Иван Толстой: Начнем с литературной темы. В Европе на этой неделе отмечается столетие со дня рождения ирландского писателя, драматурга и поэта Семюэля Беккета. Английский литературовед Джеймс Ноулсон поддерживал дружбу с Беккетом на протяжении многих лет. В ходе работы над биографией писателя он посещал его в доме престарелых до самых последних его дней. Каким помнит Беккета его биограф? Рассказ Елены Воронцовой.
Елена Воронцова: Биография Беккета, написанная Джеймсом Ноулсоном, вышла в год 90-й годовщины со дня рождения писателя в издательстве Саймон энд Шустер. Это очень обстоятельный восьмисотстраничный труд, где автор иногда подробно описывает один какой-либо день, и где цитированные куски произведений Беккета сплетаются с описанием мест, где они были созданы. Джеймс Ноулсон познакомился с Беккетом в Париже. Вот как обстоятельства их первой встречи вспоминает сам Ноулсон:
Джеймс Ноулсон: Я переехал из Глазго в Рединг, а Беккет в тот год стал лауреатом Нобелевской премии. Я, кстати, тогда читал какие-то лекции по творчеству Беккета, хотя моя специальность – французская литература 18-го века. Уже тогда я сильно увлекался тем, что сейчас называют театром абсурда, вещами Ионеско, Жене, Беккета и других. И мне пришла в голову, казавшаяся в тот момент безумной, идея сделать выставку, посвященную работе нового нобелевского лауреата. Директор библиотеки спросил меня «Что же бы будем выставлять?», и этот вопрос был вполне справедлив. Тогда у нас было 6 книг прозы Беккета и абсолютно ничего, написанного о нем. Тем не менее, идею поддержали. Такой энтузиазм мог создать много затруднительных ситуаций. Мы писали в разные места, ездили, одалживали книги. Я отправился в Париж, где я знал близкого друга Беккета. И он спросил меня: «Когда вы встречаетесь с Беккетом?». Я ответил: «Мы не назначали встречи», но он сказал: «Нет-нет, Беккет хочет с вами встретиться». Так что я позвонил ему, и мы встретились.
Когда я впервые говорил с ним по телефону, у меня тряслись руки. Но довольно скоро я расслабился и стал чувствовать себя непринужденно в его компании. И это потому, что один человек дал мне очень ценный совет. Он сказал: «Беккет не любит, когда с ним обращаются как с великим». Мы, например, обнаружили, что оба интересуемся спортом, и разговорились о крикете, теннисе и регби.
Елена Воронцова: К 1971-му году удалось организовать выставку, посвященную творчеству Беккета. Она была с успехом показана в разных странах Европы, и, частично – в Америке. Продолжает Джеймс Ноулсон:
Джеймс Ноулсон: А потом Беккет сказал «Почему бы вам не оставить себе некоторые из моих рукописей?». Поскольку на тот момент уже было понятно, что мы работаем над созданием архива Беккета. То, что мы собрали к тому моменту, составило основу для этого архива, из которого, в свою очередь, я создал Благотворительный фонд его имени. И сейчас мы располагаем – и я очень рад это сообщить – самой большой коллекцией рукописей Беккета в мире.
Каждый раз, когда я приезжал в Париж, Беккет говорил: «У меня кое-что для тебя есть», и вытаскивал чемоданчик или сверток, или пакет из магазина «Галлери Лафайетт», полный книг, документов, рукописей и всего прочего. И с годами мы собрали очень богатую, в обоих смыслах слова, в денежном эквиваленте и с научной точки зрения богатую коллекцию материалов Беккета и по Беккету.
Елена Воронцова: Уже тогда, в семидесятые, имя Беккета было связано с двумя мифами. Одни привыкли думать о нем, как о мрачном и замкнутом «поэте небытия». Другие считали его далеким, заумным интеллектуалом.
Джеймс Ноулсон: Он оказался намного лучшим собеседником, чем кто-либо когда-либо изображал его. Он был остроумен, общителен, очень обаятелен. Он говорил о вашей семье, о ваших проблемах, чем вы занимаетесь, охотнее, чем говорил о себе и своих занятиях. Но с течением времени – а мы общались на протяжении 18-ти лет - он все больше раскрывался, говорил и о своей жизни, и о том, чем сам занимался, о своих переводах, об актерах, с которыми работал. Мы встречались в баре, чтобы выпить по рюмке, или обедали вместе, но чаще всего – ужинали. И вот это распространенное мнение о том, что Беккет был затворником и никогда не говорил о своей работе не соответствует моему опыту общения с ним за ужинами.
