С тех пор, как в недавней речи президент Буш призвал Америку к открытой, но ответственной дискуссии о войне в Ираке, споры, которые и без того не затихают, разыгрались с новой силой. Пожалуй, самым важным предметом актуального дискурса стала самая первая предпосылка всей внешней политики США — вопрос о демократии как гарантии мира. Суть этой доктрины в трактовке таких авторитетов современной неоконсервативной мысли, как Лоуренс Каплан и Уильям Кристол, сводится к одной догме: демократические страны между собой не воюют. Сделав этот тезис отправным в своей философии, пишет принстонский профессор политических наук Гари Бэсс (Gary Bass) в статье из The New York Times, нынешняя администрация верит в мир, который принесет с собой распространение демократии на Ближнем Востоке. Однако у этой оптимистической точки зрения есть свои критики.
Александр Генис: В своей недавно вышедшей книге двое американских ученых Мэнсфилд и Снайдер (Edward Mansfield, Jack Snyder) предупреждают об опасностях незрелой и неустойчивой демократии. Так, стремительная демократизация исламских стран, — утверждают они, — может пробудить разрушительные силы, которые скорее приведут к войне, чем уберегут от нее».
Отвечая на эту критику, защитники демократии «любой ценой» вводят дискуссию в историко-философский контекст, ссылаясь на теорию «вечного мира», которую первым предложил Иммануил Кант… Но, дойдя до этого имени, я решил, что нам пора обратиться за комментарием к философу Борису Парамонову.
Борис Парамонов: Да, старика Канта тут необходимо было вспомнить: этот, казалось бы, всячески далекий от жизни любомудр, всю жизнь изучавший какие-то паралогизмы чистого разума, сумел понять самое важное в политической истории человечества, причем развернутой в глубь, в будущее. И ведь что особенно интересно: в его время демократий вообще не было, его политический прогноз строился не на опыте, а, как любил говорить сам Кант, априорно, до-опытно, силой чисто логических умозаключений. Номинально в то время, в конце восемнадцатого столетия появилась одна крупная демократическая страна — Америка, но это было очень уж далеко, и тогдашние Северо-Американские Штаты никакого участия в мировой политике не принимали. Вот вам поразительный пример силы этого самого чистого разума!
Александр Генис: Кант знал, конечно, античную историю, в которой были военные конфликты демократических государств.
Борис Парамонов: И всё-таки основной военный конфликт в истории Древней Греции — война Афин и Спарты — это столкновение демократии с государством едва ли не тоталитарным. Спарта демократией не была.
Александр Генис: Да и Афины-то не были демократий в современном смысле понятия: афинские демократические институты действовали в замкнутом кругу афинских горожан.
Борис Парамонов: Вот именно. Строго говоря, в древней истории Канту опереться было не на что. И наоборот, можно вспомнить одно событие, уже после Канта имевшее место: англо-американская война 1812 года. Американцы очень часто исполняют увертюру Чайковского под таким названием, но для них 1812 год — это не Россия и Наполеон, а война с англичанами, которые даже обстреляли Белый Дом. И если прибегнуть к небольшой натяжке, так это и была война демократий: в Англии существовал весьма действенный парламент.
Александр Генис: Парламенты — институты, проходящие долгое историческое развитие. Сами по себе они еще не гарантия против войны. Вспомним 1914 год.
Борис Парамонов: Да, парламент существовал и в кайзеровской Германии и обладал реальной властью не допустить войны: если бы социал-демократы проголосовали против военных кредитов правительству. Если уж на то пошло, и в тогдашней России была Дума, тоже проголосовавшая за войну с Германией, за те же военные кредиты. Тут большевистские депутаты, числом пять, выступили молодцами: голосовали против и пошли в сибирскую ссылку. Ну, они-то уж точно не могли ничего решить.
Александр Генис: Вернемся к теме. Так что же всё-таки имел в виду Кант, считая условием вечного мира существование демократических государств?
Борис Парамонов: Думаю, нам нет смысла удаляться в обсуждение его априористики, тем более что в опыте истории он оказался прав. Мы не можем в наше время указать на военный конфликт между развитыми демократическими странами. Сам механизм демократии препятствует войнам. Объявление войны — высшая прерогатива власти, никакая другая акция власти, правительства не идет в сравнение с этой. А главное в демократии, как мы знаем, — это система ограничения власти, разделение властей. Демократия — контроль над властью и, строго говоря, больше ничего. Но это и есть всё. Две демократии не могут вступить в состояние войны, потому что руководятся они не амбициями монархов или алчностью капиталистов, а свободно выбранными органами управления, обязанными отчетом перед избирателями. Демократия может вступить в войну, если ей угрожает сильный и коварный внешний враг или если она помогает дружественным демократиям.
