Дмитрий Волчек: 6 февраля в интервью газете «Либерасьон» Людмила Улицкая рассказала о том, почему она решила написать предисловие к французскому изданию книги Эдуарда Лимонова «По тюрьмам». «В России существует тюремная проза. Ее не может не быть. Тюрьмы - это позор, боль и грех России. Каждый раз, когда кто-то поет дифирамбы "загадочной русской душе", мне хочется показать этим патриотам тюрьмы и дома престарелых, детские исправительные колонии и даже детские дома, чтобы они, наконец, замолчали», - сказала Людмила Улицкая. В этом выпуске радиожурнала «Поверх барьеров» мы продолжим разговор о русской тюремной прозе. В одном из недавних выпусков мы рассказывали о мемуарной повести Лидии Чуковской «Прочерк», посвященной судьбе ее мужа, арестованного и убитого в годы Большого террора. Лидия Чуковская вспоминает, как следователь НКВД интересовался, кем хочет стать ее маленькая дочь. По сценарию «органов» дети врагов народа должны были мстить за арестованных родителей. В книге воспоминаний Виктора Левенштейна «По-над нарами табачный дым» рассказывается о сфабрикованном в 1944 году деле «змеенышей»: сотрудники НКВД арестовали в Москве тринадцать молодых людей по обвинению в подготовке покушения на жизнь Сталина. Виктор Левенштейн, с 1980 года живущий в Соединенных штатах, начал работу над книгой, когда смог познакомиться с материалами своего дела в архивах ФСБ.
Виктор Левенштейн: С самого начала была боль. Отца посадили в 1937 году. Посадили обоих родителей - и отца, и мать. Мать выпустили, а отец сгинул в лагере за Полярным кругом. И это была просто боль моя, с которой я жил. Но когда в начале 90-х годов появилась возможность в архивах ФСБ знакомиться с делами, то мы полетели в Москву, и я заказал эти дела - папино и свое дело. Это был 1993 год, я понял, что я что-то могу сделать, и мне захотелось написать о моей судьбе, о судьбе осужденных вместе со мной прекрасных, блестящих молодых людей. Нас было 13 человек. Я говорю «блестящих молодых людей» и судить об этом можно по тому, что после десяти лет лагерей, тюрем и ссылки Дунский и Фрид стали, наверное, лучшими, во всяком случае, самыми известными в то время русскими кинодраматургами. Миша Левин, который с нами сел, стал известным ученым, одним из основателей Горьковской школы радиофизики, известной на весь мир. Я знал, что Светлана Таптапова - доктор медицинских наук, известный в Москве логопед. Миша Коган был здесь одним из самых авторитетных адвокатов. Мне тоже удалось что-то сделать в моей инженерной жизни, чем я горжусь - и здесь, в России, и в Америке. Я все это говорю к тому, что какие это чудные ребята были, которыми любая страна должна была гордиться, а не сажать их. Тем не менее, нас всех посадили. Совершенно идиотское было обвинение, которое, тем не менее, стоило жизни троим из нас. Коротко говоря, 25-я школа, где учились дети больших людей. У нас в классе училась такая хорошая девочка Лена Бубнова. Папа - нарком просвещения. Где-то с 6-го или 7-го класса начался у нее роман с Володей Сулимовым. Володя Сулимов попал на фронт, был ранен, вернулся тут же, и они поженились. У нас оказался дом, по тем временам - большая комната на Страстном бульваре, где мы все собирались. Я так понимаю, что мы были уже обречены, потому что у Салимова папа был командующий Тихоокеанским флотом при Блюхере и, конечно, его расстреляли. А Ленин папа, Бубнов, который был старый большевик, член первого Политбюро, был расстрелян вместе с мамой.
