В январском номере журнала «Новый Мир» появилась статья Михаила Эпштейна под названием «Эдипов комплекс советской цивилизации». Статья, как всегда у этого автора, захватывающе интересная, — о ней хочется говорить — и кое-что оспорить.
Название говорит за себя: что такое Эдипов комплекс знают, кажется, все. Проблема возникает всё та же: правомочны ли мы особенности индивидуальной психологии экстраполировать на сверхличные, коллективные целостности? Тут приходится оперировать уже не фрейдистским, а юнгианским понятием коллективного бессознательного, и прямых параллелей с опытом индивидуальной души искать не следует. Душа России — термин сомнительный, научно не выделяемый: наука вообще не изучает целостностей («вещей в себе», по старинной терминологии), — она доказательна в той мере, в какой умеет методологически выделить абстрактные соотношения и установить количественные в них соответствия. С другой стороны, психоанализ — что у Фрейда, что у Юнга — скорее понимающее, герменевтическое знание, гнозис, а не наука, близкое скорее к художественному постижению мира. Психоанализ или глубинная психология в выходе за рамки индивидуальной души находят резон в факте мифического сознания, реликты которого сопровождают человечество на всех этапах его культурно-цивилизационного существования. (Фрейд более научен, чем Юнг, потому что он абстрактнее Юнга — изучает изолированную сексуальность, то есть методологически корректнее). Как бы там ни было, тему, предложенную Михаилом Эпштейном, нельзя, да и не хочется обходить.
По Эпштейну, Эдипов комплекс советской цивилизации — это философия Ленина, ставшая руководством к строительству социализма в СССР: упрощенный, вульгаризованный марксизм, во главе угла которого — не столько гипотеза экономической детерминации истории, как грубый материализм в сочетании с воинствующим атеизмом. Эти две компоненты и суть составляющие советского коллективного Эдипова комплекса. «Материализм» ленинский у Эпштейна идет от Эдиповой установки на мать (вплоть до матерной брани, в которой можно увидеть инцестуозное проклятие), а атеизм — носитель ненависти к отцу, в коллективно бессознательном выражении — к Богу. Ленинская революция — разрыв Земли и Неба, Бога и материи, матери, России.
Словами автора, Михаила Эпштейна:
«Материализм ленинского образца есть вполне сознательное и последовательное богоотрицание, то есть, в исконных мифологических терминах, отказ от почитания отцовского начала в пользу материнского. Этот, по словам Ленина, воинствующий материализм соединен с «научным атеизмом», вплоть до того, что всякая религия объявляется некрофилией. Как писал Ленин, «всякий боженька есть труположство». Любой внимательный психоаналитик обнаружит в таком воинствующем материализме, с бешеными ругательствами в адрес «боженьки», проявление Эдипова комплекса. Фрейд использовал имя легендарного древнегреческого царя, неведомо для себя убившего собственного отца и женившегося на собственной матери, чтобы обозначить комплекс влечений, сопровождающих человека с детства.
Навязчивая материалистическая идея, состоящая из заклинаний по поводу первичности материи, в сущности есть типичное проявление Эдипова комплекса, только возведенного в ранг философского учения. Материализм в паре с атеизмом и есть не что иное, как бессознательная проекция Эдипова комплекса: стремление сына отнять мать у отца, умертвив последнего или объявив его мертвым, отчего любовь к такому отцу и есть «труположство». Собственно, в одной фразе Ленин демонстрирует сразу два способа расправы с Отцом — превратить его в дитя («боженька») и превратить его в труп».
