваемый графический язык. Шиле работал в манере, которая соединила рисунок и живопись в нечто третье, стоящее рядом с архитектурой. Экспозиция выставки тщательно зафиксировала этот обрыв. Вот старательные и технически совершенные штудии студента венской Академии, а вот - буквально по соседству - бунтарские работы. Ставший в одночасье зрелым художником, он сумел внести в столь богатую художественную жизнь начала ХХ века свой стиль, своего героя и свою - прямо скажем - неприличную - тему. Начать надо с эстетики. В живопись Шиле шел, кажется, от чертежа. Цветом он пользовался осторожно, подкрашивая и расцвечивая свою графику в стратегически важных местах. Цвет у него - скорее приправа, чем блюдо. Зато рисунок Шиле скуп и богат одновременно. Он тверд, даже колюч, как чертополох, который художник, кстати сказать, любил изображать вместо других цветов. Ранние городские пейзажи Шиле - это пугающе пустые портреты домов и улиц. Кисть и карандаш художника вскрывают слоистую структуру видимого мира. Геологическое напластование реальности, твердый на сломе, "минерализованный" пейзаж Шиле неожиданно напоминает о Врубеле и Филонове. Но и человеческие фигуры у Шиле кажутся окаменевшими, иногда - от горя и страха. Набросав жесткими уверенными штрихами на желтой бумаге позу модели (всегда, надо сказать, мучительно неудобную), художник тщательно разрабатывал руки с преувеличенными суставами: пальцы, как бамбуковая удочка. После того, как Шиле бросил Академию, он лишился финансовой поддержки дяди и вел богемную жизнь. Писал он в основном автопортреты (на натурщиц не было денег). Так возник типичный герой Шиле - он сам. Мы узнаем этого исхудалого юношу с горящим взглядом по экспрессионистской литературе - Кнут Гамсун, Леонид Андреев, проза Рильке, отчасти - Кафка. Герой Шиле тоже всегда неприкаян, он всегда в разладе с миром, всегда одной ногой в могиле. К жизни его привязывает лишь одна страсть: как тогда говорили, - зов пола. Рассказывая об искусстве Шиле, мы должны постоянно отвечать на один и тот же вопрос: следует ли считать его работы порнографией? "Несомненно", - пишет в "Нью-Йорк Таймс" автор рецензии на выставку Кен Джонсон. Но это, - продолжает он, - высокая порнография, такая же, как у Тулуз-Лотрека или в "Лолите" Набокова. Решая тот же вопрос с другой стороны, Джон Апдайк, автор многих искусствоведческих эссе, только что, кстати сказать, собранных в отдельную книгу, написал статью с острым названием "Могут ли гениталии быть красивыми?" Понятно, что если Шиле в 21-м веке вызывает такие споры, то в чопорной Австро-Венгрии ему было непросто выжить. В 1912-м году его даже посадили в тюрьму, где он провел 24 дня, пока обвинения в растлении малолетней не были с него сняты. В заключении Шиле сделал из хлебного мякиша изумительный по тонкости исполнения скульптурный портрет соседа по камере. (Этот чудом сохранившийся миниатюрный экспонат есть на выставке). Выйдя на свободу, Шиле пытался с тех пор быть осторожнее. Он, например, искал выхода своему темпераменту в религиозной теме. Отсюда его смутные картины, напоминающие темные кафкианские притчи. Однако сексуальная тема продолжала его преследовать до смерти. При этом важно заметить, что эротические сюжеты Шиле решал отнюдь не в той изысканно декадентской манере, что характерна для Бердслея или нашего Бакста. Секс у Шиле, как у его венского соседа и современника Фрейда, не игрив, а безжалостен. Первичный - дочеловеческий - инстинкт, секс сильнее личности и лишен лица. Стремясь зафиксировать на бумаге зов пола, Шиле (в полном согласии с поэтикой экспрессионизма) приносит индивидуальное в жертву универсальному. Он писал не женщину, а вызванное ею желание, не любовную пару, а соединяющую их страсть, не духовную любовь, а телесный соблазн. Эротика у Шиле - неуправляемый космический вихрь, который, конечно же, не могут сдержать вериги культуры и общества. Я не знаю, почему той почтенной, немолодой, тщательно одетой, часто говорящей по-немецки публике, заполнившей выставочные залы изящного особняка, так нравится Шиле. Но я догадываюсь, что - как в рафинированной Вене, так и в чем-то похожем на нее изощренном Нью-Йорке - мы тоскуем звериному голосу плоти, нашедшему себе совершенное, технически безупречное выражение в работах Эгона Шиле. А теперь, Соломон, я попрошу Вас проиллюстрировать музыкой болезненную и соблазнительную выставку романтического гения Эгона Шиле. Мне кажется, ему не трудно будет найти соратников в декадентской, перенасыщенной эротизмом культуре австро-венгерской империи начала 20-го века. Соломон Волков: Действительно, это было нетрудно. Очень соблазнительный сюжет. И я с большим удовольствием отобрал три фрагмента, принадлежащих трем разным композиторам, которые между собой, думаю, даже не были знакомы, но принадлежали все трое, так или иначе, по своей культуре к тому географическому и политическому образованию... Александр Генис: В первую очередь, культурному образованию. Соломон Волков: ...