Дмитрий Волчек: В материалах дела, с которыми познакомился Виктор Левенштейн, есть указания на то, что квартира прослушивалась. И вот на чем основывалось обвинение в подготовке покушения на Сталина:
Виктор Левенштейн: Алеша Сухов рассказал о своем младшем брате Ваньке, который стащил со свалки сбитых немецких самолетов пулемет. И они там играли в войну - пацаны в сарае, на даче. Он рассказал со смехом эту историю. Шурик Гуревич, одноклассник, работал в это время фельдшером на Арбате, и в этой же компании он рассказал, что встретил сталинский кортеж. Это же событие - Сталин проехал, много автомобилей, надо об этом рассказать. Валерик Фрид, будущий сценарист, ухаживает за девочкой Ниной Ермаковой, которая живет на Арбате. Все это соединяется. Из квартиры Нины Ермаковой, из крупнокалиберного пулемета стрелять по сталинской машине, время проезда которой сообщает разведчик Гуревич. Я думаю, что они уже просверливали дырочки себе под ордена - Сталина спасли от таких дерзких злоумышленников. Но вмешались мамы. Такая Ревекка Сауловна Левина - академик общественных наук, старая большевичка. Эта Ревекка Сауловна Левина была руководителем кандидатской диссертации Панкратовой. Панкратова написала «Историю КПСС», которую Сталин одобрил, и Панкратова стала членом ЦК. Панкратова на каком-то цековском уровне договорилась с министром госбезопасности Меркуловым, что он примет Ревекку Сауловну Левину. И они вдвоем, вместе с мамой Юры Михайлова пошли на прием. И она стала там кричать, когда он им объяснил, что их дети террористы, что вы вообще под стол пешком ходили, когда я в партию вступала, и что вы здесь детей сажаете вместо того, чтобы военными делами заниматься, война идет. И, даже, говорят, что она чернильницей на него замахнулась. Он это дело, видимо, припомнил. Когда началось дело еврейских врачей, ее посадили и совершенно изуродовали. Но тогда Меркулов дал команду рассмотреть это дело. Нас выдернули с Малой Лубянки - Московское областное управление нами занималось, мы попали в следственную часть по особо важным делам. Там было все то же самое, но кому-то там в голову все-таки стукнуло проверить эту квартиру. Когда они пришли в эту квартиру, выяснилось, что квартира - Арбат 43, но окна Нининой комнаты входят во двор, а двор выходит в переулок. Так что, чтобы в сталинскую машину стрелять, надо было, знаете, анекдот - с кривым ружьем через несколько углов. Такой как раз и был пулемет – это был кусок ломаного, гнутого железа. И все это дело развалилось. Но не отпускать же нас. И всех обвинили через 17-ю статью. То есть они не готовили покушение, но желали, потому что признание было. И тем, кто признался в этом, дали по десять лет, а нам, кто признался только, что мы участники антисоветской группы, а не террористы, дали по пять. Нина Ермакова ни в чем не призналась и тоже получила свои пять. Вот мне захотелось написать обо всем об этом, об ужасе тюрьмы, который несет в себе каждый, кто там был.
Дмитрий Волчек: Итак, все это абсурдное дело было придумано в 1944 году, во время войны. Виктор Левенштейн пишет:
Диктор: Был конец 1944 года. Моя война шла не на полях Восточной Европы и Прибалтики. Моя война шла здесь, в следственном кабинете. И враг смотрел на меня не из амбразуры немецкого танка. Он смотрел, ухмыляясь, через письменный стол, и на нем была новенькая форма майора советской государственной безопасности. Теперь, когда я изнутри узнал, что такое «органы», вплоть до самой верхушки их иерархии, не пора ли было иметь, наконец, настоящую позицию и понять, что настоящие враги нашего народа — это они: следователи, тюремщики и их начальники всех рангов? Как их еще называть, когда они ведут войну против своего народа?
