Александр Генис: Приближается третья годовщина Иракской войны (о ее начале президент Буш сообщил миру 19 марта 2003 года). Этот невеселый юбилей приводит Америку в состояние историософской задумчивости. Как часто сейчас пишут в газетах, в 1944-м, через три года после Перл-Харбора, Америка была куда ближе к окончательной победе, чем сегодня.
Почему? Реальность 21-го века делает этот вопрос центральным для нашего времени, ибо Иракская война собрала в фокус все проблемы, стоящие перед миром эпохи глобализации. Вопрос этот не столько военный, не столько политический, сколько философский. Именно поэтому, в преддверии годовщины, вся высоколобая пресса Америки полна аналитических статей крупнейших авторитетов страны в той смутной области знаний, которую можно назвать философией истории.
О чем она, история, говорит с нами сегодня? Один из ответов на этот вопрос дает тот автор, который считал, что история уже все сказала. Это - Фрэнсис Фукуяма. В своем сравнительно недавнем интервью он еще не отрекается от своей знаменитой теории «Конца истории», обнародованной в эйфорическом 1992-м году. В ответ на вопрос о том, какие коррективы внесли в его теорию события 11 сентября, Фукуяма говорит:
Диктор: Ныне мы переживаем трудный период. Распространение демократии и либеральных идей достигло своего пика в 1990-е годы, и ныне эти ценности находятся под ударом, причем удары наносятся с различных направлений. Радикальный Ислам - лишь одна из угроз. В Латинской Америке и России мы наблюдаем процесс "отката" - демократический импульс потерял свою мощь за последнее десятилетие. Тем не менее, я считаю, что мой базовый тезис, в основе своей, совершенно справедлив. В современном обществе не существует иных альтернатив, кроме рыночной экономики и демократической политической системы. Радикальный Ислам не представляет цивилизацию, в рамках которой хотели бы жить люди, привыкшие к современным развитым обществам. Никто не хочет жить в Афганистане, находящемся под управлением талибов или Саудовской Аравии.
Александр Генис: Но только что, в преддверии третьей годовщины Иракской войны, Фукуяма опубликовал программную статью в «Нью-Йорк Таймс Мэгэзин», где он порывает с неоконсервативной мыслью, с «неоконами», как их называют в Америке, и декларирует переход на более прагматическую позицию.
Соединенные Штаты, - пишет Фукуяма, - не могут не играть ведущей роли в становлении более демократического миропорядка. Поэтому было бы подлинной трагедией для всего мира, если бы Америка, из-за иракских неудач, решила ослабить свое влияние на мировой сцене. С этой точки зрения, программа неоконсерватизма полностью соответствует как традиционной вере американцев в демократию и права человека, так и их готовности распространять эти ценности по всей планете с едва ли не религиозным рвением. Но, в то же время, Фукуяма выражает решительное несогласие с гипер-милитаристскими методами, к которым прибегают неоконсерваторы ради достижения этих благих целей. Он считает, что Америке нужен более разумный и прагматичный подход, иная концепция демократического преобразования мира, не ставящая перед собой невыполнимых целей и рассчитывающая не на воображаемые, а на имеющиеся в наличии средства.
О том, что это значит на деле, пишет всегда трезвый и всегда внятный Дэвид Брукс.
Диктор: «Тяготы Иракской войны отнюдь не убедили американцев вернуться к изоляционизму, как это было после Вьетнама. Они по-прежнему верят в идеалы глобализации, но за одним исключением: это - арабский мир. Такую квазирасистскую позицию никто не станет открыто артикулировать, но молчаливое большинство пришло к выводу, что арабские страны не готовы к демократии, не готовы к жизни в современном плюралистическом мире. Поэтому единственный выход – идти вперед, оградившись от них стеной, чтобы не стать опять жертвой агрессивных исламистов».
Александр Генис: В сущности, - пишет Брукс, - это отказ от «доктрины Буша», которая надеялась включить арабские страны в семью мирных демократических народов, настаивая на том, что универсальные ценности не знают никаких исключений.
На этой, прямо скажем, печальной ноте, я хотел бы начать разговор с Борисом Парамоновым. Я жду от Вас, Борис Михайлович, философских комментариев ко всему вышесказанному.
Борис Парамонов: Начнем с Фукуямы. Он, со своим концом истории, сильно, как сказал бы Достоевский, профершпилился, а теперь говорит, что его не так поняли, что он имел в виду нечто другое. В его статье есть смешное место. Он говорит: «Меня нужно понимать, как Маркса, а меня поняли, как Ленина». Конец истории – не в смысле силового подталкивания к уже известному итогу, а понимание истории, как эволюционного процесса, осуществляющего уже обозначившиеся тенденции. Фукуяма готов признать, что демократия не есть идеал мусульманского, скажем, мира, но он уверяет, что стремление к материальному достатку, вообще, к благополучию, свойственно всем без исключения людям. А это и есть столбовая дорога истории. Человечество на эту дорогу вступило в эпоху развитых технологий, массового общества и всякой такой штуки; хочешь - не хочешь, а туда же потянет всех, хоть мусульман, хоть китайцев. Конец истории – в смысле итог, сходство с ответом в конце задачника.