В чем, по мнению Михаила Эпштейна, проявилась эта установка в практике ленинского большевизма, в истории советского периода России? В повышенной напряженности большевицких индустриальных программ, в стремлении коренным образом изменить лик матери-земли, преобразовать ее, вовлечь в свою истерическую активность. По Эпштейну, эта повышенная активность есть ни что иное как узурпация отцовских прав детьми, сбившимися с пути сыновьями, поддавшимися изначальным антисоциальным импульсам Эдипова комплекса. Отнять мать-землю от Бога-Отца, самим владеть ею — вот Эдипова сущность большевицкого активизма. Автор очень остроумно интерпретирует такие факты советской истории, как строительство московского метрополитена или привилегированное положение советских шахтеров, труд которых считался едва ли самым почетным в СССР. Несомненно, метрополитен был культовым сооружением, важнейшим храмом большевицкой псевдорелигии, а в труде шахтера, вгрызающегося в глубинные пласты матери-земли, агрессивно проникающего в ее недра можно усмотреть симолику того же комплекса. Эпштейн приводит такие слова Фрейда:
«Со всё увеличивающейся остротой проявляется стремление сына занять место отца. С введением земледелия поднимается значение сына в патриархальной семье. Он позволяет себе дать новое выражение своему инцестуозному либидо, находящему символическое выражение в обработке матери-земли».
Этот аргумент можно было бы расширить ссылкой на другую мысль Фрейда, видевшего в самом факте индустрии выражение садистических импульсов человеческой души, нашедших цивилизационную мотивировку. Можно вспомнить и характерную фигуру Максима Горького, особенно ту почти навязчивую у него мысль о культуре как исключительно борьбе с природой, покорении природы. Горького он, кстати, не раз вспоминает — статья Эпштейна даже начинается эпиграфом из Горького. Он не поленился также перечитать пресловутую горьковскую «Мать», оказавшуюся в этом новом прочтении чуть ли не описанием инцестуозных отношений, собранием инцестуозной символики. В проекции на ленинский матеро-атеизм находит объяснение факт повышенной оценки Лениным этого сочинения: «Очень своевременная книга!»
Но вот как раз на этом материале — фрейдовской оценке скрытого, сублимированного садизма технологической индустрии и горьковских гимнах покорению природы — открывается нечто значительнейшее советской специфики. Мы вправе видеть здесь установку всей эры техноцивилизации. Идеология — это технология: эта горьковская формула дословно совпадает с анализом западной цивилизации, данным в очень серьезной книге философов Франкфуртской школы Адорно и Хоркхаймера «Диалектика Просвещения».
Здесь просится цитата — из романа Джона Стейнбека «Гроздья гнева»:
«Позади трактора шли сверкающие диски, они вспарывали землю острыми краями, — не вспашка, а хирургия. А следом за диском шли бороны, они разбивали железными зубьями небольшие комья, прочесывали землю, разравнивали ее. За бороной сеялка — двенадцать железных детородных членов, выкованных на сталелитейном заводе, совокупляющихся с землей по велению механизмов, без любви, без страсти. А когда урожай созревал и его собирали, никто не разминал горячие комья, никто не пересыпал землю между пальцами. Ничьи руки не касались этих семян, никто с трепетом не поджидал всходов. Люди ели то, что не они выращивали, между ними и хлебом не стало связующей нити. Земля рожала под железом — и под железом медленно умирала; ибо ее не любили, не ненавидели, не обращались к ней с молитвой, не слали ей проклятий».
Это замечательное художественное описание новых отношений человека с землей — исчезновение эротической связи между ними, лежавшей в основе всех так называемых органических культур в истории человечества. Между тем в советской России, как считает Эпштейн, этот Эрос сохранился, но приобрел извращенную инцестуозную форму. Этот символический инцест не мог не разрушить родной земли. Советская индустриализация и коллективизация были ничем иным, как программой и практикой такого разрушения. На Западе — равнодушие, в СССР — противоестественная связь. Плоды такой связи, как известно, не бывают здоровыми, кровосмешение ведет ко всяческому вырождению, к общей патологии. Большевики, говорит М. Эпштейн, создали патоэкономику, патосоциологию, патопедагогику (чего стоит одно прославление Павлика Морозова, погубившего собственного отца!), патоэстетику, патолингвистику.
