Иван Толстой: Ровно полвека назад, весной 1959 года в Москве едва не возникло второе пастернаковское дело – на этот раз в связи с Владимиром Маяковским. И хотя поэт уже три десятилетия был в лучшем мире, а стихи насаждали, как картофель при Екатерине (если воспользоваться пастернаковскими словами), творчество и биография Маяковского подавались народу в строго отмеренных дозах и, что называется, через определенные окна раздачи: в школе одно, в университетах другое, в малотиражных научных изданиях, так и быть, – третье.
В конце 1958 года в солидной и авторитетной серии “Литературное наследство” был выпущен очередной 65-й том, названный “Новое о Маяковском”. За ним должен был последовать 66-й, также включающий материалы о поэте и его эпохе. “Литнаследство” выпускалось Академией наук, тома выходили под редакцией и под наблюдением крупнейших советских литературоведов, попадали в крупнейшие библиотеки мира и создавали отечественной науке заслуженно-высокую репутацию.
И вот появление 65-го тома вызвало ярость партийного руководства страны, совершенно неадекватную критику в печати и запрет следующего тома о Маяковском – 66-го. И все это произошло в пору, известную под названием “оттепель”. Что же случилось? Почему? Были ли какие-то основания для верховного гнева? На эти вопросы ответят в нашей программе историки литературы.
Мой первый собеседник – ветеран отечественной филологии, участник 65-го тома “Литнаследства”, поэтому одна из жертв идеологического погрома, Ефим Абрамович Динерштейн. Какие силы выступили против тома “Новое о Маяковском” и почему?
Ефим Динерштейн: Первая причина - довольно развернутая кампания против этого тома. Она была спровоцирована окружением Суслова: его ближайший первый помощник Воронцов, литературовед Колосков и прочие. С их подачи началась организация, как они считали, антибриковской кампании. Маяковский служил предметом таких антисемитских настроений, которые были в руководстве партии. Чем это кончилось? Сестра Маяковского, Людмила Владимировна, была женщиной недалекой, они использовали ее весьма честолюбивые намерения и спровоцировали на ряд писем в ЦК.
Отношения между Брик и Людмилой Владимировной складывались очень болезненно давно. И одна, и другая терпеть не могли друг друга. Когда я работал в Музее Маяковского, на моих глазах всегда, когда их приглашали на какие-то мероприятия, спрашивали, и если Брик будет, то Людмила Владимировна не приезжала, и наоборот. Но один раз они собрались вместе и написали письмо. Оно было адресовано председателю Совета министров, когда встал вопрос о продлении авторских прав в связи с выходом нового собрания сочинений. У нас же было авторское право 25 лет, а не 50, как сейчас. Тогда они общее писали заявление, им авторское право продлили и они пользовались гонораром с нового собрания сочинений. Это было единственное их контактное объединение.
Таким образом, и Панферов подключился, он тогда был редактором “Октября”. Короче говоря, эти кляузы послужили формальным поводом для того, чтобы идеологическая комиссия ЦК, которую, по-моему, возглавляла то ли Фурцева, то ли еще кто-то из секретарей ЦК, приняла постановление о 65-м томе “Литературного наследства”. Собственно, причины чисто литературного плана не было, по-серьезному. Потому что, допустим, переписка Брик с Маяковским была просеяна цензурой таким образом, что там оставались только такие фразы, которые ни о чем не говорили. Когда Бенгт Янгфельдт опубликовал полностью переписку, стало совершенно видно, что того, что было в ней серьезного и интересного, советский читатель не получил в 65-м томе, и придраться, собственно, не к чему было. Сама цензура изуродовала эту переписку, она получилась действительно малосодержательной.
Потом уже, делая 13-й том собрания сочинений Маяковского, я, делая раздел “Письма”, использовал том 65, и уже после того, как был он сверстан, опять поступило предложение ЦК снять еще до 20 писем. Но, подумав с редактором, мы легко избавились от 20-ти писем, которые действительно в урезанном виде не представляли серьезного интереса.
Что касается моей статьи, то она, вызывавшая тоже недовольство, в общем-то, касалась проблемы приятия Маяковским Октябрьской революции и Февральской, периода от одной к другой. Что говорить, ничего, на мой взгляд, не было серьезного. Единственное, что был пересмотр традиционных взглядов, которые у литературы к этому времени сложились, что Маяковский не принимал Февральскую революцию и радостно принял Октябрьскую. Все было гораздо сложнее. Были сфальсифицированы Бриком, а потом и Перцовым ряд документов, на которых они основывали эти свои выводы. И я в своей статье опубликовал эти документы, и текстами, и прочими вещами попытался доказать несостоятельность этой концепции. И все. Это, в конце концов, можно было пережить уже в это время. Но в целом, чтобы создать негативное впечатление о томе, были использованы вот такие вот приемы, чисто, на мой взгляд, несостоятельные обвинения.