Дмитрий Волчек: Понимание случившегося пришло далеко не сразу, хотя Виктор Левенштейн говорит, что встреча с НКВД не стала для него абсолютной неожиданностью:
Виктор Левенштейн: Немножко я был готов. Моих родителей арестовали, и я знал, что они невиновны. Мать вернулась, она рассказывала мне. От отца пришло заявление из Ивделя, где он подробно описывал все свое дело, тоже совершенно абсурдное. Он работал в Метрострое, снабжал Метрострой инертными материалами - мрамором, галькой. Его обвинили в том, что он собирался взорвать станцию метро, когда там правительственный поезд проезжал. Я понимал, что это такое. Но когда пришли за мной, то первый вопрос был: «Оружие есть?». Я помнил хорошо, как арестовывали отца, мне было 15 лет тогда. Но тогда его не спрашивали об оружии. Я думал, что или я влип в какую-то нехорошую историю, или такие новые порядки. И в первый же день мне сказали, что я обвиняюсь в том, что я принадлежал к молодежной антисоветской террористической группе. Хорошо, молодежная и антисоветская было для меня понятно, но я спросил, что значит террористическая. Он мне ответил: «Это значит, что вы, змееныши, товарища Сталина собирались убить». Это, конечно, было чудовищное обвинение. Я понял, что плохо мое дело. Отца обвинили в том, что он взрывал Метрострой, с таким же успехом я мог убивать Сталина, это на одном примерно уровне бессмыслицы. Это был шок, но постепенно это уже перешло из шока в какую-то рутину, потому что я сидел в этом жутком боксе, где нельзя было ни сидеть, ни лежать, днем нельзя спать, естественно, а по ночам, каждую ночь - допросы. Уже началась эта бессонная морока, когда вообще не соображаешь, что и как, началось следствие, о котором мне очень захотелось рассказать. Это была одна из самых моих главных задач. Мне очень важно было, для меня самого, показать, как нормальные, честные, благородные люди, которые как-то воспитаны папами и мамами, что - добро, что - зло, что - хорошо, что - плохо, как эти люди начинают вдруг оговаривать и себя, и других, и друг друга. В конце концов, произошло так, что почти все признались. Не все признались в том, что они замышляли террор. Мне вот удалось от этого отбиться, я стоял насмерть. Но в том, что я участник антисоветской молодежной группы я признался. И вот это мне хотелось показать: как работает вот эта страшная машина подавления и коверкания человеческой воли и уродования человеческого сознания, совести и всего хорошего, что в вас есть.
Дмитрий Волчек: Виктор Левенштейн размышляет о советском двоемыслии, о влиянии пропаганды и патриотических лозунгов на сознание – и размышления эти вполне актуальны:
Диктор: Мы все росли и взрослели в обстановке всеобъемлющей, во все проникающей пропаганды. Начиная с детского сада внушали нам, что наша страна строит самый справедливый на земле социальный порядок. В семьях, как правило, этому не противоречили. Вся страна жила в страхе перед карающей десницей государства. И в этой обстановке многие запрещали не только детям, но и самим себе сомневаться в святости официальной доктрины — так было «спокойнее».
Сомнения, однако, были у многих. Об эксцессах коллективизации, обрекших на разорение, голод и смерть миллионы, мы, родившиеся в 20-е годы и жившие в городах, знали мало, но сталинский террор в конце 30-х коснулся всех.
Мы были хорошо образованными молодыми людьми. И конечно, мы понимали, что «социалистическая демократия» — это никакая не демократия. И что «социалистический реализм» — это никакой не реализм. Володя Сулимов рассказывал о непризнанном гении советского кино, режиссере Барнете, прекрасные фильмы которого «Старый наездник» и «Новгородцы» шли на полку; о бездарных писателях и режиссерах, осыпаемых¬ наградами за «идеологически выдержанные» произведения; об американском кино, которое свободно от идеологического контроля и потому великолепно.¬ Все мы посмеивались над бездарными «ура-патриотическими» фильмами, которые заполняли московские кинотеатры.
