Иван Толстой: Более трехсот работ на парижской выставке рассказывают о любовных и творческих взаимоотношениях знаменитой пары.
Кристин Симеон, Франс-Кюльтюр: В 1935 году пятидесятитрехлетний Пабло Пикассо познакомился в Париже с Дорой Маар. Ей было 28 лет и она примыкала к движению сюрреалистов. Ее учителями в искусстве фотографии были Брассай и Мен Рей.
Дора Маар стала любовницей Пикассо, но отношения их были выше простой связи, по той причине, что они взаимного обогатили их творчество. Пикассо позировал Доре Маар, но ее близость помогла ему заодно расширить и собственный подход к фотографии. На только что открывшейся выставке можно увидеть, к примеру, фотопластины к которым приложил руку художник…
Дмитрий Савицкий : В музее Пикассо, особняке Сале, только что открылась выставка «Пикассо – Дора Маар, десять лет: 1935 – 1945 год». Женщине, с которой художник пережил предвоенную эпоху и годы войны, Пабло Пикассо посвятил стихи, в которых есть такая строчка:
- В полдень было так темно, что мы видели звезды…
Отношения Пикассо с женами и любовницами были всегда, без исключения, сложны и драматичны. Все они были его натурщицами, и в портретах Ольги, Марии-Терезы, Доры, Франсуазы и Жаклин наглядны видны метаморфозы совместной жизни. От классических портретов первой жены, балерины Ольги Хохловой до ее же жестоко деформированных ню; от летящих волос Доры Маар до знаменитой серии «плачущих женщин»... Полю Элюару, любившему по почерку определять характер, однажды подсунули несколько строк, написанных рукой Пикассо. Элюар, проанализировав почерк, сделал вывод: «Этот человек любит страстно (..) и убивает всё, что любит».
С Ольгой Хохловой Пикассо познакомил Серж Дягилев: Пабло приехал вместе с ним и Леонидом Мясиным в Рим: они привезли в Италию балет «Парад» на музыку Эрика Сати. Декорации были сделаны Пикассо. Хохлова, дочь полковника русской императорской армии, была родом из Нежина, с хорошим образованием, но простовата и не так уж хороша собой, как ее изображал Пабло. Венчались они в Париже, в соборе Александра Невского на рю Дарю. Среди приглашенных были Гийом Апполинер, Жан Кокто, Гертруда Стайн, Анри Матисс, Серж Дягилев. Пикассо хотел покончить с богемным разгулом и зажить семейной жизнью. На дворе был 1918 год.
Через девять лет художник схватил за руку на выходе из парижского метро 17-летнюю девушку и сказал: «Я Пикассо. Вы и я вместе сделаем великие вещи...» Ее звали Мари-Терез Вальтер. Через несколько лет он устал и от нее.
…В кафе «Де-Маго» на Сен-Жерменском бульваре он увидел однажды вечером молодую женщину, которая втыкала нож меж пальцев. То была – Дора Маар (Теодора Маркович), наполовину хорватка, наполовину француженка. Настал период Доры, затем Франсуазы, затем Жаклин. Мари-Терез и вторая жена Пабло, Жаклин, покончили с собой; от депрессии страдала Ольга Хохлова, Дору Маар считали сумасшедшей… По словам одного биографа художника, «Испания – это страна, в которой мужчины презирают секс, но живут лишь ради него».
Пикассо постоянно требовалось обновление, женщин у него были сотни, включая и (с согласия мужей) жен друзей. Пример – вторая жена Поля Элюара, Нюш.
Но с Дорой Маар у него были все же отношения, выходившие из его обычной схемы отношений, превышавшие их. Дора была единственной женщиной, ставшей не просто его игрушкой, «objet de desire», «объектом желаний», она была женщиной, участвовавшей в его творчестве – не пассивно.