Том был не запрещен официально, но после негативной критики, которая по команде была напечатана во всех центральных газетах, по-моему, кроме “Правды”… “Литературная газета”, которая вначале приветствовала, по-моему, тот же автор после этого постановления написал отрицательную рецензию, “Комсомольская правда”, “Известия”, еще ленинградский академический журнал “Русская литература”, Смородинов написал какую-то ужасно глупую рецензию, Наумов, доцент Ленинградского университета в журнале “Нева”. В общем, было такое массовое желание очернить работу, которую проделало “Литературное наследство”, чтобы собрать, в сущности, том новых сведений о Маяковском. Вот в этом была подоплека, не касавшаяся ни литературных недостатков этого тома, а чисто интриганских, политических, если можно назвать это политикой, причин.
Иван Толстой: А что же, Ефим Абрамович, на глубинном уровне не понравилось Суслову, против чего он настропалил своих клевретов?
Ефим Динерштейн: Я даже думаю другое, что клеветы настроили Суслова, хотя настраивать его на эту антисемитскую волну не так сложно было. Там было в первоначальном, как мне рассказывали, постановлении, такое сочетание фамилий – Зильберштейн, Динерштейн, Зельдович. Зельдович Владимир Давыдович - бывший секретарь Луначарского - опубликовал на страницах “Литературного наследства” кусок статьи Луначарского, который обычно не печатался, где Луначарский в 17-18-м году резко выступил против Маяковского, выступление против классической литературы. Ложка дегтя – что-то в таком духе. Но сочетание этих фамилий, которые были, в общем, потом сняты, как говорил мне Зильберштейн, по настоянию Федина, из постановления, вот этот самый дух, по-моему, и руководил ими всеми, в первую очередь. Потому что сама книга вряд ли могла вызвать сильное неприятие, потому что особого пересмотра позиций советского литературоведения в отношении оценки Маяковского там не было.
Иван Толстой: Как существовало “Литературное наследство” в системе советских идеологических изданий? Этот вопрос я задал историку литературы Николаю Котрелеву.
Николай Котрелев: “Литнаследство” существовало, как и все издания, достаточно трудно. Собственно говоря, еще при выходе первого тома “Литературного наследства” начались ревнивые перетягивания одеяла - кому же такое дозволяется печатать. Но в целом “Литературное наследство” прожило достойную жизнь, не натыкаясь на серьезные идеологические или цензурные запреты, камни. Единственный громкий случай был именно с томом о Маяковском. Может быть, это свидетельствовало о том, что советская власть переживает кризис - как раз оттепель ведь была, по сути, кризисным явлением, и борьба в верхах, в среднем звене и в нижнем звене идеологического фронта резко обострилась. Только этим, по сути дела, и следует объяснить катастрофу 65-го тома. Зильберштейн и Макашин приняли решение никогда этот том не замещать следующим. Так, в порядке томов в любой библиотеке видно, что этого тома нет. В целом, конечно, внутренняя цензура была, это зависело от редактора тома, во многом. Скажем, Николай Алексеевич Трифонов, который издавал броюсовские тома, в которых я принимал участие, сильно цензурировал изнутри, предупредительно так материал, а Зильберштейн, человек великий, размашистый, наоборот, позволял надеяться на многое лучшее, хотя он тоже был человеком своей эпохи и практически жил в своей эпохе. Когда посадили Азадовского, он вынул из второй книги блоковского тома большую публикацию Константина Марковича о Клюеве и Блоке, потому что Азадовский оказался на этот момент идеологически упречен, и даже очень упречен. А времена по-прежнему шли кризисные, и рисковать Зильберштейн сильно не мог.
Собственно говоря, цензура есть универсальное явление, оно свойственно любым эпохам, любым практически деятелям, чаще всего тем, кто борется с цензурой. Любой борец с цензурой непременно, как только получает сам власть, начинает что-нибудь цензуровать. Вот дайте мне волю, я столько всего запрещу. И охотно, и по чистой совести. И вот Литературное наследство, живя в очень сложных идеологических условиях идеологического контроля, тем не менее, с 31-го года успешно и в высшей степени достойно, по всеобщему признанию, условно говоря, как правых, так и левых, представляло русскою литературу, русскую культуру читателю, исследователю, и побеждало цензуру.
Многое ведь появилось в “Литературном наследстве” того, что не могло бы появиться в журнале, отчасти потому, что это было толстое, тяжелое издание. Вы ведь помните, Иван Никитич, что и до революции, когда цензура была умней, лучше, прозрачнее, можно было бесцензурные книги издавать, но они должны были быть дорогими и толстыми, потому что цензурное ведомство считало, что человек, который может войти в большие расходы, не будет рисковать, или же достаточно состоятелен для того, чтобы говорить революционные глупости. Точно так же и в неоперативном “Литературным наследстве” можно было печатать такое, что в метро не прочтешь, в газете не процитируют, что ложится на полку в библиотеку, и благополучно там существует. Учитывая это, цензоры, вероятно, много разрешали именно “Литературному наследству”, а не “Вопросам литературы” или журналу “Русская литература”, тем более, журналу “Огонек”. Сама по себе стилистика издания, формат издания предполагал, что нет непременных каких-то полемических выпадов, оценок не выставляется - шел академический разговор, ничего другого для того, чтобы состоялась катастрофа вокруг Маяковского. Нужно было именно столкновение вне “Литературного наследства”, за его пределами, в носителях культуры. Точно так же как было с Есениным, правда, к литературной судьбе Есенина никакого отношения “Литературное наследство” не имело, но оно оказалось первым проводником, чем было дорого определенным людям моего поколения и мне, именно литературных влияний, идущих от дореволюционной культуры символисткой. Достаточно вспомнить блоковские тома и брюсовские тома.