С одной стороны, это был любезный, вежливый, хорошо воспитанный джентльмен из благородной семьи. С другой – в нем была эта жёсткость. Он не переносил напускной благоразумной моральности, присущей тем кругам общества. Ему было от природы присуще – я долго сомневался, но понял, что это врожденная черта характера – чувство близости и тяга к угнетенным, к проигравшим. Когда мы шли по улице, он никогда не проходил мимо бродяги, не дав ему денег. Но не только деньги - он останавливался, чтобы немного поговорить с человеком.
Елена Воронцова: Доктор Джеффри Томсон – друг Беккета по Дублину, говорил, что был удивлен широтой знакомств и интересов Беккета в среде людей, получивших намного низшее, чем он сам, образование.
Джеффри Томсон: Я как-то раз сказал Сэму, что нашел одного библиотекаря, который увлекался определенным типом книг. Помню, тогда я сказал: «Внешний мир сталкивает нас с людьми, чья жизнь так однообразна и нормальна», тогда впервые я почувствовал, что он думает совсем в другом направлении. И он сказал: «Нормальное меня не интересует».
Елена Воронцова: Можно сказать, что и обстоятельства сближения Беккета с его спутницей жизни, Сюзанной Дешево-Дюмениль ( Descheveaux - Dumesnil ), были не совсем обычными. В январе 38-го года парижский сутенер ударил Беккета ножом в грудь. Джеймс Джойс, с которым Беккет был дружен, устроил его в отдельной палате в госпитале. И Сюзанна, знакомая ему еще по первой поездке в Париж, узнав о случившемся, навестила Беккета. Рассказывает Джеймс Ноулсон:
Джеймс Ноулсон: От этого момента, Беккет, чья любовная жизнь была достаточно пёстрой, обрел отношения, которые действительно много для него значили. Сюзанна дала ему столь необходимое ощущение стабильности. Он мог уйти и завести интрижку на стороне, но теперь у него всегда было это ядро. Возможно, она заполнила для него место матери...
Елена Воронцова: И биографы, и критики, и сам Беккет признают огромное влияние, которое оказало на него общение с Джойсом. В биографии Ноулсон подробно описывает тот «кружок» и дочь Джойса, Лусию, страдавшую шизофренией. Из-за ее неразделенного чувства к Беккету близкой дружбе между ним и семьей Джойса суждено было прерваться.
В тех немногочисленных интервью, где Беккет говорил о себе, он всегда старался умалить своё участие во французском Сопротивлении. Однако, передавая записи и микропленки, он занимался очень опасным делом. По словам самого писателя, во время Второй Мировой войны он предпочел военную Францию нейтральной Ирландии.
Работая над биографией, Ноулсон встречался с Беккетом в доме престарелых до самых последних дней его жизни.
Джеймс Ноулсон: Одно американское издательство попросило меня написать биографию Беккета два года спустя после того, как я познакомился с писателем, в начале 70-ых. Я написал ему об этом и в ответ он сказал, что не хотел бы, чтобы я это делал. Я, разумеется, отказался от предложения издательства. И только спустя 17 лет издательство «Блумсбери» обратилось ко мне с той же просьбой. Я снова написал Беккету: «Если ваш ответ будет таким же, как и 17 лет назад, то я не буду писать биографии». И на это от него пришел ответ, одной строчкой: «Моя биография, написанная тобой, – Да». «Да» - с большой буквы. Я приехал в Париж и спросил его, что значит «Да»? И он ответил «Да - значит да. Я помогу тебе со всем, что может понадобиться». И так я начал работать над его биографией. Наверное, он понимал, что кто-нибудь все равно напишет эту биографию. К тому времени я написал и отредактировал множество – я не знаю сколько, сбился со счета, - книг и статей о Беккете, хорошо знал его работы, и это было важным фактором. И это, действительно, стало делом моей жизни. Такое занятие, которое постепенно заполняет вас, вы еще этого не понимаете, и уже все медии относятся к вам как к «эксперту по Беккету».
Он не только пускает вас внутрь произведения, он также и выпускает вас наружу. Он ведет вас посмотреть на многие другие вещи, которые оказали на него влияние: музыка, живопись, философия... И хоть этот человек считался поэтом небытия, я постепенно понял, что жизнь его, на самом деле, очень важна. Конкретные, осязаемые вещи имеют большое значение, однако сложно сразу увидеть те мосты, что соединяют его жизнь с его творчеством. В нашем первом разговоре он сказал: «Я вижу свою жизнь и свою работу, как совершенно разные вещи», и я подумал: «Хм, тут мне будет нелегко». И я указал ему на то, что образы из его детства как будто овладевают им, он стал одержимым ими. И он сказал: «Верно, эти образы, действительно, как навязчивая идея» - и это было отправным пунктом для совместной работы. И потом я понял, что в написании биографии Беккета книги, которые он прочитал, и картины, на которые он смотрел, были так же важны, как события его жизни, как люди, которые ему повстречались.