Элен Прюдом , TF-1: Она его фотографирует, он - пишет ее портреты. Она становится его вдохновительницей, его музой. Он создает десятки ее портретов: Дора сидя, Дора в шляпе, Женщина с птицами или Женщина в кресле… Дора повсюду и везде…
Дмитрий Савицкий : Накануне оккупации Парижа американский посол предложил Пабло Пикассо уехать в США, но художник отказался. Война в Испании была его личной драмой. Есть у него такая работа: человек, запрокинувший голову назад, вопящий в разверстое небо. Небо это было – небом Герники…
Элен Прюдом : Безмятежное счастье продлилось недолго, наступала черная эпоха фашизма, войны в Испании, Второй мировой, оккупации. Пикассо и Дора Маар работают вместе над «Герникой». Это имя испанской деревушки. Художник использует фотографии, сделанные возлюбленной, чтобы корректировать работу над картиной. В Париже «Гернику» показывали фотопроекторами…
Дмитрий Савицкий : Говорят, что немецкий офицер, зашедший в гости к Пикассо в его знаменитый особняк-мастерскую на улице Гранд-Огюстан, что возле Сены, увидев «Гернику», спросил:
- Это ваша работа?
- Нет, ответил Пикассо, - это ВАША работа….
«Герники» нет на выставке ««Пикассо – Дора Маар». Говорит организатор выставки, куратор музея, Анн Балдассари.
Анн Балдассари : Это картина, которая больше НЕ путешествует. Прежде всего, потому что она огромных размеров. А главное, она слишком ценна для Испании, для Испанской республики. Так что испанцы нам ее НИКОГДА не одолжат…
Дмитрий Савицкий : Место прописки «Герники» - мадридский музей Прадо. Работа действительно необычайных размеров (почти восемь метров на три с половиной), так как вначале Пикассо собирался работать над фреской для испанского павильона на Международной парижской выставке 37 года.
Анн Балдассари считает, что Дора Маар была первым в ХХ веке автором художественной фотографии, отобразившим художника за работой, мэтра в процессе создания картины. На самой выставке в музее Пикассо представлены портреты Доры Маар, скульптура, а также фотографии самой Доры Маар, некоторые из которых – негативы. Анн Балдассари решила, показать публике отпечатки негативов по той простой причине, что сама Дора Маар никогда не сделала с этих негативов – оттиски.
Выставка в музее Пикассо в Маре продлится до 22 мая.
Иван Толстой : Венецианский карнавал, традиции и современность. На телефонной связи наш корреспондент в Италии Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Карнавал – слово латинского происхождения, вполне ясное и в современном итальянском. Карне вале – то есть, можно есть мясо. С точным русским эквивалентом – мясоед. Длится карнавал, обычно, 9 дней до начала великого поста. И в это время, как и на русской масленице, народ переодевается, маскируется. Одним словом – развлекается. В эти дни привычное общество переворачивается вверх дном. Гондольер становится дожем, путана – княгиней, и наоборот. За толкованием карнавальной стихии отсылаю к тонким размышлениям Михаила Михайловича Бахтина.
Венецианский карнавал известен уже с 11 века, почти тысячу лет. А первое о нем письменное воспоминание относится к концу 13-го столетия. В Венецианской республике любили регламент и существовали особые уложения и запрещения, касавшиеся и карнавалов. Запрещалось, например, гулять в масках ночью, или же, заходить ряжеными в церкви. Сейчас, кстати, последнее уложение никак не соблюдается. Я сам видел, как толпы ряженых туристов входили в венецианские храмы. Маски и всякого рода колпаки, правда, они снимали. Вливаться в карнавальную стихию нынче очень легко. На нескольких площадях, кампо, по-местному, за заборами, устроены симпатичные базарчики. Войдя внутрь простым смертным, вы выйдете оттуда, как Марко Поло, или как Казанова. Открылся карнавал двумя традиционными событиями. Сначала, торжественный парад в исторических костюмах на пьяцца Сан Марко, а затем, ровно в полдень, когда католики читают молитву ангелу – Полет ангела. Одна акробатка, эффектно облаченная в оборки, спустилась по тросу с колокольни Сан Марко на грешную землю.
В последние годы венецианцы полюбили тематические карнавалы. Символом нынешнего стали два зверя – лев и дракон. Лев, понятное дело, это лев Святого Марка, патрона Венеции, а дракон обозначает Китай, поднебесную империю. Гостям карнавала рекомендуют одеваться китайцами. Открыты специальные ателье, где вас оденут китайским мандарином, а на набережных сидят симпатичные местные художницы, которые вам сделают миндальные глазки. В течение недели, каждый вечер, в разных местах города чтецы-декламаторы читают текст Марко Поло о его путешествии в Китай. Предусмотрена съемка фильма, где это чтение будет сплошным. Конечно же, выставки на китайский сюжет, пекинская опера и прочее. Вся эта феерия с китайским уклоном прекратится в следующий вторник 28 февраля торжественным балом дожей. Вход платный. Цена – 490 евро. В среду начнется великий пост, отмененный, впрочем, католической церковью. Теперь пост – это дело отдельной личной совести. Вот так поста нет – карнавал остался. И, слава Богу, за все.