Которое мы именуем Австро-венгерской империей. Александр Генис: Чем дальше я живу, тем больше я понимаю, что Австро-Венгрия была, в первую очередь, культурная империя, империя, объединенная скорее искусством, чем границами. Соломон Волков: Первый автор - это Рихард Штраус, у которого, пожалуй что, самая популярная его опера "Соломея", написанная в 1905 году, является прямой иллюстрацией к рисункам Шиле. Потому что то, что наворочено в "Соломее"... Конечно, все это придумал Уайлд. Это он позаимствовал, как мы знаем, ветхозаветный сюжет о дочери Иродиады Соломеи из классических источников. Но сильно переделал. Кстати, свою трагедию "Соломея" он написал по-французски. Штраус сделал немецкий перевод и напомню, что там речь идет о том, что дочка Иродиады Соломея влюбляется в пророка Иоканана, которого Ирод посадил в подземную клетку, и добивается того, что его выпускают. Причем, он отказывается принять его любовь. Тогда она требует, чтобы его убили, чего Ирод совершенно не хочет делать. Но Ирод обещал уже Соломее сделать все, что она захочет, если она для него станцует обнажившись. Что она и делает. Ирод вынужден свое обещание сдержать. Ему страшно не хочется убивать Иоканана. Но когда он видит, что Соломея к отрубленной голове Иоканана приникает страстным поцелуем, то он отдает команду ее убить. Александр Генис: Тут стоит добавить, что опера это была полна такого откровенного эротизма, что австрийский император, услышав оперу и увидав ее, сказал, что этот композитор плохо кончит. Штраус сказал: "Я хохотал всю дорогу к банку". Потому что эта опера кормила его до конца дней. Соломон Волков: Я еще один анекдот об этой опере знаю. Последние слова оперы - "Убить эту женщину!". Это команда Ирода. Рассказывали, что Рихарда Штрауса была невероятно сварливая жена, которая страшно им помыкала. И вот они едут по Вене в экипаже, и она его пилит. Он терпит. И она его пилит до тех пор, пока извозчик (все в Вене музыку Штрауса знали"), обернувшись, не сказал: "Убить эту женщину!". Второй автор, австриец Альбан Берг, принадлежащий к австро-венгерской культуре. Опера его "Лулу", которую он никогда не кончил, начав ее писать в 29-м году (а умер он в 35 году), так она у него и осталась. Кстати, история написания "Лулу" и интриги, с ней связанные, это особая история, когда-нибудь мы об этом поговорим. Это опера по пьесам Франка Ведекинда "Дух земли" и "Ящик Пандорры". Очень кстати популярных в России в начале века. Очень декадентские пьесы. Александр Генис: Которые были, прежде всего, для кабаре. Соломон Волков: Да. Знаете фильм с Луизой Брукс? Это фильм по этим пьесам. И они положены в основу либретто Берга. История женщины-вамп, которая тоже проходит через череду любовников и любовниц. Но, в конце концов, ее убивает Джек-потрошитель. И для этой героини, как для Соломеи, дело кончается плохо. Все-таки, эти авторы, хотя и любили эротические сюжеты, наказывали грех. Именно этот эпизод я и покажу. Как Лулу убивает Джек-потрошитель. И теперь мы переходим к еще одному автору, небезызвестному у нас Льву Николаевичу Толстому, который тоже наказал грех. Он наказал грех сначала в "Анне Карениной", затем в "Крейцеровой сонате", произведении, которое, когда оно вышло, вызвало невероятную полемику, причем именно я ярко выраженным сексуальным уклоном. Александр Генис: Еще бы, если вспомнить что в этом произведении Лев Толстой призывает нас прекратить деторождение. Соломон Волков: Так вот Леош Яначек, чешский композитор, тоже принадлежащий к этой же австро-венгерской культуре, положил в основу своего Струнного квартета номер I. И тут, конечно, нет никаких слов, это все не вязано впрямую с текстом "Крейцеровой сонаты", хотя программа ясна. И вот как Яначек воссоздает эту страстную, практически истерическую атмосферу "Крейцеровой сонаты", показывает нам исполнение квартета Хагена. И мне кажется, все эти три фрагмента являются великолепной иллюстрацией к тому эротическому уклону, которым прославился Эгон Шиле.