Александр Генис: Другими словами, он настаивал, как Гегель и Маркс, на том, что история имеет предсказуемый смысл, и, добавлял Фукуяма, смысл этот – что называется, здравый смысл: мимо рта не пронесешь.
Борис Парамонов: На самом деле, и Маркса тут не надо, не говоря о Гегеле, на которого Фукуяма номинально опирается, толкуя о своих началах и концах. У Гегеля понятия конца вообще нет. Как и начала. Гегель – это самозамкнутая панлогическая Вселенная. Истории у Гегеля нет, считать его отцом теории развития – недоразумение. Историзм Гегеля глубоко иллюзорен. Тождество исторического и логического у него - это диалектический трюк, тур де форс, фокус системотворства.
Александр Генис: Пусть Вы правы, и у Гегеля нет истории, хотя не думаю, что с Вами бы согласился мой университетский профессор философии, но не пора ли нам вернуться из 19-го века к 21-му?
Борис Парамонов: Простите, не мог удержаться, до того меня раздражает этот фальшивый гегельянец Фукуяма. Тем не менее, я ближе к делу, чем кажется. Эта философская проблематика очень уместно ложится на современную мировую ситуацию. Дело даже не в арабах, не в мусульманах, о которых так страстно написал Дэвид Брукс. Дело в целом, в этой самой глобализации. Таковая требует неких единых стандартов – если и не требует, то предполагает. Но всякий член чаемой сверхсистемы имеет собственную структуру. Как вовлечь ее в эволюционный процесс этой глобализации, которая, действительно, происходит? Совместив структуру и эволюцию, мы получаем революцию. Вот она сейчас и происходит в мировом масштабе. Это не третья мировая война началась, как иногда говорят, идет подлинная мировая революция, которую хотели, но не сумели развернуть большевики. Считать сам факт глобализации залогом и гарантом беспечального будущего – не скажу что преступление, но хуже – ошибка.
Александр Генис: Упомянув большевиков, Вы открываете путь Фукуяме. Вся его теория конца истории опиралась на опыт победы в Холодной войне. То же будет и новым врагом, - продолжает говорить он.
Борис Парамонов: Серьезные американские авторы уже пишут об этом – именно о том, что такая аналогия с коммунизмом и с победой в Холодной войне, что называется, не эвристична. Советский коммунизм вступил в глобальное соперничество с Западом на одной, в сущности, почве: на социально-экономической. Чья система окажется лучше? Спор был решен заранее: социалистическая экономика советского образца против рыночно-капиталистической конкурировать не способна. Это была та же если не система, то культура – модернистско-рационалистическая, индустриально-технологическая.
Александр Генис: То есть – западная культура.
Борис Парамонов: Да, и если вспомнить, опять же, Маркса, социалистические производственные отношения сковывали производительные силы даже такой огромной и богатой страны, как Советский Союз. Вот эта самая командно-административная система. Но цели были сущностно тождественны: наибольшее удовлетворение растущих материальных потребностей населения.
Александр Генис: Говоря иначе, коммунизм хотел модернизации, а мусульманский мир ее не хочет, так?
Борис Парамонов: Выяснилось нечто большее, чем неспособность мусульманского мира к демократии – или нежелание этой демократии. Президент Буш говорит: «Всякий человек естественно хочет быть свободным», и звучит это очень убедительно. Но это проекция американской ментальности на целый мир. Свобода – штука хлопотная, чреватая самыми неожиданными последствиями. Человеку свойственно довольствоваться обычным, привычным, рутинным. Дуйте в рутину! – советовал умный человек Чехов.
Александр Генис: Но ведь нельзя же отрицать, что демократически-правовой порядок, в конце концов, обеспечивает людям большую безопасность этой самой «рутины», чем кошмарные фантазии какого-нибудь Саддама Хуссейна, не говоря уже о его кумире Сталине.
Борис Парамонов: Верно, но раньше надо добраться до этого самого конца концов, куда так не терпится Фрэнсису Фукуяме. И потом вот чего еще забывать не следует. А действительно ли самосохранение – последний, если не единственный стимул человека, его первичный инстинкт, так сказать? Есть же еще так называемое «упоение в бою и бездны мрачной на краю», о которых писал классик в тесной ассоциации с Аравийской пустыней. Кстати сказать, оказавшейся нефтеносной. Вот тут-то настоящая бездна и разверзлась!