Елена Воронцова: В этом году вышла еще одна книга Ноулсона, собранная из материалов, не вошедших в первую биографию под названием «Обреченный на славу».
Джеймс Ноулсон: Он на самом деле преобразил всё, и до сих пор его произведения выглядят, как свежая краска. Это зависит не столько от времени, сколько от человеческой мысли. Если применить его идеи в широком смысле, то мы всё ещё ждем чего-то. Чего-то, что сделает наше существование осмысленным. Что замечательно в этих произведениях, это то, что тогда они казались – да и сейчас это не изменилось – полными юмора.
Иван Толстой: Международный исторический конгресс медиевистов проходил в этом году в Апулии при пещерном монастыре 5-го века, главной святыне лангобардов, на горе Святого Ангела. Конгресс был посвящен культу Архангела Михаила в Средние века. Рассказывает Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Три дня, с 6 по 8 апреля в Южной Италии, на горе Гаргано, в регионе Апулия, шла представительная международная конференция медиевистов, - историков, изучающих Средние века. Тема научного сборища – почитание Архангела Михаила. Почему же ученые разных стран, а преимущественно это были итальянцы и французы, с вкраплениями германского и славянского элементов, забрались так высоко, на почти километровую отметку?
Они сделали это по той же причине, что и объекты их изучения – средневековые пилигримы, стекавшиеся к горе Гаргано со всей Европы. Здесь, еще в V веке, возник пещерный монастырь, один из самых значительных на христианском Западе. Посвящен он был Архангелу Михаилу – согласно легенде, мистический посланник трижды являлся в гроте одному местному епископу, греку Лаврентию. Эти места южной Италии в те времена были колонизированы византийцами, поэтому истоки культа Архангела крепко связаны с Византией.
Однако потом, где-то в веке VII , всю гору вместе с таинственной пещерой отняли у византийцев их заклятые враги – лангобарды. И не только отняли, но и объявили ее своей главной национальной святыней. Каждый уважающий себя лангобард должен был хоть раз в жизни сходить на поклон к Архангелу на гору Гаргано.
Поэтому о лангобардах, понятное дело, говорилось на симпозиуме много. Это - исчезнувший народ, который растворился в итальянской среде. Пришли они в теплую Италию откуда-то из Паннонии, современной Венгрии, говорили на своем варварском германском языке, но на Апеннинах быстро овладели латынью. От их царства осталось название региона Ломбардия, по-местному Lombardi ’ a , с Миланом в качестве столицы, а в нашей культуре остался ломбард, учреждение, придуманное, впрочем, миланцами, бедные лангобарды к ломбардам имеют исключительно формальное отношение.
Лангобарды приняли в Италии христианство, а Архангел Михаил им особенно пришелся по душе, потому что он не требовал для своего культа никаких вещественных доказательств – я имею в виду мощи, честные главы, персты, длани и прочие реликвии, которых было много у местных византийцев и у римлян. Бестелесный Ангел всего этого, понятное дело, не имел – он чистый дух: хотя в Средневековой Европе в одном месте поклонялись перьям из крыльев Архангела.
Вообще про Архангела Михаила мне было слушать крайне интересно – все-таки, он и мой небесный патрон. Лангобардом он нравился и тем, что считался покровителем воинства, архистратигом, то есть военачальником, который вечно борется с противником-сатаной. Кстати, до сих пор итальянская полиция почитает именно Архангела и его праздник – это и праздник сил правопорядка. В офисах карабинеров здесь вы непременно увидите крылатого война, дырявящего пикой преступного Люцифера.
Однако вернемся к горе Гаргано. Лангобарды отстроили у пещеры храмовый комплекс, его фрагменты хорошо сохранились. А когда лангобарды сошли с исторической сцены, опеку над Михайловским монастырем взяли крестоносцы. Европейские монархи, князья и графы, да и дворяне попроще, отправляясь к Гробу Господню, шли через Гаргано – это было удобно и географически, внизу под горой - хорошие порты Бари и Бриндизи, откуда можно плыть дальше, в Палестину. Здесь же, в пещере, украшенной мраморами и драгоценными подношениями, они просили у Святого Михаила благословения на победу над неверными.
Вообще, как я услышал на конференции, культ Архангела существовал преимущественно у элиты: простой люд полагал его слишком величественным, слишком далеким от народа, и поэтому молился Николе, Косме и Дамиану (нашим Кузьме и Демьяну).
На горе Гаргано нас принимали отменно, как это обычно бывает в провинции, тем более, в провинции итальянской. Местные гражданские власти поделились мечтой – поставить свое Гаргано на учет Юнеско, как общее достояние цивилизации. В самом деле, не так уж много осталось средневековых комплексов в окружении заповедной горной природы.