Александр Генис: Ну, да. Таково было участие Соединенных Штатах в двух мировых войнах двадцатого столетия.
Борис Парамонов: В первую войну Америка вступила, когда еще на стороне союзников была Россия, правда, уже не царская: это был апрель 1917 года. Но сама эта первая война была такова, что затянула в себя все европейские страны — как демократические, так и прочие. Иными словами, был у этой войны какой-то мотив, существовавший вне политики и вне демократии. Нам в свое время в школе говорили, что это была война империалистическая и велась она за передел мировых богатств, за внешние рынки сырья и сбыта. Эти мотивы тоже ведь были значимыми. Да что вспоминать уже почти вековой давности прошлое, когда сегодня в мире сложилась ситуация — в глобальном масштабе! — когда вопрос об источниках сырья стал исключительно острым и в очень значительной степени диктует сегодня поведение различных государств.
Александр Генис: Роковое слово нефть. Вы помните, как у Рассела в его «Истории западной философии» один человек, над которым производились опыты с наркотическими веществами, открыл тайну бытия и сумел записать ее: «Всё пахнет нефтью»?
Борис Парамонов: А как же. Эти опыты производились в Бостонском Обществе парапсихологических исследований, которым руководил знаменитый психолог Уильям Джеймс. Я читал об этом курьезе даже не у Рассела, а в приложениях к книге Джеймса «Воля к вере», где были напечатаны протоколы этого общества. Сегодня-то уж точно всё пахнет нефтью.
Александр Генис: Об этом недавно напечатал очередную статью колумнист The New York Times Томас Фридман (Thomas Friedman), сделавший своей главной темой поиск альтернативных источников топлива. На этот раз он обратил внимание на то, что не только ставит демократический мир в зависимость от нефтяных шейхов, орудующих в странах отнюдь не демократических, и не только петро-доллары финансируют исламский терроризм, но и в целом мировая ситуация больше чем надо повязана нефтью. Где нефть, — пишет Фридман, — там нет свободы, нет либеральных реформ.
Борис Парамонов: Действительно, огромные энергетические ресурсы в ряде стран недемократического характера задерживают общее движение мира к демократии. С этой точки зрения политика президента Буша: больше демократии — меньше войн, в принципе, правильна, демократия как раз завязает в нефтеносных странах. Что уж говорить об арабском востоке, когда Россия находится в той же ситуации, и недавние демократические надежды не оправдываются в ней всё из-за той же нефти. Есть нефть, есть петро-доллары, значит можно заткнуть самые большие дыры и не думать о структурных политических и экономических реформах.
Александр Генис: А сейчас богатая нефтью Венесуэла со своим президентом Чавесом начинает раскачивать Латинскую Америку, как в свое время Кастро.
Борис Парамонов: Да и самого Кастро подпитывают той же венесуэльской нефтью, а то у Фиделя уже стали ездить на велосипедах и ослах. И во всем виновата нефть. Появился даже термин: «проклятие ресурсов». По-английски это в рифму. Русская нефть, да и газ – сомнительные для страны благодеяния, так же как для Ирана или того же арабского Востока. Вообще демократию, похоже, удобней строить в небогатой стране — как Соединенные Штаты восемнадцатого века. Джефферсон возводил это в теорию.
Александр Генис: Есть пример и поближе: лишенная ресурсов Япония. Но, как мы убедились на опыте истории, именно демократия помогает богатеть на праведных путях, так сказать.
Борис Парамонов: Тут можно было бы многое сказать об этом самом богатстве, которое грозит уже не политическим кризисами, а экологической катастрофой. Вот где главный вызов демократии. Смогут ли мировые демократии построить экономики, основанные не на практике постоянно растущей прибыли? Это становится важнее политических достижений, в том числе вопроса о войнах, о том — сунниты или шииты возьмут верх в Ираке. Вот парадокс сегодняшний, ставящий обсуждавшуюся нами проблему совершенно в иной ряд: дело не в том, что демократии не воюют друг с другом, а в том, чтобы они все вместе не воевали с природой.