Или, если от поэзии перейти как бы к науке. Существует же, говорят, влечение к смерти. И ведь чем аргументировал Фрейд? Жизнь, при том, что все за нее цепляются, бессознательно тяготит, она полна напряжений. Легче, так сказать, безопаснее – не быть.
Я читал у одного незначительного, но умного автора, что высшая форма магометанской культуры, ее идеальная цель – искусно организованный комфорт. Знаете, чтоб фонтан журчал в тени. Вот в Раю, так говорят, и будет. Но в так называемой иудео-христианской культуре не принято, не разрешается нудить Рай, а у магометан поощряется – гибелью в бою с неверными.
Александр Генис: Знаете, Борис Михайлович, из Ваших же рассуждений получается, что свобода и жизнь равноценны, равны, тождественны, ибо та и другая предполагают негарантированность, метафизическую нестабильность, экзистенциальную хрупкость.
Борис Парамонов: Ну да, и это на языке того же экзистенциализма называется «тревога». Не как психологическое состояние, а как некая бытийная категория (Хайдеггер так и говорит – «экзистенциал»). Экзистенциализм и есть философия свободы, подлинный язык европейской культуры. Европейской, а не американской, подчеркиваю.
Александр Генис: Ибо американской культуре, да и американской душе, свойствен оптимизм?
Борис Парамонов: Конечно, но самое важное, что появилось сейчас в американском умонастроении - этот оптимизм начинает утрачивать свои радужные краски. Мир стал единым фактически, не будучи единым культурно. То есть, выясняется, что американский идеал, при всей своей логической и прагматической неоспоримости - не универсален. Произошел дефолт здравого смысла, как всеобщей истины – вот, нынешняя американская трагедия. Изгнание из Рая, если хотите. А куда из Рая выгоняют? В историю, которой, увы, нет конца. А если и есть конец, то весьма нежелательный, не по Фукуяме. В наш-то термоядерный век.
Помните, что сказал по этому повод Сартр? Про атомную бомбу?
Александр Генис: Еще бы! Эта же самый знаменитый тезис Сартра: атомная бомба – окончательное доказательство человеческой свободы, ибо с ее появлением человек может уничтожить само бытие.
Борис Парамонов: Во! И этого тезиса никакой «конец истории» не отменил. Мы по-прежнему на краю бездны, как бы она теперь ни называлась.
«Кинообозрение».
Александр Генис: Трехлетие Иракской войны вызвало новую волну интереса ко всем аспектам батальной темы. Осмыслить ее на экране взялся в своем документальном фильме-памфлете режиссер Юджин Джарецки. Его картина «За что мы воюем?», уже удостоенная нескольких премий на кинофестивалях, включая Санданс, сейчас с большим успехом идет в нью-йоркских кинотеатрах. Что и понятно - в либеральном Нью-Йорке противники Иракской войны легко находят в этой картине подтверждение своим взглядам. Так колумнист «Нью-Йорк Таймс» Боб Херберт назвал фильм «первоклассной и многозначительной работой, которая предупреждает нас (ссылаясь на слова генерала и президента Эйзенхауэра) об опасности милитаризации страны и жизни».
Однако можно ли считать этот неприкрыто ангажированный фильм объективным документом времени, свидетельством духа времени?
У микрофона – ведущий «Кинообозрения», режиссер документального кино Андрей Загданский.
Андрей Загданский: «За что мы сражаемся?» или «Почему мы деремся?» - так называется новый фильм Юджина Джарецки, и он повторяет название знаменитой военно-пропагандистской серии, сделанной во времена второй мировой войны Френком Капрой. Как Вы догадываетесь, в тех первых, военных фильмах, вопрос в названии носит чисто риторический характер. В фильме Юджина Джарецки сегодня – вопрос вполне конкретный – почему? В отличие от столь популярного и столь же легковесного фильма Майкла Мура «Фаренгейт 9.11» Джарецки делает серьезную и, может, даже слишком серьезную картину. Его исследование должно ответить на вопрос, вынесенный в название фильма: почему мы деремся? Не все ответы в равной степени убедительны, далеко не все новы. Концепция военно-промышленного комплекса и его неизбежной потребности в войнах известна, мне лично, еще со времен советской антиимпериалистической пропаганды. Правда, все то же, сказанное в знаменитой последней речи Дуайта Эйзенхауэра, приобретает какую-то большую убедительность. На войне всегда можно было хорошо заработать. Сегодняшние возможности превосходят все то, что было известно военной промышленности до нынешнего дня.
Александр Генис: Как я понимаю, все это всего лишь предисловие к тому, чтобы рассказать о сегодняшней ситуации в Ираке?
