Марина Тимашева: В Петербурге, в музее Анны Ахматовой, в Фонтанном доме, проходит выставка акварелей Людмилы Петрушевской. На выставке побывала Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Да, есть в этих маленьких картинках некая нежность. Но она возникает просто за счет хрупкости их плоти – бумаги, воды. На самом деле акварели Людмилы Петрушевской совсем не акварельные. За портретами цветов и портретами людей - ясный взгляд и теплое дыхание автора. Мне действительно не хочется употреблять тяжелое и мертвое слово “натюрморт”, когда пред глазами эта живая, дышащая субстанция, когда темная банка затягивает взгляд в воронку своей зеленоватой глубины, полная невидимых стеблей, а цветное облако стоит наверху в раздумье: поплыть или еще помедлить? А, может быть, это просто аберрация восприятия так действует: ведь невозможно, в самом деле, забыть книги Петрушевской, когда смотришь на ее акварели, и эти книги, цветущие в душе, как бы умножают цветение красок. Как бы то ни было, оторваться невозможно. Но все же самое интересное, на мой взгляд, когда Людмила Петрушевская сначала наотрез отказалась давать какие-либо интервью, а потом все же как-то незаметно стала объяснять, что такое для нее эти акварели.
Людмила Петрушевская: Это самодеятельность, это страсть, которая снедает очень многих. Быть не тем, кто ты есть, а быть другим - это большое счастье на самом деле. И эти рисунки, поверьте мне, что за каждой такой работой стоят, может быть, десятки выброшенных. Потому что акварель это работа как у сапера, и если ты работал пять часов и, в конце концов, что-то тебе не удалось - надо выкидывать. Акварель - такой жанр. И теперь я к этому еще добавляю свое кабаре, которое будет скоро в Театре Эстрады, как мне говорят. Это еще одна любовь - к музыке. А, в общем и целом, я хочу сказать, что в старину всех детей воспитывали так, чтобы они и рисовали, и музицировали, и сочиняли стихи в альбомы. Еще они вышивали. Я умею вышивать, да, но я вышиваю камушками, бусами, деталями от будильника - я делаю такие штучки, колье такие. Короче говоря, хобби - это счастье. Я не одинока, надеюсь, есть много людей, которые радуются жизни, потому что у них есть счастье чего-то другого. Скажем, сочиняют стихи. Я очень это приветствую, потому что это замечательное лекарство от того, что существует вокруг. Граждане, давайте делать что-то другое.
Татьяна Вольтская: А вот эти портреты цветов, это какой период, давно это рисовалось?
Людмила Петрушевская: Вот это рисовалось в больнице, это я лежала в больнице с язвой. Вот это - на фестивале в Анапе, вот эта вещь рисовалась в Швеции, я там жила в Доме писателей, это - в Италии, это - в Коктебеле, это - у меня на даче, это - на даче у друзей, они меня позвали. Я рисую везде, я даже сюда привезла акварель.
Татьяна Вольтская: В центре выставки находится так называемый “семейный альбом” Людмилы Петрушевской – целая серия автопортретов и портреты ее троих детей.
Людмила Петрушевская: Самая первая вещь, которую я в своей жизни нарисовала. Мне подарили книжку “Техника акварельной живописи”, и я нарисовала свой автопортрет. Потому что довольно часто, когда некого рисовать, рисуешь себя. Это мой младший сын Кирилл, это мой средний ребенок Федор, это моя маленькая Наташа, когда ей было четыре года. Она не хотела мне позировать и плакала. Тут видно это. А вот она тоже не хотела позировать, но здесь уже ей пятнадцать лет, она читает “Собор Парижской Богоматери”, а дело происходит в Париже. А это - деревня, где я написала свой “Деревенский дневник”, ей одиннадцать лет. Вот эта работа у меня самая любимая, мне все время говорят: “Когда будешь раздавать, это – мне”. Называется “Роза на черном”. Это в память о моем умершем любимом человеке - он очень любил эти цветы и умер очень рано. Это на даче в Коктебеле, я собрала сорняки. В общем, каждая штука это история.