Иван Толстой: Чем отличается лицо венецианского карнавала от других лиц? Я попросил рассказать о карнавале моего коллегу Петра Вайля, много писавшего о Венеции.
Петр Вайль: Венецианский карнавал отличается сильно, в лучшую сторону, на мой вкус, по крайней мере. Я видел разные карнавалы, в том числе, такие знаменитые, как в Рио де Жанейро, и в Люцерне, это самые, может быть, известные, и другие тоже видал. Вы знаете, в венецианском карнавале нет марли и картона – там все настоящее. Там не увидишь совсем дурной самодеятельности. Каких-то костюмчиков, вырезанных из цветной бумаги. Там все подлинное – это кожа, парча, позолота, шелк. Все производит впечатление богатого, солидного, уверенного. Этим и отличается венецианский карнавал, что за ним чувствуется многовековая традиция. Хотя, на самом-то деле, венецианский карнавал, в том виде, в котором мы его знаем, сложился в 18 веке. То есть, исторически, сравнительно недавно. И в 19 веке почти не отмечался. Это уже заслуга второй половины 20 века – возрождение венецианского карнавала. Но возродили его правильным, как мне представляется, образом. И это нарастает постепенно.
Карнавал начинается, и ты, вдруг, видишь фигуры в этих замечательных костюмах. Это пока не сами ряженные, приехавшие на карнавал. Это - нанятые городом актеры. Видимо, какие-то студенты театральных училищ, которые маячат в таких туристских местах, радуя глаз. Потом ты видишь, что их становится больше, больше понимаешь, что это уже не нанятые актеры, а уже приехавшие люди, которые либо привозят с собой костюмы (что чаще), либо, что реже, берут напрокат. Прокат хорошего карнавального венецианского костюма может стоить примерно 100 евро в день. Немалая сумма, но, повторяю, все это настоящее, это наслаждение надеть этот плащ, эту маску, эти сапоги, ботфорты со шпорами.
Иван Толстой: Вот именно об экономике венецианского фестиваля я и хотел Вас спросить. Представим себе, что я, турист, заехал в Венецию как раз на эти дни. Я счастливо нашел номер в гостинице, наверняка все занято. И что же, куда я отправляюсь, чтобы одеться? Или я должен привозить что-то с собой? Или повсюду лавки с прокатом одежды?
Петр Вайль: Это совершенно не повсюду, и о таких вещах лучше побеспокоиться заранее. А о жилье - тем более. Кстати говоря, если заранее об этом подумать, за полгода, за 4 месяца, то можно с компанией друзей снять палаццо, настоящий венецианский дворец, и в раскладе на компанию из 8-10 человек это получится даже дешевле, чем номер в гостинице, вполне скромный. Так что, можно просто роскошно провести карнавал, как венецианский дож. И заранее же зайти на интернет-сайт венецианского карнавала и найти там адреса прокатных кантор. Потому что хорошие прокатные конторы тоже расхватываются. Если Вы, просто так, с маху, приедете, Вы можете оказаться перед ситуацией, что купите какую-нибудь треуголку а ля фетровую, простую масочку. Все равно, Вам будет приятно. Но, тем не менее, настоящего костюма Вы можете уже в сам карнавал и не достать. А это, все-таки, сильное впечатление. Совсем ты по-другому смотришь на карнавал, когда ты разодет сам. И тогда тебя не удивляет появление вот этих фигур. Они появляются постепенно. Ты едешь на пароходике вапоретто и вдруг смотришь – на остановке заходят маркиз с маркизой. И как-то никто не обращает внимания. Тут же какая-то тетка с кошелкой с рынка, кто-то читает газету, так, бросил взгляд искоса, и дальше читает. Ты в кафе идешь по нужде и вдруг смотришь, что рядом с тобой в шелковых чулках какой-то Казанова занимается тем же делом, что и ты. Вот это бытовое существование карнавала - самое прелестное в Венеции.