Андрей Загданский: Да, Вы абсолютно правы. История нынешней и предыдущей войны в Ираке кажется столь широко известной американцам, что не думаю, что существуют еще люди в этой стране, которые бы, так или иначе, еще не выработали свою собственную позицию по этому вопросу. Впрочем, может, я и здесь ошибаюсь. Наверняка есть те, кто еще не знает, как ему или ей относиться к войне в Ираке. Отвечая на глобальный вопрос - почему мы воюем? - Джарецки рассказывает много маленьких персональных историй. И они, как обычно, самые интересные. Одна из них - это история нью-йоркского полицейского, у которого погиб сын 11 сентября. Убитый горем отец хотел бы отомстить за сына. И ему приходит в голову мысль. Подобно тому, как во времена второй мировой войны подписывали снаряды и бомбы, он пишет и-мейл в Пентагон, объясняя, кто он, и что он просит, чтобы на одной из бомб, которая будет сброшена на Ирак, написали: «Доброй памяти…» и имя его сына. Ветеран полиции убежден, что Саддам Хусейн стоял за трагедией 11 сентября. Речь, конечно, идет об абсолютно точной, лазерной бомбе, от взрыва которой не должны погибнуть невинные люди.
Вторая история, рассказанная рядом, – история дух пилотов, которые 9 марта 2003 года должны был нанести первый бобовый удар по Багдаду, по району Дора, где находится один из дворцов Хусейна и где, предположительно, был сам Саддам Хусейн. Пилоты убеждены что они выполнили свою миссию. Увы. Хусейна в том дворце не было в тот день. Потом идет репортаж, снятый в Ираке, свидетельствующий о совершенно другом результате. Бомбы не попали в цель, и погибли невинные люди. Житель района говорит, что бомба попала в дом, где были его сыновья и братья. И тогда возникает главный вопрос: куда попала бомба, на которой написано «Доброй памяти…» и имя сына того самого нью-йоркского полицейского? Отомстил ли он за смерть своего сына?
Александр Генис: Вы знаете, Андрей, во всех таких фильмах всегда очень сильна пропагандистская роль авторских убеждений. Автор заранее знает ответ. Уже это делает его истории… Они вызывают некоторое недоверие, потому что мы знаем, чего ждать от автора.
Андрей Загданский: Дано. Требуется доказать.
Александр Генис: Это уже теорема, а не кино.
Андрей Загданский: Я согласен. Именно поэтому, мне кажется, что самое интересное, самое глубокое эмоциональное впечатление, которое я уношу после просмотра фильма, это не аргументы антиимпериалистического характера, которых так много в картине, а всего лишь эмоциональный вопрос, который остается со мной лично: кого же убила эта бомба, на которой было написано: «Доброй памяти…» и имя человека, который погиб 11 сентября в Нью-Йорке?
Александр Генис: А у меня другой вопрос: как Вы считаете, как режиссер-документалист, возможно ли сделать объективный фильм, пока идет война?
Андрей Загданский: Нет.
Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов.
Григорий Эйдинов: Грядущий День Святого Патрика - один из главных американских праздников. И не удивительно. Согласно последней переписи населения США, 34 миллиона американцев называют себя «ирландцами», что почти в девять раз больше чем сегодняшнее население Ирландии. Больше здесь только немцев. В Америке 9 городов названы в честь столицы Ирландии - Дублин. Но в День Святого Патрика все - ирландцы. И, конечно, главной частью этих празднований всегда становится музыка.
Сегодня мы продолжим традицию - знакомить наших слушателей в преддверии этого праздника с ирландской музыкой. Два года назад мы начали с фольклора из "застольных песен» - и, скорее всего, никогда из этой категории не выберемся. Не исключение и сегодняшний опус. Эта история о разбойнике с большой дороги, переданного британским властям своей подругой, стала одной из самых популярных песен ирландских баров - в не зависимости от их места нахождения и дня года. Многие специалисты по фольклору Британских островов считают, что она послужила источником знаменитой "Оперы Нищего" Джона Гея, в свою очередь ставшей основой "Трёхгрошовой оперы" Брехта. В колониальной Америке песня пользовалась огромной популярностью из-за своего негативного отношения к английским властям. Впрочем, в День Святого Патрика слова не так важны, и их обычно мало кто помнит, кроме, естественно, припева.
Давайте послушаем мою любимую версию этой песни. Итак, приготовьтесь хлопать в ладоши. Группа - "Ячменный Сок", песня - "Бутыль виски" ( Whiskey In The Jar ).
«Иванова война» Кэтрин Мерридейл
Александр Генис: «Иванова Война» - книга о советской армии времен Второй мировой войны, написанная английским историком Кэтрин Мерридэйл. Вообще говоря, давно следовало ожидать исторического труда о русской армии, написанного чужим - иностранцем, чья рука не дрогнет от горя. А поскольку Мерридейл имеет репутацию серьёзного историка, то не исключено, что ее книга надолго определит взгляд мировой общественности на советские армейские будни времен «Большой войны». Каков же этот взгляд?