Татьяна Вольтская: Но все же, кроме конкретных жизненных историй и ситуаций, за некоторыми картинами стоит другое – история духовных открытий, увлечений и потрясений. Над портретами домашних, над цветами, под самым потолком - длинное акварельное панно с женщинами, разметавшимися в неистовых вакхических плясках.
Людмила Петрушевская: Это подражание скандинавским пляшущим женщинам, которые на камне были вырезаны, и сочетание их с плачущей реальной женщиной теперешней.
Татьяна Вольтская: А потом опять - обычная жизнь, близкие сюжеты, календарь домашних событий.
Людмила Петрушевская: Это я нарисовала, когда мне исполнилось 60 лет. Это было в Женеве. Я решила оставить своим детям себя веселую. Эти цветы я нарисовала дома, в темноте, а это – в Италии. Это я у своих друзей была в Дании, не на чем было рисовать, я взяла кусок обоев, который валялся у них, вот на обоях нарисовала. Каждая вещь это, конечно, повод для написания целого рассказа. Это я нарисовала в Германии. Больше всего я рисую, когда я уезжаю из дома, потому что есть время, а дома часто некогда. Это я пошла рисовать обнаженную натуру, потому что решила, наконец, восполнить недостаток своего образования. И я пошла в студию, где люди просто сидели, рисовали натурщиц. Мы потом платили по 30 рублей. Там не было ни учителей, никого. Все рисовали карандашом или углем наброски, а я сразу пришла с акварелью. Было очень сложно, потому что время от времени у меня вся эта вода разливалась по полу, поэтому от меня все садились подальше. Я очень увлекалась. Это натурщица Надя, по происхождению венгерская аристократка. В этот момент, когда я ее рисовала в последний раз, она была беременна. Сейчас она уже родила.
Татьяна Вольтская: Мне самыми сильными показались мрачные, почти черно-белые панно, завершающие выставку - танцующие люди, много людей, прижавшиеся пары, кружащиеся самозабвенно в наползающей рваной тьме. Их все меньше, меньше и, наконец, в клубящихся облаках, где-то над бездной, остается одна пара.
Людмила Петрушевская: Я жила в Германии, в Доме для деятелей искусства, и вокруг был немецкий язык, а я собой взяла только одну кассету со старыми танго. И внезапно родилась эта вещь - “Танго военных лет”, потому что немецкая речь для человека моего поколения страшна. Это танго той пары, которая осталась жива. А это просто рисунки какие-то апокалипсические. Немецкий язык для меня всегда страшен. Я учила многие языки, говорю на нескольких, только не на немецком.
Татьяна Вольтская: Хотя, по иронии судьбы, именно с Германией у Петрушевской связаны доюрые воспоминаний.
Людмила Петрушевская: Там самые близкие мои друзья, и первая моя книжка в жизни вышла в Германии. Эти люди из ГДР выпустили мою книжку, когда я здесь была запрещена. И когда книжка пошла в типографию, им пришло указание, чтобы они ее не печатали. Они сделали вид, что они не получили это сообщение, и ее напечатали. За это они были должны напечатать полное собрание сочинений Брежнева. Я искала все время, где прекрасный немецкий язык и нашла. В зонгах. Вот зонги Брехта это было прекрасно.
Татьяна Вольтская: И все-таки всю живопись и литературу Людмила Петрушевская, видимо, не слишком разделяет.
Людмила Петрушевская: Это страсть, это невозможность не делать. Так же как и то, когда нет возможности не делать. Тогда получается нормально.
Татьяна Вольтская: Да, да, пара, танцующая свое заколдованное танго, теперь стоит у меня перед глазами и тогда, когда я вспоминаю тексты Людмилы Петрушевской.