На Павлике стоит остановиться, даже если его не было, даже если это выдумка большевиков: выдумка, как известно, особенно характерна в манифестации бессознательных импульсов. Мы помним, что за этот сюжет брался великий Эйзенштейн в фильме «Бежин Луг», который уничтожили по приказу Сталина. Он брал тему в аспекте Бога-Отца и Бога-Сына: мифическое наполнение сюжета максимально. Но в самом ли деле советская история — попытка отцеубийства, повлекшая за собой массовое убиение сыновей, новое избиение младенцев? Достаточно ли понимать большевицкий террор и нечто большее — разрушение живых тканей бытия — в символике сверхличного инцеста, коллективного Эдипова комплекса? Может быть, это разрушение нужно видеть проявлением не противоестественного тяготения к матери-земле, к родине — а как еще более противоестественную ненависть к ней? И может быть, этот инцест был инициативой преступной матери, мачехи Федры, воспетой Цветаевой? И в таком случае отношение мать — сын порождают со стороны сына ненависть.
Не есть ли советская, а то и русская история в полном объеме такое выражение ненависти русского человека к матери-родине? Стремление покончить с ней? Разрушить ее? Избавиться от нее?
Если сделать такое допущение (а согласитесь, что факты русской истории позволяют это сделать), то чем ее, эту ненависть, объяснить? Неоднократно указывалось, что главная трудность России — в ее громадных пространствах; эффектная формула Бердяева: «Россия стала жертвой своих пространств». Но и до Бердяева писали об этом, например Б.Н.Чичерин. Русский человек убегал от власти, благо было куда, а власть его всё равно догоняла, прикрепляла к службе, к податям, крепила к земле. Но эту «крепость земле» можно понимать не только как исторический факт определенной эпохи — можно видеть в самих этих словах основную метафору русской истории. А такую крепость, такое прикрепление можно только возненавидеть. Бесконечность России не освобождает тело, тем более дух, а рождает некий космический ужас, вроде того, что испытывал Паскаль, глядя на звездное небо. Россия вызывает агорафобию — но и клаустрофобию одновременно.
Славянофилы говорили о государстве и земле как двух полюсах русской жизни: всё зло ее связано с первым, тогда как земля (в их терминологии — строй народного быта) есть источник всяческих надежд. Но земля в России должна пониматься прежде всего именно как земля — физическое бескрайнее пространство. И убегали — на край, на окраину, на Украину, ставшую в этом контексте символом русской свободы. Такую громаду трудно, невозможно организовать, - можно только насильственно скрепить. Да, Россия — мать, куда от этого денешься, — но злая мать, мачеха.
Вот образ русской истории в образах матери и дитяти, как видит это поэт:
Пиршество матерей,
богатырш на кургане
в броне до бровей,
в рукавищих могучих
душивших поганых детей
Богатырши-Микулишны
пьют, а не плачут
А придут супостаты –
в атаку поскачут
На конях в рукопашный
без страха, сомнений и мук
И заплачет зазряшный
сопливый малыш Почемук
Это стихи петербургского поэта Сергея Стратановского, написанные еще — или уже? — в советское время, но дающие архетипический, то есть довременной, образ матери-воительницы, устрашающей амазонки. В России, можно сказать, такой матриархат сильно задержался. В этих терминах Ленин и Сталин — не сыновья, поднявшие бунт против предвечного Отца, на манер таких сыновей в первобытной орде, а скорее некие Матери — устрашающий образ подземного царства. Не убиение матери сыновьями происходит в коллективных глубинах русской психеи, а поглощение, пожирание сыновей Матерью-Землей — и бунт против этой Великой Матери в самом ее чреве, убиение матери, а не отца сыновьями, бунт Тезея против Федры, сыновей против мачехи России.
Такой коррекции, как кажется, следует подвергнуть наводящую на мысли статью Михаила Эпштейна.