Об этом - обозреватель «Книжного обозрения» «Американского часа» Марина Ефимова:
Марина Ефимова: Прежде всего, автор ставил своей целью описание армейской жизни простого солдата, рядового. Поэтому материалы для книги собирались не только в архивах, но и по рассказам ветеранов, их вдов, их детей и друзей. Были собраны сотни интервью, сотни дневниковых записей, писем и офицерских рапортов с мест боевых действий. Критик «Нью-Йорк Таймс» Уильям Граймс пишет в рецензии:
Диктор: «Задача Мерридэйл – заглянуть за кулисы «советского мифа» о войне, согласно которому Красная армия неотвратимо двигалась к победе - во имя Сталина, во славу родины и коммунистической партии. Этот официальный миф затуманивал многие страшные детали армейской жизни простого солдата во время войны и не замечал многих ошибок и преступлений правительства и командования, приведших к напрасной гибели миллионов солдат. В первые пять месяцев войны 2,5 миллиона советских солдат попало в плен. В конце войны число убитых солдат достигло 8 миллионов. Как сказал в интервью с автором книги один русский ветеран: “Нас призывали, обучали и сразу убивали“. 30 миллионов человек было призвано в советскую армию во время Второй мировой войны. Они начали войну с катастрофического поражения, а закончили победой в Берлине. В память об этих русских «Иванах», о солдатах, о рядовых пехотинцах автор и назвала свою книгу «Иванова война».
Марина Ефимова: Катастрофическое начало войны Мерридэйл объясняет (как и многие русские историки), отказом Сталина готовить план обороны на случай нападения с Запада. Поэтому, в июне 41-го советские войска на границе оказались почти небоеспособными: отсутствие снабжения, нехватка оружия, и главное – боевая подготовка на детском уровне – большинство солдат проходили боевые учения с деревянными винтовками и с фанерными танками. Как пишет Мерридэйл, «Сталин не любил давать боевое оружие в руки простых граждан».
Автор исследует и отношение этих простых граждан, то есть солдат, к Сталину и советской власти:
Диктор: «Три четверти рядовых пехотинцев происходили из крестьян, и многие – из семей, разрушенных коллективизацией. Их отношение к режиму (особенно на Украине), колебалось от угрюмой покорности до скрытой враждебности. Поэтому в первые месяцы войны, массовое дезертирство на Украине было нередким явлением. В армии не сформировалось еще и солдатское братство, поскольку от любого взвода через два-три месяца на передовой в живых оставались считанные единицы, которых присоединяли к другим подразделениям. Постоянное присутствие комиссаров, писавших рапорты о настроениях и разговорах в армии, мешало солдатам довериться друг другу».
Марина Ефимова: Прослеживая настроение солдат от сражения к сражению, Мерридэйл отмечает, что только битва за Сталинград зимой 42-43-го годов впервые, по-настоящему, подняла дух армии. К тому времени 45% населения Советского Союза находились на оккупированных землях. Автор с огромным сочувствием пишет о том, что русские солдаты, в отличие от англичан и американцев, воевали, зная, что их семьи находятся в руках у врага, голодают в блокадном Ленинграде, или, в лучшем случае, голодают в эвакуации. В армии со снабжением были свои проблемы: солдат кормили супом из тушенки, кашей, хлебом и чаем, а грузовики с частью их рациона и обмундирования шли мимо них прямиком на черный рынок. Часто главным орудием труда пехотинца становились каски: ими копали окопы, в них варили картошку.
Диктор: «Но как-то они дрались: на терпении, на крестьянской сообразительности, на упрямстве, на патриотизме, на чувстве долга - и на злости. Когда в армии стало известно о зверствах, которые немцы чинили на занятых территориях, отчаяние в армии сменилось яростной жаждой мщения. А после Сталинграда всем вдруг стало ясно, что немцев можно не только остановить, но и разбить. Один солдат писал жене после Сталинградской битвы: «Ты только представь себе!.. Фрицы от нас драпают!!!» В это же время немецкий солдат писал домой: «Русские сделаны из чугуна, а не из плоти и крови».
Марина Ефимова: Мерридэйл рисует в своей книге четкую картину хода войны: тактические решения, смены командования, возвращение в армию талантливых офицеров, и налаживание (а потом наращивание) военной индустрии, во многом решившей исход войны. Но, при этом, автор все время фокусирует внимание на том, как все эти перемены отражались на военных буднях солдат-пехотинцев. И тон её описаний мрачнеет, когда советская армия входит в Германию. Вот впечатление западного читателя, рецензента Уильяма Граймса:
Диктор: «Объективность автора заставляет думать, что читательские симпатия и сочувствие к русским солдатам вполне ими заслужены. Но в последних главах книги мы видим иную армию: уже сильную, хорошо вооруженную и воспламененную яростью, водкой и науськиваниями комиссаров, которые доводят эту ярость до неистовства. Армейские лозунги кричат: «Ярость солдата в бою должна внушать врагу ужас!». Или: «Советский солдат - не просто воин, он вершит СУД от имени своего народа!». На практике это означало попустительство грабежам, мародерству, изнасилованиям - в масштабах, с которыми историкам еще предстоит разбираться. «Красная армия, - пишет Мерридейл, - устроила в Германии шабаш военных преступлений».