Концепцию симпозиума выковали историки из нескольких университетов, в первую очередь, университета города Бари, столицы региона Апулия. Душой и мозгом всего действа был профессор из Бари Джорджо Отранто: он и прочитал заключительный блестящий доклад о типологии свято-михайловских мест в Средневековой Европе. Ангел № 1 любил появляться на горах и в пещерах, при этом земля тряслась, горы раздвигались, сверкали молнии. Среди множества малых святилищ возникло три гигантских: Сен-Мишель в Нормандии, Сан-Микеле в Пьемонте и Гаргано в Апулии. Причем расположены они по цепочке, с равным расстоянием в тысячу километров между ними.
Гостеприимством в Гаргано занимались нынешние хранители пещеры – монахи-михаэлиты, из Польши. Эту славянскую операцию провели при папе Войтыле, он лично пригласил соотечественников на итальянский Юг. Гарганский аббат, падре Владислав Сухий, как и все поляки его возраста, немного говорит по-русски. Я с ним познакомился пару лет назад, когда впервые попал на Гаргано, сопровождая паломников из России.
Для россиян пещерный монастырь был в новинку, ведь наша нация сложилась, когда лангобарды уже, скажем, разложились. Не освобождали мы и Гроб Господень, но теперь паломничьи тропы из России доходят и до горных пещер в Апулии. Конечно, мои паломники ехали дальше, в Бари, к Николе-угоднику, но визит к Архангелу в Гаргано, к византийско-лонгобардской святыне, в сопровождении русскоговорящего аббата Владислава, им хорошо запомнился.
Иван Толстой: Голландская джазовая певица Фей Классен, известная на родине, прежде всего, широтой своего репертуара, только что выпустила новый двойной альбом-посвящение легендарному трубачу Чету Бейкеру. Сегодня Чету Бейкеру было бы 76. В 88-году он покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна амстердамского отеля. Фей Классен попыталась голосом передать богатейшую палитру игры Бейкера. С певицей беседовала наш корреспондент в Нидерландах Софья Корниенко.
(Звучит композиция Line for Lions )
Софья Корниенко: Тридцатипятилетняя Фей Классен с низким бархатным голосом, одета вся в черное, в черный меховой воротник; такие же темные волосы забраны в хвост. Сидит напротив меня, улыбается глазами и пьет молочный коктейль через трубочку. Много говорить нельзя – завтра ей предстоит в первый раз выступать с целым оркестром в новом Музикхебау – гигантском Музыкальном центре, выросшем год назад прямо на воде, на реке Ай. Туда переехал и легендарный амстердамский джазовый клуб Бимхаус. Амстердам вообще всегда привлекал джазменов своей раскованностью. Благодаря Фей Классен, Голландия вспоминает сегодня одну такую джазовую звезду. В Амстердаме жил и покончил с собой Чет Бейкер.
Фей Классен : Приблизительно восемь лет назад судьба свела меня с будущим продюсером нашего проекта-посвящения Бейкеру. В 1998 году, в день десятилетия со дня смерти Бейкера, в маленьком отеле в Амстердаме, где он выбросился из окна, был устроен концерт в его память. В тот же день на стену отеля прибили памятную табличку. Там были многие музыканты, которые знали Чета Бейкера, и меня тоже попросили исполнить одну песню. Вдруг ко мне подошел организатор мероприятия с памятной табличкой и сказал: «А не хотите ли Вы записать целый альбом? Ваш голос, Ваш стиль исполнения так сильно похож на бейкеровскую манеру игры на трубе».
Звучит композиция Soft Shoe
Фей Классен : Музыканты, которых мы пригласили для участия в проекте, все без исключения необыкновенные, лучшие нидерландские музыканты на сегодняшний день. При этом, басист Хайн ван де Хейн и барабанщик Джон Энгельс работали непосредственно с Четом Бейкером, годами гастролировали с ним вместе и записали вместе несколько пластинок. И Хайн, и Джон оба принимали участие в последнем турне Бейкера в Токио, где был записан его последний двойной альбом. Нам важно было найти людей, так сказать, по духу близких музыке Бейкера, потому что просто пробовать имитировать Бейкера совершенно не хотелось. Хотелось по-новому передать атмосферу, настроение, которое он создавал, а это дело тонкое, под силу только музыкантам, которые сами несут это настроение, полученное ими из первых рук. Наши Хайн и Джон – идеальный вариант.
Софья Корниенко : А Вы как входите в образ Бейкера – не пробовали его же методами?