Иван Толстой: А есть ли какой-то подспудный смысл, тайное стремление карнавала к чему-то? Есть ли у него некая драматургия, или он всегда отдан на откуп эмоциям и фантазиям самой венецианской толпы?
Петр Вайль: Разумеется, есть. Как, вообще, в идее карнавала. И у той же русской масленицы, которая есть русский карнавал. Это приготовление к великому посту. Не важно, в какой степени соблюдается этот пост. Ведь традиция не вытравляется так быстро. Можно что угодно заменить, что угодно запретить или переменить, но генетическая память человека остается. И этот человек готовится к аскезе, к ограничениям. Он, можно сказать, срывается с цепи на эти несколько карнавальных дней, предчувствуя дальнейшие 7 недель постной жизни. Кстати, поэтому, может быть, религиозные люди сильнее это чувствуют. Например, известно, что Чайковского венецианский карнавал страшно раздражал. Вообще, ему не нравилось, что там все прыгают в масках, могут к тебе приставать (а в карнавал все разрешено). Особенно ему было противно, что его обсыпают конфетти. Ведь конфетти, то, что мы называем кружочками разноцветной бумаги, изначальные конфетти - это шарики, скатанные из смеси муки с известью. Можно себе представить, когда в тебя такую горсть запустят, то в каком виде ты возвращаешься домой. Чайковского это страшно бесило. А вот Гоголя, например, восхищало. Гоголь, как известно, был человек истово религиозный. Он в этом карнавальном разгуле видимо, прозревал, видел правильный ход событий перед семинедельными постными ограничениями.
Иван Толстой: Ну да, как у Лескова, «Чертогон» такой. Венецианский чертогон.
Петр Вайль: Именно так. Сначала веселишься, потом каешься.
Иван Толстой: А как Вы развлекались на венецианском карнавале? Вы, наверное, не раз там были?
Петр Вайль: Я был раза 4, вот так, основательно, на карнавале. Задевая его по касательной еще бывало. Ведь каждый карнавал, в последние годы, тематический. Самый памятный был карнавал, посвященный Феллини, незадолго до этого скончавшемуся. Это было страшно трогательно. Когда в завершение карнавала огромная процессия (добровольно ты к ней присоединяешься) идет и, огибая широкой параболой пьяцца Сан Марко, идет мимо старых Прокураций, мимо новых Прокураций и выходит по пьяцетте между колоннами, на которых стоит лев святого Марка и святой Теодор, к воде, к лагуне, и там на воду сбрасывается деревянная легкая барка. Это конец карнавала. И когда все двинулись, вдруг заиграла музыка из «Амаркорда», и все мгновенно затихли. Вот это надо было видеть и слышать, как мгновенно стих хохот, выкрики и все в полном молчании, поминая Федерико Феллини, двинулись к воде. Это было одновременно прощание с карнавалом вот этим, конкретным, венецианским, и с тем карнавалом, который в течение многих десятилетий устраивал для зрителей всего мира Федерико Феллини.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Михаил Бахтин.
Борис Парамонов : М.М.Бахтин – классик. Памятник в Москве ему, кажется, еще не поставили, но в Нью-Йорке в любом книжном магазине всегда есть все его книги, он всегда in print - первый признак классика. В данном случае – мирового классика.
Бахтин считается литературоведом, по внешней тематике самых известных его книг – Достоевский, Рабле - или по таким темам, как «слово в романе», «смеховая культура у Гоголя», - но он, несомненно, философ, и сам так себя называл, особенно настоятельно, помню, в одном интервью с Дувакиным. Интервью у Бахтина стали брать, когда он вошел в славу, то есть с шестидесятых годов. Человеком к тому времени он был совсем немолодым – родился в 1895 году, на три года моложе Лосева. Умер восьмидесяти лет; Лосев – девяносто пяти. Нам на счастье Бог даровал долгую жизнь этим людям.
Как и Лосев, Бахтин подвергался репрессиям. В двадцатых годах, живя в тогдашнем Ленинграде, он довольно активно печатался; правда, не всегда под своим именем. Вообще он был фигурой известной, даже описан в романе Константина Вагинова «Козлиная песня». Козлиная песня, если кто не знает, - значит трагедия. Это был роман о конце старого культурного Петербурга. Бахтин там появлялся в образе «философа с пушистыми усами» и играл на скрипке.