Марина Ефимова: И, однако, книга «Иванова Война» соединяет в себе (очень впечатляюще) объективную и безжалостную историческую реконструкцию с восхищением перед солдатом Великой отечественной войны и с душевной болью за него. В конце книги Мэрридэйл, не без яда, описывает ту родину, в которую солдаты вернулись: ни финансовой помощи, ни послевоенного процветания, ни свободы. «У Сталина были другие планы, - с горечью пишет автор. – Отечество не было покорено, но оно само себя обратило в рабство». Как не вспомнить строки Бродского:
Спи, у истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.
Александр Генис: Наш Вавилон знаменит своими этническими праздниками. Чего стоит самый большой в мире ирландский парад, который состоится 17 марта, в День святого Патрика! Однако среди всех этих национальных торжеств не было того, что был бы посвящен самым первым европейцам Нью-Йорка. Только совсем недавно город наконец вспомнил о том, что когда-то он назывался Новым Амстердамом…
У микрофона специальный корреспондент «Американского часа» Рая Вайль.
Рая Вайль: Фестиваль, посвященный нидерландским корням Нью-Йорка, проходил во всех пяти районах Большого Яблока. Обширная программа включала экскурсии, лекции, выставки в музеях, фильмы, музыку, танцы, даже еду, например, традиционный голландский обед в историческом Ричмонд-тауне на острове Стейтен Айленд. В Манхэттене о Новом Амстердаме напоминает, прежде всего, старинный район под названием Бауэри, с которого-то все и началось. Здесь, у церкви святого Марка, где захоронены первые поселенцы Нового Амстердама, я беседую с одним из организаторов фестиваля Сюзен Де Врайс.
Сюзен Де Врайс: В первый раз в Нью-Йорке так широко отмечается День американо-нидерландского наследия. Не день, а пять дней: голландское искусство и культура. Прошлое и настоящее. Парад с барабанами по Пятой авеню, правда, нет, это - тихий фестиваль, но он охватывает не только Манхэттен, но и Бруклин, Бронкс, Квинс и Стейтен Айленд. В каждом районе проходит, как минимум, несколько мероприятий, связанных с голландскими корнями бывшего Нового Амстердама. Организовать все это было сложно, и сначала мы не думали о будущем, но публика проявила такой огромный интерес ко всему, что связано с историей Нового Амстердама, что отныне пять голландских дней в Нью-Йорке будут проходить ежегодно. Можно сказать, что мы присутствуем при зарождении нового фестиваля, который будет посвящен голландским связям Нью-Йорка, причем, не только прошлым, но и настоящим, например, влиянию современного голландского искусства и культуры на Нью-Йорк.
Рая Вайль: Интерес Сюзен ко всему, что связано с Новым Амстердамом, не случаен. Родословная ее восходит к первым голландским поселенцам Нью-Йорка, и очень возможно, говорит она, что кто-то из ее далеких предков тоже похоронен здесь, на кладбище церкви святого Марка в Бауэри, что в переводе означает просто ферма.
Сюзен Де Врайс: Здесь, в Нью-Йорке, или в Новом Амстердаме, как его тогда называли, голландцы основали свои первые колонии, которые были частью Нидерландов и которые чуть позднее возникли и на севере штата Нью-Йорк, и в Нью Джерси. И хоть сами дома там не сохранились, многое напоминает о тех временах.
Рая Вайль: Это точно, я сама живу в небольшом ньюджерсийском городке Джерси-Сити, который, по сути, тоже основали голландцы. Отсюда и названия улиц: Ван Вагенен, Ван Рип, и парков: Хамильтон, Ван Ворст. А в Манхэттене, это, конечно, Уолл-Стрит, стена, которая тянулась от Бауэри до Гудзона, и дом-музей в Бронксе Дайкман Фармхаус, директором которого Сюзенн Де Врайс и является, единственный сохранившийся здесь фермерский дом, представляющий голландский колониальный стиль.
Сюзен Де Врайс: Первые Дайкманы приехали в Манхэттен как раз в тот период, когда он из Нового Амстердама превратился в Нью-Йорк. Они поселились на севере Манхэттена, им нужна была земля, они занимались фермерством. Дайкман Фармхаус, который сейчас является музеем, был построен в 1784-м году. А вообще, в городе много домов, относящихся непосредственно к голландскому периоду или построенных голландско-американскими семьями позднее. Просто они крохотные, и люди проходят мимо, даже не зная, что это историческая достопримечательность. Сейчас группа влиятельных голландских семей планирует открыть в Манхэттене музей истории Нового Амстердама. Но это пока только проект, они только начали, и начали с помощи в организации нашего фестиваля.