Фей Классен : Нет, нет, я абсолютно не собираюсь принимать наркотики, чтобы петь, как Бейкер. Да этого и не нужно. Наоборот ужасно жаль, что такой человек, как он, страдал от этого. Только кажется, что тогда играешь лучше – это миф. Чет Бейкер прославился, прежде всего, благодаря своему мастерству игры на трубе, в составе квартета Джерри Маллигана. Потом уже он стал выступать с целым рядом других коллективов. Он также очень рано начал петь, в молодости голос у него был легкий, чувственный, почти женский. В первый раз, когда я его услышала, я подумала, что это женщина поет. Не было вообще этой угловатости, грубости мужской. Такой круглый голос. Я подумала: какой потрясающий низкий женский голос!
Софья Корниенко : На Ваш взгляд, вообще важно, изучая творчество артиста, узнать его как личность? Каким был Бейкер?
Фей Клаассен : Я не знаю, это по-разному бывает. В данном случае, я изучала жизнь Бейкера, много читала о нем, но мне кажется, что это мало что добавило к уже сложившемуся у меня пониманию его музыки. Вполне может быть, что он как человек был совершенно иного склада, чем то, как он пел и играл. Я даже слышала, что он был не так уж мил. Мне сложно такое представить, ведь поет он так нежно, так мягко.
Звучит композиция Blame it on My Youth
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Василий Маклаков. Его портрет в исполнении Бориса Парамонова.
Борис Парамонов : Василий Алексеевич Маклаков (1869 – 1957) - русский политический деятель, один из виднейших членов главной партии российского либерализма – конституционно-демократической партии (в просторечии – кадеты). Он был членом 2-й, 3-й и 4-й Государственной Думы от кадетской партии и позднее, уже в эмиграции, написал две очень ценные книги о российском парламентском опыте. Книги эти весьма критичны по отношению к думской политике кадетов (некоторую роль тут, думается, сыграло давнее его соперничество с лидером партии Милюковым). Маклакову было чуждо постоянное заигрывание либералов с левыми, лозунг Милюкова: у нас нет врагов слева. Маклакову, при всем его либерализме, был свойствен некий здоровый консервативный инстинкт. Петр Струве сказал о нем:
«В том, что Василий Алексеевич Маклаков понимал левую опасность, обнаружился его органический консерватизм; я не знаю среди политических деятелей большего, по основам своего духа, консерватора, чем Маклаков».
Сам Маклаков говорил, что в политике необходимо руководствоваться одним старым верным правилом: quieta non movere (не трогай того, что не беспокоит). Среди либералов он действительно был некоторым исключением, что и позволило ему позднее дать такую вдумчивую критику политической истории отечественного парламентаризма. Он обладал органичным внепартийным зрением. Здесь ему, несомненно, помог его адвокатский опыт. Маклаков, до того как стал членом 2-й Государственной Думы в 1906 году, был одним из виднейших русских адвокатов, начавшим затмевать самого Плевако. Этот опыт сам Маклаков сформулировал в наблюдении: адвокатура развивает способность аргументации и уничтожает способность убеждения. Это и есть принцип гласного соревновательного суда: нужно выслушать обе стороны, необходимы и защитник, и обвинитель. Человек серьезного судейского, правового опыта не может быть фанатиком или просто односторонним доктринером.
После смерти Маклакова в Париже о нем написал книгу воспоминаний известный эмигрантский критик и поэт Георгий Адамович, и сказал о нем в частности:
«У Маклакова не было шор, которые позволяли бы идти вперед – а часто и вести за собой людей – без страха и сомненья, в нем абсолютно отсутствовал фанатизм, даже те последние остатки фанатизма, которые для движения по прямой линии необходимы».
Вспоминая бурные события 1905 года, приведшие к провозглашению первой русской конституции, Маклаков пишет в воспоминаниях, что он сразу же не одобрил позиции, занятой лидером кадетов Милюковым: ничего не изменилось, борьба продолжается:
«Наша общественность, получив конституцию, вместо соглашения с властью на основе ее, хотела сначала добиться еще более полной победы над властью, капитуляции ее без всяких условий. Она не сознавала тогда, что, отвергая соглашение с властью, она отдавала себя на усмотрение Ахеронта, управлять которым одна была не в силах».
Ахеронт – одна из подземных адовых рек древнегреческой мифологии, символ темных неуправляемых сил. Слово ставшее модным как раз в то время, когда Милюков процитировал Вергилия: «Если не смогу убедить высших, то двину Ахеронт», то есть апеллирую к массам, если власть не уступит. Кстати, это та самая цитата, которую Фрейд поставил эпиграфом к своей книге «Толкование сновидений», исследующей темные, ночные, подземные силы души. Либералам, с их культом разума, всегда было трудно правильно оценивать Ахеронт и его потенциальные угрозы.
В.А.Маклаков, человек, первым и последним словом которого было право, закон, отнюдь не обольщался столь влиятельным в России мифом революции:
«Я верил, что власть не может держаться на одной организованной силе, если население по какой-то причине ее не будет поддерживать. Если власть не сумеет иметь на своей стороне население, то ее сметет или заговор в ее же среде, или Ахеронт; но если Ахеронт, к несчастью, выйдет наружу, то остановить его будет нельзя, пока он не дойдет до конца. И потому я во всякой революции видел несчастье прежде всего для правового порядка и для страны».