В наше время можно было прочесть переводы на русский язык книг Хемингуэя, Стейнбека, Синклера, Драйзера, Ремарка, Моэма, Грина, Олдингтона. Многих из этих авторов печатали, считая их «критиками буржуазной действительности». Мы зачитывались этими книгами, и перед нами возникал очень привлекательный образ западного мира, критика которого не заслоняла его главного отличия от нашего мира — свободы.
Все это, однако, большинством из нас не додумывалось до конца. В один и тот же день я мог хихикать по поводу прочитанных в газете слов о «городских джунглях Нью-Йорка» и с гордостью читать о «мощной социалистической индустрии, кующей оружие для победы над фашистским врагом».
Как ни скептически, как нам казалось, относились мы к советской пропаганде, а оставалось, как выяснилось, что-то и от сказок Павленко, и от пьес и фильмов Погодина о перековке заключенных, и даже от «светлых идеалов коммунизма». Не было того, что Солженицын называл «отдельной позицией», и потому не было нравственной опоры для борьбы до конца. И это подвело и меня, и, думаю, всех нас.
Виктор Левенштейн: В конце лагерного срока моего я думал: вот сейчас меня бы посадили, вот сейчас попробовали бы они от меня чего-то добиться. Я уже понимал, с кем я имею дело. Когда нас посадили, да, я уже понимал, что эта массовая история арестов в сталинское время, исчезновение людей - какой-то мир, который существует помимо, за нашим миром, какой-то второй, где исчезают люди. Я понимал, что это черное что-то, я понимал, что пересажали всех командиров Красной армии. Я был на фронте в первые дни войны, и я видел, к чему это привело - эти несчастные солдатики, плохо вооруженные, которыми командовали младшие лейтенанты. Я это все понимал. Но, с другой стороны, воспитание комсомольское, светлые идеалы коммунизма, герои-испанцы, за которых мы болели. Хотя сейчас я уже совсем по-другому на это смотрю. И когда следователь говорил, после угроз, после ругательств, после жестокого издевательства: «Ну ты же вообще комсомолец был, ты же советский человек, ну что же ты, обратно тебе пути нет, у тебя жизнь вся впереди! Если ты покажешь, что ты какой-то нормальный человек и раскаиваешься в том, что ты говорил, о том, что нет демократии, ну, пойдешь в лагерь. Ты - молодой, в хороший лагерь тебя пошлем, а если будешь упорствовать, значит, ты враг нераскаявшийся, будет к тебе другое отношение, вот здесь дырку чекистская пуля в твоем лбу пробьет, а отсюда она выйдет». И когда все это вместе, то трудно сопротивляться. Я видел, как держатся люди верующие, я видел монашек, которые отказываются работать, потому что им вера не велит работать на дьявола, я видел баптистов, когда их сажали как дезертиров, но они железно совершенно держались там. Их вера держала. Если бы я был действительно таким антисоветским человеком, как они меня тогда представляли, действительно убежденным, каким я стал в лагере, я, наверное, держался бы покруче. А не хватило вот этой убежденности. Не хватило убежденности в том, что перед тобой враг, и что если он говорит: вот это хорошо, то это плохо, если он говорит, что вот это плохо, то это хорошо. Вот этого не хватило. У меня хватило воли, силы и здоровья держаться и не признаться в терроре. Потому что я боялся, потому что террор это расстрел, это я понимал. Шестеро из наших тринадцати признались, что они хотели Сталина убить и замышляли теракт, но во всем остальном я уступил, и это плохо.
Дмитрий Волчек: Благодаря доносившемуся с улицы грохоту салюта заключенные узнали об окончании войны, но надежды на амнистию после победы не оправдались.
Диктор: Был конец октября 1945 года, и на фасаде цеха висел огромный лозунг:
ВСТРЕТИМ XXVIII ГОДОВЩИНУ ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ
ДОСРОЧНЫМ ВЫПОЛНЕНИЕМ ПЛАНА ПО ИЗДЕЛИЮ № 1
— Что такое изделие номер один? — спросил я у встретившего меня Сальникова.
— Наручники. Наш цех специализированный. Мы только наручники и делаем.