В 1929 году Бахтин под своим именем выпустил книгу, тогда названную «Проблемы творчества Достоевского» - сочинение выдающихся достоинств. Книга гнева властей не вызвала, скорее наоборот: Луначарский написал положительную рецензию, но Бахтина в скором времени, как теперь говорят, «загнобили». Из отсидок и ссылок он не вылезал, от хорошей жизни потерял ногу. Потом его прибило в сравнительно спокойном месте – в педагогическом институте города Саранска. Наездами из Саранска защитил диссертацию, ставшую основой второго его хита – книги «Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса». В мемуарах Э.Г.Герштейн есть описание этой защиты – очень разгорячившегося Бахтина, грозившего оппонентам костылем. Потом Бахтина нашли в Саранске, перевезли в Москву, издали обе главные книги. Заслугу этого в свое время приписывали Вадиму Кожинову, но сейчас в интеллигентских кругах он стал фигурой одиозной, и в связи с Бахтиным называют имя Сергея Бочарова. Еще одна сплетня. Один молодой тогда и задиристый ученый-гуманитарий – впоследствии автор многих книг - посетил Бахтина в московской больнице – посмотреть на вновь обретенного мудреца и как бы поспорить, себя показать. Второй фразой этого молодого была: скажите, как надо жить?
Людям, не знавшим Бахтина лично, трудно говорить о его мудрости, но философия его известна. Бахтин в книге о Достоевском дал на литературном материале если не исчерпывающий, то внятный очерк той философии, которая называется экзистенциальной. Вот основной тезис экзистенциализма Бахтина:
«Одн(а) из основных идей Достоевского (…) есть именно идея о том, что человек не является конечной и определенной величиной, на которой можно было бы строить какие-либо твердые расчеты; человек свободен и потому может нарушить любые навязанные ему закономерности. (…) Герой Достоевского всегда стремится разбить завершающую и как бы умерщвляющую его оправу чужих слов о нем. (…) Человек никогда не совпадает с самим собой. К нему нельзя применить формулу тождества: А есть А. (…)» Достоевский отрицал «унижающее человека овеществление его души, сбрасывающее со счета ее свободу, незавершимость и ту особую неопределенность – нерешенность, которая является главным предметом изображения у самого Достоевского: ведь он всегда изображает человека на пороге последнего решения в момент кризиса и незавершенного – и непредопределимого – поворота его души».
То есть: пока человек жив, невозможно последнее определяющее слово о нем. Нельзя определить – значит нельзя поставить границу или по-другому – нельзя овеществить человека. Вещь тем и характерна, что у нее всегда четкие определенные границы, она равна себе. Эта основная мысль экзистенциализма была громадным сдвигом в философии – выведением ее за рамки овеществляющего знания, принципиальным разрывом с абстрактно-научными моделями познания человека по аналогии с познанием предметного мира.
Поставить проблему экзистенциальной философии на материале Достоевского было вполне естественно – хотя бы потому, что само творчество Достоевского являлось одним из источников экзистенциалистского мышления, особенно его «Записки из подполья». Бахтин, поставив себе эту задачу, блистательно справился с этой ней. Экзистенциалистская интерпретация Достоевского родила знаменитые бахтинские термины – полифония и диалог как характеристики художественного творчества Достоевского, но по существу это – категории именно экзистенциализма.
Есть еще один знаменитый термин у Бахтина – карнавал: карнавальное мироощущение как характеристика народной смеховой культуры. Это уже тема книги о Рабле.
При желании можно обнаружить противоречие между двумя главными книгами Бахтина. В «Достоевском» он отрицает идею единства сознания – монологизм сознания – самим фактом существования человека; то есть сознание по своей природе всегда плюралистично, полицентрично: сколько сознаний, столько и центров бытия. В «Рабле», наоборот, господствует монизм, появляется образ гротескного народного тела – коллективного тела, по природе бессмертного. Карнавальное мироощущение – интуиция этого единого народного тела. Смерть – иллюзия индивидуального существования и сознания. «Гротескное» народное тело не знает смерти, оно постоянно рож(д)ает, находится в становлении.