Убеждение, вынесенное Маклаковым еще в адвокатские его годы, смысл и резон суда не только в том, чтобы оправдать обвиняемого, сколько в том, чтобы в первую очередь защищать закон – иногда, а в России и чаще всего – от государства, этот закон и установившего. Он приводит горькую остроту одного из своих коллег: «Ссылка на закон есть первый признак неблагонадежности». К великому сожалению, такая ситуация кажется в России неизбывной.
В книге о Третьей Думе Маклаков обсуждал один из острейших эпизодов российской парламентской истории – так называемый государственный переворот 3 июня 1907 года. В этот день по инициативе Столыпина была распущена Дума и принят новый избирательный закон, по которому в следующей, Третьей Думе создалось здоровое консервативное большинство, а на основе его стала возможной деятельная законодательная работа. В то время Маклаков, как и все кадеты, осудил инициативу Столыпина, но в мемуарной книге склонен считать этот шаг правильным, оправдавшим себя на практике. И позднее Маклаков призывал делать различие между революционным и государственным переворотом. В России создалось предвзятое мнение о том, что всякая революция – во благо народа, а всякий государственный переворот – на пользу только власти; от этого предрассудка надо отказаться, писал Маклаков, - опыт русской истории – хотя бы тот же столыпинский переворот - показывает, что это не так, что власть в России в принципе может быть благой. В это очень хочется верить; но для убеждения в такой вере хотелось бы чаще видеть Столыпиных.
Иван Толстой: «Воспитание Амура. Французская гравюра галантного столетия в собрании Государственного Эрмитажа» , - так называется новая эрмитажная выставка, на которой представлены французские гравюры XVIII века галантного и эротического содержания. Рассказывает Юлия Кантор.
Юлия Кантор: История этой коллекции восходит к эпохе Николая I , который выписывал галантные эстампы из-за границы. Целый ряд произведений происходит из собрания собственных библиотек в Зимнем дворце. В коллекцию французской галантной графики XVIII века в Зимнем дворце входило около 500 листов, среди которых имелось немало редких оттисков. Для выставки отобрано сто лучших, наиболее редких и ценных произведений, большая часть которых демонстрируется впервые.
«Любовное воспитание» или «Школа Амура» - такое название получил во Франции популярный с эпохи Ренессанса мифологический сюжет, который повествует, как Венера и Меркурий как родители юного Купидона обучают его науке любви. Школа любви означает и познание и еще одного урока: Амур передает свое знание смертной девушке.
Материал экспозиции разделен на три части: «Амур - наставник», «Воспитанница, или Урок Амура» и «Фигуры любовной речи». Это своеобразная реконструкция Любовной науки: Меркурий обучает ей Амура, который в свою очередь наставляет поэтов, а те - юных воспитанниц, жаждущих любви. Выставка упоительно красива. Жанровые сцены, напоенные чувственностью, отсылают к лучшим образцам литературы: французский язык имеет огромный арсенал идиом, клише и лексических кодов как бы узаконенных для разговора о любви. Все они сохранились и в гравюре и в литературных опусах. Идея выставки состоит в том, чтобы двигаясь от термина к термину, обозначить оттенки любовного переживания.
Вот точка зрения куратора выставки, старшего научного сотрудника Эрмитажа Дмитрия Озеркова.
Дмитрий Озерков: Кристаллизация эротизма во Франции 18-го века положила начало утверждению сексуальности в европейском создании. Ее отголоски слышны в эмансипации и и раскрепощении нравов конца 19-го века, сексуальной революции 20-го века. Именно французский 18-й век ввел в оборот логические ходы, породившие европейскую идею любви. Была обретена способность заинтересованного принятия и публичного истолкования тех сюжетов и тем, что доселе были табуированы или существовали лишь в скабрезных формах простонародной культуры. Это утверждение справедливо и в отношении ориентированной на Францию культуры России, где уже в конце 18-го века русский наш, как «эн» французский произносить умели в нос.
Юлия Кантор: В первом разделе Амур предстает, с одной стороны, как коварный божок и всесильный учитель юных сердец; с другой, как маленький земной ребенок, которого Венера, Меркурий и нимфы обучают, воспитывают, наставляют в Любовной науке и нещадно наказывают за озорные проделки. На экспозиции представлена редчайшая серия из четырех гравюр: «Детство Амура», «Воспитание Амура» (2 листа) и «Наказание Амура», исполненных Буильяром по картинам Лагрене. В то время как лишь две гравюры из четырех присутствуют в собрании Кабинета эстампов Национальной библиотеки Франции в Париже, в коллекции гравюр Государственного Эрмитажа имеется вся серия листов.