Я посмотрел на Сальникова. Он спокойно продолжал говорить о своем цехе. Видимо, ни ему, ни лагерному начальству не приходила в голову мысль о чудовищном юморе ситуации.
Дмитрий Волчек: «Врагов народа» освободить из ГУЛАГа могла только смерть. Виктор Левенштейн вспоминает о лагерном лазарете:
Диктор: Добрую половину составляли доходяги, которых пытались подправить, то есть подлечить и подкормить, с тем, чтобы вернуть на работу либо, если это не удавалось, актировать. Актирование заключенных было придумано в ГУЛАГе для улучшения статистики: безнадежно больных актировали, освобождали из заключения по болезни — с тем, чтобы они умирали не в лагере, а на воле. Голые, обтянутые сухой шелушащейся кожей скелеты представали перед комиссией, в которую входили лазаретные медики и лагерное начальство, и я записывал, помимо других симптомов, поразившие меня слова: «анус зияет». У этих людей не было ягодиц! Я вспомнил эту комиссию, когда увидел документальный фильм об освобождении нацистских лагерей смерти.
Осужденные по 58-й статье в то время актировке не подлежали. У актированных был хоть и слабый, но все же шанс поправиться на воле и остаться в живых. Врагам народа такой шанс нельзя было давать. Они умирали в лагере.
За колючей проволокой зоны лазарета, в открытой взгляду степи было кладбище. Специальная бригада из поправляющихся в лазарете больных копала общие могилы. Мертвецы были завернуты в простыни, к лодыжке каждого привязывалась фанерная бирка с номером дела. Имен не было. Из закопанной ямы торчал деревянный колышек, указывающий, что новую могилу надо копать в другом месте. А над въездными воротами в зону лазарета, как и на всех лагпунктах ГУЛАГа по всей огромной стране, красовался написанный лагерным художником лозунг-цитата:
«ТРУД В СССР ЕСТЬ ДЕЛО ЧЕСТИ, ДЕЛО СЛАВЫ,
ДЕЛО ДОБЛЕСТИ И ГЕРОЙСТВА» И. СТАЛИН
Виктор Левенштейн: Мне повезло - я большую часть срока провел под Ташкентом, на строительстве угольного разреза, работал там по специальности, поэтому я и разговариваю сейчас с вами. Потом уже в ссылку я укатил в Экибастуз, это уже похуже место, но там я уже был не заключенный, а просто ссыльный. Это совсем другая жизнь. Я работал, и рядом со мной работали инженеры. Я смотрел на людей, которых посадили где-то в 34-м. Я видел этих людей, в общем, достойных, посвященных своей профессии. Мне очень захотелось бы таким, как они, мне захотелось быть хорошим специалистом, хорошо знать свое дело и это во многом сформировало мой характер, судьбу, наверное, мою. Люди, которые вели себя достойно, люди, которые вели себя недостойно - лагерь ведь очень высвечивает все это, особенно, когда голод. Кто-то перестает быть человеком, кто-то остается. Когда я попал в Экибастуз, то через год туда привезли лагерь. Я познакомился с Дмитрием Михайловичем Паниным – это Сологдин «В круге первом». В мехмастерских была группа, люди, которые делали чертежи, и там был Карбэ Юрий, о котором пишет Александр Исаевич. Там был, между прочим, Цезарь Маркович Гроссман, еще такой Юра Киреев. Они были в лагере как-то свободнее, чем другие, они говорили между собой открыто, они не боялись. Они говорили: «Вот выйдем за зону, тогда надо будет бояться». Я встретился с Александром Исаевичем Солженицыным тогда, не подозревая, кто он и что он. Он был бригадиром бригады, мы обсуждали всякую технологию. Это общение для меня важным было.
Дмитрий Волчек: Книга воспоминаний Виктора Левенштейна "По-над нарами табачный дым..." вышла в серии "Всероссийская мемуарная библиотека", основанной Александром Солженицыным.