Рая Вайль: Сюзен рассказывает, что сама была поражена тому, сколько в Нью-Йорке существует всевозможных голландских организаций, и как дружно все они откликнулись на их призыв устроить во все пяти районах Нью-Йорка фестиваль голландской культуры.
Сюзен Де Врайс: Самым смешным моментом было письмо от нью-йоркской фабрики, импортирующей голландский шоколад. Они откликнулись одни из первых, спросили, чем могут быть полезны, и прислали нам пять огромных ящиков шоколада. Это было большое испытание, но, в конце концов, я разрешила своим помощникам открыть один ящик.
Рая Вайль: После пешеходной экскурсии по Бауэри, когда в церкви начался просмотр документального фильма «Меж двумя флагами», посвященного истории Нового Амстердама, мы с местным пастором, который и проводил экскурсию, устроились в церковном саду. Джерри Лонг считается одним из главных специалистов по голландскому периоду, а также – по семейной истории Стайвесентов, основавших здесь первую плантацию, Бауэри и церковь святого Марка, в которой они похоронены. В народе говорят, что дух губернатора колонии Питера Стайвесента, бюст которого установлен на церковном кладбище, до сих пор разгуливает по ночам в церкви.
Джерри Лонг: Я не очень-то верю в привидения, и, может, поэтому их никогда не видел. Но люди, которые здесь работают, говорили, что иногда по ночам, особенно в Халлуин, они слышат, как бродит по церкви и стучит своим деревянным костылем одноногий Питер Стайвесент.
Рая Вайль: Барбара Бринкли, директор общества дочерей голландских матрон. Есть здесь и такое – Daughters of Holland Dames. Оно было основано в 1895-м году, и входят в него только те женщины, родословная которых восходит к первым нидерландским гражданам Америки, которые приехали из Голландии и живут здесь уже с 1674 года.
Барбара Бринкли: Моим предком, соответствующим этим стандартам, был Аллаус Стивенсий Ван Кортланд. Ван Кортланды и другие голландские семьи начинали здесь, в Даунтауне Нью-Йорка. Поэтому для нас, Бауэри и церковь святого Марка имеют особое значение. Здесь была, как вы знаете, ферма Питера Стайвесента, его личная часовня, и здесь он похоронен. Поэтому для всех ньюйоркцев, особенно голландского происхождения, это важные места.
Рая Вайль: По мнению Барбары Бринкли, многие американцы не знают своей родословной и что в штатах Нью-Йорк и Нью Джерси гораздо больше американцев голландского происхождения, чем принято думать.
Барбара Бринкли: Это как раз то, чем мы сейчас занимаемся, - помогаем правильно составить генеалогическое древо тем, кто интересуется своим происхождением. А то мы знаем, сколько немцев живет на территории Нью-Йорка, сколько латиноамериканцев, индусов, филиппинцев, а вот сколько голландцев, такой статистики нет. Но я надеюсь, что пять голландских дней в пяти боро Нью-Йорка – это первый шаг. Интерес к фестивалю огромный, и теперь я уже уверена, что мы будем проводить его ежегодно. Главное - заинтересовать людей, познакомить их с бесценным голландским вкладом в американскую культуру.
Александр Генис: Раздача «Грэмми», состоявшаяся в середине февраля, во многом напоминает церемонию «Оскара». И то, и другое событие важно не только потому, что тут награждают художников за уже состоявшиеся достижения, но и потому, что призы выявляют картину предпочтений критиков на сегодняшней и завтрашней культурной сцене. В сущности, это - своего рода контурная карта, где намечены наиболее перспективные, обещающие или просто модные стили, школы, направления. Поэтому я попросил нашего критика Соломона Волкова составить мартовский выпуск «Музыкального приношения» из записей-лауреатов «Грэмми». Прошу, Вас, Соломон.
Соломон Волков: Я с Вами совершенно согласен, Саша. Действительно, если следить за тем, что же удостаивается премии «Грэмми», то можно составить представление, я бы сказал, не столько о том, что будет модным, что впереди, а о том, что уже стало модным, признанным и мейнстримным. Потому что та аудитория, которая голосует за премию «Грэмми», это люди достаточно консервативные. И если уж они принимают близко к сердцу какого-то исполнителя, то они склонны давать ему премию «Грэмми» год за годом.
Александр Генис: То есть это уже входит в обойму?