Вторая часть - «Воспитанница, или Урок Амура» - повествует о получающей такой же урок ученице Купидона - воспитаннице, читающей любовные романы, рассматривающей гравюры и проводящей невинный досуг в мечтаниях о любви.
Центральный образ галантного XVIII века, юная воспитанница, читающая романы и мечтающая о женихе, представлен в гравюре «Забавы юности». Язык изображения символичен: птичка в закрытой клетке – символ девической невинности, в то время, как, птичка, летящая из распахнутой клетки на волю, означает ее потерю. Юная девушка – неизбежная жертва Амура; именно ей адресованы все учтивые поклоны и изысканные намеки кавалеров, с ней связаны планы и интриги родителей.
Третья часть, «Фигуры любовной речи», представляет собой собственно предмет любовного урока - построенный в алфавитном порядке словарь французских понятий и оборотов XVIII века, связанных с амурным воспитанием. Эти слова позаимствованы из романов, стихов и переписки XVIII столетия, а образы, которым они соответствуют, в большинстве своем восходят к рыцарским романам, поэзии трубадуров и книгам эмблем.
Гравюра «Первый мужчина и первая женщина», иллюстрирующая букву «В» - Восхищение – в словаре любовных понятий XVIII столетия, сочетает в себе библейский сюжет и эротический образ. Именно восхищение испытывают первые люди – Адам и Ева, над головами которых возвышается дуб – образ физической и нравственной силы, символ бессмертия и долговечности. Кудрявый херувим с огненным мечом, собирающийся изгнать прародителей из Рая, поразительно похож на крылатого Амура, воспламенившего их сердца своим факелом.
«Н» - Намек - символизирует представленный на выставке офорт «Сборщик вишен». Намек играет в любовной игре огромную роль: именно недоговоренностями, намеками говорится самое главное. Сбор вишен – традиционная сценография любви: юноша, взобравшись на дерево, сбрасывает вишни вниз, а девушка ловит их в подол.
Слово автору концепции выставки Дмитрию Озеркову.
Дмитрий Озерков: К любовному чувству обращались и сами философы. Первый том энциклопедии Дидро и Даламбера включает статью «Амур», где любовь определяется как влечение построенное на чувствах и разбирается в целом ряде своих проявлений. Любовь к светской жизни, любовь к славе, любовь в науками и искусствам, любовь к ближнему, любовь полов, супружеская любовь, отеческая любовь, сыновняя и братская любовь, любовь к почестям, самолюбие. Как этическая категория любовь играет важную роль в понимании сути и определения характера человеческого бытия.
Юлия Кантор: Отношение к любовным романам как к жизни, проживание собственной жизни как романа, игривое отношение к смыслу любовных понятий - все это лежит в основе «насквозь французского» XVIII столетия, по праву вошедшего в историю под названием «галантного». Отдаваясь во власть Амура, французы XVIII века систематизируют любовь и философски осмысляют ее. С тех пор неизменный интерес вызывает история любовного поведения, формы и виды любви, история любовных чувств и нравов.
Любовь – это намек, а не констатация, это обещание, а не результат, это ожидание счастья, наконец, а не само счастье. Так было в галантную эпоху, вернувшуюся в эти дни в Эрмитаж.
Выставка «Воспитание Амура» позволяет восстановить и заново рассмотреть фигуры «Любовной науки» во французском искусстве, сопоставив их с культурой современности. Если хотите познать науку любви, приходите в Эрмитаж.
Иван Толстой: Историк белой эмиграции парижанин Андрей Корляков получил литературную премию «Веритас» за лучшую политическую книгу 2005 года «На пути к успеху: русская эмиграция в фотографиях». Премия эта выдается английскими славистами, в комитет входит журналистка Джин Вронская, писатель и историк Владимир Батшев. С Андреем Корляковым беседует Дмитрий Савицкий.
Андрей Корляков: Родился я в семье инженеров, которые, когда мне было 6-7 лет, были отправлены на работу на Кубу.
Дмитрий Савицкий: Переезд на Кубу был большим шоком? Какие были первые впечатления?
Андрей Корляков: Естественно, для нас это был рай. Мы представляли себе, что это как Колумб, который прибыл на новую землю, увидел и сказал: эта земля настоящий рай.
Дмитрий Савицкий: Вы жили в колонии, которая была изолирована от самих кубинцев?