«Гротескное тело (…) – становящееся тело. Оно никогда не готово, не завершено: оно всегда строится, творится и само строит и творит другое тело; кроме того, тело это поглощает мир и само поглощается миром … тема родового тела сливается у Рабле с темой и живым ощущением исторического бессмертного народа … живое ощущение народом своего коллективного исторического бессмертия составляет самое ядро всей системы народно-праздничных образов».
Получается у Бахтина, что единство сознания – ложь, а единство бытия – народного тела – последняя правда. Критики готовы видеть в этом уступку кошмарной реальности сталинского коммунизма, сублимацию этой реальности. Это противоречие персонализма и тоталитаризма. Противоречие, что и говорить, заметное, но оно у Бахтина – незаметно для критиков! – снимается введением образа Христа как всечеловека. Но тут, как говорится, каждому дано по вере его.
Иван Толстой : Проходящая в Праге выставка «Карл Четвертый – император Божьей милостью» не имела еще себе равной в Чехии по ценности представленных экспонатов и по своему масштабу. Выставка устроена совместно с Нью-йоркским Музеем Метрополитен, ее патронируют президент Чехии Вацлав Клаус и его королевское высочество великий герцог Анри Люксембургский.
Нелли Павласкова : Патронаж великого герцога Люксембурга объясняется просто: выставка, которая осенью прошлого года за три месяца привлекла 170 тысяч посетителей нью-йоркского Музея Метрополитен, посвящена династии Люксембургов, они были чешскими королями с 1347 по 1437 год. Самым ярким и могущим Люксембургом был король чешский и император Священной римской империи Карл Четвертый, которого чехи называют «отцом родины». Недавно во всенародной анкете он был признан «самым великим чехом». Посетителю Праги сразу бросается в глаза, как много исторических объектов столицы Чехии несет имя этого короля: Карлов мост, Карлов университет, Карлова площадь, несколько улиц, связанных с его именем, замок Карлштейн, к этому надо прибавить и основанный им собор Святого Вита, и Новый город пражский, и много других творений зодчих, художников, книжных иллюстраторов, скульпторов, ювелиров и строителей, которых Карел Четвертый пригласил в свой город для укрепления его престижа и престижа династии.
На нынешней выставке мозаика из двухсот самых знаменитых произведений готического искусства эпохи Карла Четвертого и его сыновей, сопровождаемая готической музыкой и театром, позволяет посетителям перенестись на шесть веков назад и представить себе жизнь эпохи позднего средневековья при дворе Люксембургов. Нынешняя пражская весна (выставка будет открыта до конца мая) посвящена расцвету искусств в эпоху их правления. Говорит руководитель пражской выставки Дуня Паненкова.
Дуня Паненкова:
Мы обратились ко всем музеям мира с просьбой послать экспонаты на эту нашу совместную с Музеем Метрополитен выставку и были приятно удивлены тем, что все нам послали всё. Это и сам Музей Метрополитен, и Музеи искусств в Бостоне, в Вашингтоне и Балтиморе, Музей Гёте, Лувр, Венские хранилища, ряд монастырей, библиотек и частных коллекций. Всего 90 институтов из одиннадцати стран мира – они послали нам готические картины на дереве, деревянные и каменные скульптуры, чаши, кувшины и бокалы из полудрагоценных камней в золоте, драгоценности, иллюстрированные книги, рукописи, одежду. Самый ценный экспонат – письмо-протест чешских вельмож в защиту реформатора католицизма Яна Гуса, осужденного в Германии на смерть и сожженного инквизицией на костре. Но большинство экспонатов все же из Чехии.
НЕЛЛИ
Какова же история Люксембургов на чешском престоле? Сейчас, когда государство Люксембург председательствует в Совете Европы, отмечается повышенный интерес к этой династии. Карл Четвертый родился в Праге 690 лет назад, в 1316 году. Он был первым сыном короля Яна Люксембургского и его супруги – чешской принцессы Элишки из рода королей Пржемысловичей. Сначала он получил имя, типичное для чешских королей, – Вацлав. Когда мальчику исполнилось шесть лет, отец отправил его к королевскому двору своего шурина - французского короля Карла Четвертого Красивого. Во Франции маленький Вацлав принял имя Карл и получил прекрасное образование и воспитание, как и полагалось наследнику престола. Ян Люксембургский был одновременно императором Священной римской империи. Им позже стал и Карл Четвертый, вернувшийся в Прагу из Франции и Италии шестнадцатилетним юношей. В Праге он не застал в живых, кроме отца, никого из близких. Его мать королева Элишка умерла, не дождавшись сына, умерли и другие ее дети, сам королевич, изучив все европейские языки, забыл при этом чешский, но принялся с невероятным усердием учить его заново и знакомиться с совершенно новым окружением, которое подтвердило в 1341 году возведение его на престол. Соединение чешской короны с короной римской империи стало основой концепции строительства Карлом Четвертым чешского государства, как самой мощной и стабильной державы Священной римской империи.