Соломон Волков: Да. Таким образом, Владимир Горовец при жизни получил какое-то неимоверное количество этих премий, и, даже, мистическим образом, продолжал их получать после смерти, потому что продолжали выходить его записи. Дирижер Шелфер относился к числу таких же любимцев. В этом году впервые премию «Грэмми» получил за исполнение 13-й симфонии Шостаковича дирижер Марис Янсонс. И, таким образом, мы можем надеяться, что и он встроится в этот ряд любимцев «Грэмми» и, дай Бог, будет получать одну премию за другой, потому что он этого заслуживает, по моему глубокому убеждению, не только, как человек, которого я знаю уже очень много лет, и не только, как мой соученик по ленинградской десятилетке, но и как один из ведущих современных дирижеров. Он возглавляет два коллектива, очень сильных и прославленных. Это оркестр Баварского радио и знаменитый королевский оркестр Консертгебау в Амстердаме. Он выступает, буквально, со всеми лучшими оркестрами мира – и с Берлинским симфоническим, и с оркестром Венской филармонии, и с оркестром Нью-йоркской филармонии. Регулярно, каждый год, он появляется на престижном фестивале в Зальцбурге. Удостоен он уже очень многих международных наград. И вот, наконец, «Грэмми». Это, действительно, замечательная запись, новый шаг в исполнении и осмыслении Шостаковича. У Мариса есть одно замечательное свойство. Он дирижер, который, внешне, никогда не напирает на эффект. Но это всегда очень глубокое, продуманное исполнение. И именно Шостакович очень выигрывает от такого глубокого к нему подхода, когда все продумано, и когда выстраивается такая грандиозная драматургическая арка, на что Марис Янсонс великий специалист. Он стал, как я уже сказал, одним из ведущих интерпретаторов Шостаковича и, в этом году, он собирается выпустить комплект всех 15 симфоний Шостаковича. Этот бокс должен выйти ближе к столетнему юбилею Шостаковича в сентябре. Он уже практически все записал, кроме одного диска, на котором должна появиться 14-я симфония. А вот эта, 13-я, это новейшая запись. Вторая часть из нее, это «Юмор» на стихи Евтушенко. Я специально выбрал не «Бабий яр». «Юмор» это свидетельство того, насколько понимал и ценил юмор сам Шостакович. Янсонс дирижирует оркестром Баварского радио, а солист -замечательный бас Сергей Алексашкин.
И еще один любимец Музыкальной Академии - это композитор, исполнитель и дирижер Пьер Булез. Он получает свои «Грэмми» и за то, как он дирижирует произведения других авторов. Но в данном случае за лучшее исполнение получил премию его диск, где он сам дирижирует его же собственным ансамблем «Энтерконтампорен» (« Intercontemporain »). На нем записано произведение под названием « Derive ». Это можно перевести, как «Производное». Названо это произведение так Булезом потому, что здесь он отталкивался от идеи своего любимца, композитора Дьёрдя Лигети, о котором мы говорили не так давно. И он создал свое, абсолютно узнаваемое булезовское произведение, такой музыкальный калейдоскоп, в котором кажется, что все эти краски, звуки сочетаются случайно. Ансамбль этот, в данном случае, представлен 11-ю исполнителями-инструменталистами. Это деревянные духовые, скрипка, альт, виолончель, виброфон, арфа и фортепьяно. Но это все связано железнейшей математической логикой, которая всегда присутствует у Булеза. А итог - невероятно приятная и легкая музыка. Я здесь вспоминаю о замечательном изречении Стравинского, который, говоря о Булезе сказал: «Мне иногда задают вопрос, почему мне нравится Булез. А я отвечаю, как когда-то Гертруда Стайн ответила, когда ее спросили, почему ей нравится живопись Пикассо. Она ответила: «Потому, что мне приятно на нее смотреть». Так вот, - сказал Стравинский, - мне нравится музыка Булеза потому, что мне приятно ее слушать»». И я, в данном случае, к Стравинскому присоединяюсь. Сочинение Булеза в его собственном исполнении.
Александр Генис: Сегодняшний выпуск «Музыкального приношения» заключит африканская музыка. Так мы почтим память скончавшихся на днях Али Фарка Туре. 67-летний музыкант, один из самых знаменитых на всем черном континенте, был похоронен близ Тимбукту, в городке Ниафунке, мэром которого он был. А всего за месяц до этого малийский блюзмен был удостоен – во второй раз - премией Грэмми. У микрофона – Соломон Волков.
Соломон Волков: В данном случае, перед нами будет дуэт двух малийских музыкантов, о которых говорят, как о великих. Это гитарист Али Фарка Туре и Тумани Диабате, который играет на инструменте под названием коре. Это такая западно-африканская арфа. И вот эти два замечательных африканских музыканта собрались в отеле в Мали, в Бамако, на берегу реки Нигер, там начали импровизировать, их подхватили. Один раз только они прервали запись – гроза разразилась за окном. И результатом был этот абсолютно гипнотический диск, который, на мой взгляд, совершенно заслуженно получил высокую награду.