Андрей Корляков: Мы проживали на правом берегу Гаваны (там протекает небольшая речка), и мы жили в колонии довольно отдаленной от центра города. Колония под названием Мирамар. В ней стояли два гигантских отеля – Сьерра Маэстро и Мирамар. Одно время мои родители жили в коттедже, потом они вынуждены были переехать, и мы оказались в отеле с большой русской колонией, в которой были такие имена как Майя Плисецкая, ее брат, Алисия Алоснсо, которая часто приходила к Майе Плисецкой, и шли постановки на 12-м этаже этой гостинцы «Кармен Сюиты».
Дмитрий Савицкий: Там шли репетиции?
Андрей Корляков: Там шли репетиции. И, кроме того, можно было увидеть около бассейна или известного штангиста Жаботинского или летчика второй мировой войны Покрышкина, различные коммунистические деятели были там, комсомольские работники. Они, в основном, ехали туда на отдых.
Дмитрий Савицкий: То есть, Ваши родители работали на Кубе, а для остальных это был курорт и люди жили, в общем-то, в тех знаменитых американских гостиницах, в которых раньше жили крупные бизнесмены. Все, что мы видели по фильмам о мафии, о наркобизнесе. Потом вы заняли те же отели.
Андрей Корляков: Да, мы заняли те же самые отели, которые можно было встретить в описаниях известных американских писателей. Я недавно пересмотрел фильм с Робертом Ретфордом о последних днях диктатора Батисты. Вы знаете, это абсолютно то, что мы увидели там, в этих отелях. Отец у меня работал очень много. Примерно 11-12 часов в день. Он занимался пуском турбин по новой технологии, используя приливы и отливы моря.
Дмитрий Савицкий: Испанский язык дался легко, потому что Вы, все-таки, были практически ребенком и, наверное, впитали его автоматически?
Андрей Корляков: Мне давался легко испанский язык, к тому же я бегал с детишками по улицам. Мы надрезали каучуковые деревья, добывая в них вот это белое молоко, смешивая его с шоколадом, что давало нам возможность делать жевательную резинку. В то время это была большая редкость на Кубе.
Дмитрий Савицкий: И на Запад Вы, наверное, попали, все-таки, сначала в Испанию?
Андрей Корляков: Да, как ни странно, именно в Испанию я попал в 1989 году с командой «Уралочка» переводчиком.
Дмитрий Савицкий: Что это за команда?
Андрей Корляков: Это волейбольная женская сборная, которая готовила испанок для Олимпийских игр в Барселоне. В 91 году я приехал во Францию и поступил в аспирантуру. Дело в том, что во Франции одна из ведущих кафедр изучения латиноамериканской литературы. Все писатели-латиноамериканцы, в основном, левого толка, Алехо Карпентьер, или Габриэль Гарсиа Маркес жили здесь, в Париже. Поэтому здесь образовалась, при университете Нантер, хорошая школа изучения их литературы. И со временем мой интерес стал пропадать к латиноамериканской литературе, и я потихоньку стал узнавать, что во Франции живут русские люди, которые покинули родину в 1917-21 годах, и они оказались здесь выброшенными. Эти люди меня очень заинтересовали, я стал брать у них интервью, расспрашивать, как они жили,
Дмитрий Савицкий: Насколько трудно было найти первые контакты с русской эмиграцией?
Андрей Корляков: Сначала я познакомился с Татьяной Алексеевной Бакуниной-Осоргиной. Она мне дала телефоны и адрес Натальи Борисовны Зайцевой, это дочь писателя Бориса Константиновича. Потом я познакомился с Добужинским, Серебряковой и многими другими людьми из русской эмиграции. И они меня передавали от одного к другому.
Дмитрий Савицкий: Откуда пришла сама идея собирать фотографии и из них делать исторические коллажи, потому что вы их собираете вместе, создавая картину русской эмиграции. Как эта идея сформировалась у Вас?
Андрей Корляков: Началось все с того, что мне в руки попался справочник «Русские во Франции», французского историка Раймона де Понфили. Я внимательно читал о русских, которые жили здесь и до революции и после революции и, вдруг, мне захотелось проверить, действительно ли все, что он пишет или все адреса, которые он указывает в своем справочнике, соответствуют действительности. Тогда я подумал, а почему бы мне не предложить Раймону де Понфили, автору этого справочника, иллюстрации.
Дмитрий Савицкий: А что у Вас нынче в работе, что Вы предложите в ближайшие годы?
Андрей Корляков: Я готовлю несколько книг, несколько альбомов по русской эмиграции и, одновременно, делаю альбом для моего друга Виталия Жуменко «Белая армия: фотопортреты офицеров». Замечательный альбом, в который будет включено 800 фотографий, в основном, это военачальники и старшие командиры. Их имена знают многие, но их лиц практически никто не видел со времен гражданской войны. Совсем недавно мне попался архив генерала Дроздовского – 28 фотографий, уникальных просто фотографий. Я думаю, что сделаю на эту тему специальную публикацию и, наконец-то, в России увидят легендарного генерала Дроздовского.