Император прославился грандиозным градостроительством, покровительствовал наукам, искусствам и образованию, его Карлов университет был вообще первым университетом в Центральной и Восточной Европе. После смерти Карла тот же самый университет стал цитаделью реформаторства католицизма в лице его ректора Яна Гуса, - реформаторства, приведшего во времена правления его сыновей Вацлава и Зикмунда Люксембургских к гуситским войнам, и тогда надолго умолкли музы. Выставка «Карл Четвертый – император Божьей милостью» приносит и новые исторические изыскания, и уточнение характеристик королей из рода Люксембургов. Рассказывает куратор выставки историк Иржи Файт.
Иржи Файт: Три поколения Люксембургов – Ян, Карл Четвертый и его сыновья подняли чешские земли на вершину славы европейской политики, дипломатии и культуры. До этого Чехия никогда не была так тесно связана с Европой. При Карле Прага становится космополитическим городом, где встречаются люди искусства со всей Европы, она становится центром творческой атмосферы Европы. Во времена гуситских войн Прага снова изолировалась в своем котловане, окруженном холмами, и снова стала провинцией. И эта выставка стала первой попыткой реабилитации второго сына Карла Четвертого - короля Зикмунда, прекратившего гуситские войны. Над этой проблемой мы работали вместе с куратором нью-йоркской выставки госпожой Барбарой Бирнбаум, приехавшей в Прагу на открытие этой выставки. И еще кое-что. Из школьных учебников времен социализма мы, во-первых, привыкли считать Яна Люксембургского «королем-иностранцем», хроникеры и историки не могли ему простить ранней смерти его жены – чешской принцессы Элишки, матери Карла Четвертого. Во-вторых, односторонняя апология Карла Четвертого не знала границ. Все время подчеркивалась его образованность и любовь к искусству и то, что он был как бы «божьим человеком», на долю которого выпало большое испытание – смерть трех жен. Но выясняется, что он, кроме всего прочего, был весьма прагматичным правителем, я сказал бы даже, что он был правителем маккиавеллиевского типа, он создал империю от Балтики до Рейна; системой верных ему людей объединил всю державу, и они на весь мир вещали о славе престола династии Люксембургов. И изобразительное искусство он подчинил этой цели, мы это видим на выставке.
Нелли Павласкова : Что касается сыновей Карела – то и здесь современная наука вносит новый аспект.
Иржи Файт : Следует пересмотреть и взгляд на Вацлава Четвертого, старшего сына Карла. Немецкая историография представляет его человеком ленивым, пьющим. Но в 14-15 веках пили все, пили много, так что и король Вацлав не был исключением. Это правда, что при нем начались гуситские волнения, но с ними не справился бы и его сильный отец. Вацлав Четвертый полностью отдался черной магии, подолгу скрывался в охотничьих замках, но он умел и вести ученые дебаты с университетскими профессорами на важнейшие теологические темы.
А о следующем короле Люксембурге – Зикмунде, младшем сыне Карла, мы знаем по учебникам и по идеологическим фильмам пятидесятых годов, что он был воплощением зла, потому что при нем закончилось революционное гуситское движение. Однако на самом деле Зикмунд был настоящим продолжателем дела отца, он решительно покончил с положением, когда в Европе существовали два папы – римский и авиньонский. Зикмунд признал только папу римского, успокоил разъяренную Чехию, где гуситы яростно боролись с католиками и выбрасывали из костелов и соборов произведения искусства. После двадцатилетних гуситских войн Зикмунд вернул Праге былую славу.
Но у Зикмунда не было сына, и в 1437 году, в год его смерти, заканчивается великая эра династии Люксембургов. Дочь Зикмунда выходит замуж за короля Габсбурга, и начинается многовековое правление этой нелюбимой в Чехии династии.
Иван Толстой : В Москве на 72-м году жизни скончался поэт Геннадий Айги.
Народный поэт Чувашии Айги был известен в Европе чуть ли не лучше, чем в России. В частности, он - командор ордена искусств и литературы Франции. Мы позвонили в Париж слависту Элен Мела. Как удается французам понимать такую герметичную поэзию?
Элен Мелла : Это, действительно, сложный вопрос. Но мне кажется, именно когда поэзия герметична, когда есть так много работы над словами, и так много нового, мне кажется, что это как раз хорошо передается в другом языке. Потому что это творчество по-настоящему, это передается, мне кажется, в любом другом языке. Если, конечно, переводчик тоже умеет играть с языком и творить что-то новое. Поэтому, мне кажется, что это не проблема, когда поэтический язык такой сложный. Он передается отлично.
Иван Толстой: Во Франции и в других культурах, как известно, сейчас поэзия воспринимается не очень активно, не с большим энтузиазмом, как это было когда-то в какие-то легендарные культурные времена. И, все-таки, Геннадий Айги был выделен из русской поэзии, как один из тех, кого, может быть, больше, чем других, переводят. С чем это может быть связано?
Элен Мелла : Может быть, это связано с тем, что это был человек разных культур и, поэтому, более универсальный, чем чисто русский. И он очень много читал французов – Бодлера, Аполлинера - может, есть просто отзвуки их поэтики. Что самое интересное в нем, это сочетание экзотизма (он чуваш, очень далеко, и вообще как-то немножко странно) и какого-то французского начала.
Иван Толстой: Как Вы определили бы аудиторию читателей Айги во Франции?
Элен Мелла : Я думаю, что это, в основном, горожане. Я даже могу сказать, парижане. Современную поэзию не так много вообще переводят, хотя есть фестивали разные и не только в Париже. Так что аудитория есть, довольно узкая, но она есть. И эта аудитория читает французскую, русскую, английскую, испанскую поэзию. Мне кажется, что нет особой аудитории для русской поэзии. Конечно, русскоговорящие, русская община. Но из французов, мне кажется, те, кто интересуются поэзией, они интересуются всей поэзией, всех национальностей.
Иван Толстой: Вы, Элен, сейчас пишете статью для какой-то французской энциклопедии, если я правильно понимаю. Что это будет за справочное издание, и о чем Вы пишете?
Элен Мелла : Это Encyclopedia Universalis , наша крупная энциклопедия, и это довольно короткий текст, о творчестве Айги, кто он, о чем он пишет – тематика, поэтика, как все сделано, какие темы.
Иван Толстой : Наш следующий собеседник – поэт и переводчица парижанка Кристина Зейтунян-Белоус. Она любезно согласилась прочесть стихи Айги в своем переводе. Но сначала – оригинал.
Господь... Ты ликами цветов на том – раскрывшемся мне – свете
самих цветов!..
(О, как бело, пугающе – как память о белизне отхоже-яркого!)
И вглядывается душа:
вот – крест-цветок и циферблат-цветок,
цветок-часовня и цветок-собор и – Господи! –
цветок-«я» – Мертвое – в себя (пока живого)
всматривающийся.
И – отступи, душа, пред самым страшным,
сияющим, все концентрируя,
сияющим, как будто властным
все исчерпать, приняв в себя! –
(еще немного – и меня всего!)
Не вымолви, душа: «Господь-цветок»,
чтоб не успела Смерть раскрыться в нем.
Guennadi AÏGUI
TU ES DANS LES FACES DES FLEURS
Seigneur... Tu es dans les faces des fleurs dans l’autre monde qui m’es révélé,
celui-même des fleurs !
(Oh, quelle blancheur, effrayante – comme la mémoire du blanc de létale clarté !)
et l’âme observe :
voici la fleur-croix, la fleur cadran,
la fleur-chapelle, la fleur-cathédrale et – Seigneur ! –
la fleur du moi – Mort qui regarde
en soi-même (encore vivant).
Et – recule, mon âme, devant le plus terrible,
éblouissant, qui tout concentre,
éblouissant, et qui semble capable
de tout tarir, le recueillant en soi ! –
(encore un peu – mon être entier !)
N’énonce pas, mon âme : « Fleur de Dieu »,
de crainte que la Mort ne s’ouvre en lui.