Конечно, это было достаточно уродливо, что Блок заменял собой и Мережковского, и Гиппиус, и Ремизова, и Волошина, и так далее, но при всем при этом он, как паровоз, и Брюсов, как паровоз, вытягивали целую культуру.
Зильберштейн и Макашин, думаю, достаточно мало интересовались авангардом для того, чтобы попытаться провести что-то левое, кроме Маяковского. Вряд ли бы им хотелось неизданного Крученых печатать. Не помню таких их интересов. Но большая литература до авангарда, то есть символистская, по сути дела, - да. Эмигрантская, бунинские тома - да. Великолепные бунинские тома, именно эмигрантские. Леонид Андреев - да. Была бы добрая воля, а цензура по-настоящему мешает жить только пустопорожним журналистам. От нее никуда не денешься.
Иван Толстой: Я вновь обращаюсь к одному из авторов 65-го тома Литнаследства Ефиму Динерштейну. Ефим Абрамович, Вы говорите, что 65-й том запрещен не был. А какова его академическая судьба? Ведь он разошелся. И без остатка, попал в библиотеки. Удачлив ли он оказался в научном плане?
Ефим Динерштейн: Сошлюсь на рецензию, которою дал в “Новый мир” Турков Александр Михайлович. По-моему, это была объективная и очень честная оценка достоинств этого тома. Во-первых, там был очень интересный текстологический анализ целого ряда произведений Маяковского. Во-вторых, был хоть как-то показан Маяковский как человек в его переписке. В-третьих, были указаны те методы фальсификации документов, которые использовались некоторыми литературоведами. Но это уже не так важно. Там был целый ряд заметок, документов миниатюрного характера, которые каким-то образом дополняли биографические сведения о Маяковском. Там была статья Паперного. В общем, там был целый ряд разработок, которые оригинально рассматривали проблему творчества Маяковского, а не традиционно и прямолинейно, как это делалось целым рядом литературоведов, которые воспринимали его просто как трибуна революции, а не великого русского поэта. На этом основании понятно, что он мог не понравиться. Но это же не оценка.
Вот сейчас в Москве вышла книжка Янгфельдта, посмотрим, как ее встретят. Она тоже не традиционна для нашего российского литературоведения. Видите, когда рассматривается человек, создавший гениальные произведения, но сами произведения остаются за рамками исследования, а рассматриваются его человеческие взаимоотношения с окружением, которые влияют на него, которые его ставят в определенные жизненные рамки, из которых он не может выйти, в силу целого ряда обстоятельств, и рассматриваются эти обстоятельства, а творчество уже на втором плане, даже поэма «Про это», допустим, глубоко лирическая, но там вы не найдете анализа этой поэмы. Там вы найдете то, почему она написана и каким мотивам она обязана своим появлением на свет. Я боюсь говорить, во всяком случае, в той рецензии, которую я написал, не знаю, будет она опубликована или нет, я очень высоко оцениваю эту работу.
Иван Толстой: Ровно полвека назад, весной 1959 года в Москве едва не возникло второе пастернаковское дело – на этот раз в связи с Владимиром Маяковским. А многое говорило о возможности именно такого поворота дела. Вот письмо сестры Маяковского Людмилы Владимировны секретарю ЦК КПСС Суслову.
“9 января 1959 г.
Глубокоуважаемый Михаил Андреевич!
Недавно вышел 65-й том “Литературного наследства”, посвященный В. Маяковскому.
Редакция обращалась ко мне с просьбой предоставить переписку брата с семьей.
Я отказалась на том основании, что переписка наша не имеет литературного и общественного значения и что я не хочу участвовать в одном сборнике с абсолютно чуждыми мне людьми. Об этом я сообщила в письме на имя В. В. Виноградова”.
(Напомним: В. В. Виноградов - языковед, литературовед, академик АН СССР. В 1958-1968 годы директор Института русского языка АН СССР, главный редактор 65-го тома “Литературного наследства” – “Новое о Маяковском”).
“Но сборник оказался еще более вредным, чем я предполагала. За небольшим исключением в нем сконцентрированы все материалы, снижающие образ Маяковского, внушающие недоверие к нему. Для этого авторы сборника использовали все: неправленые стенограммы, буржуазную прессу, даже реплики с мест.
Все это служит им доказательством неполноценности, шаткости, противоречивости политических убеждений М[аяковско]го. Особенно старательно и скрупулезно подбирает подобные материалы и делает соответствующие выводы - работник музея Маяковского - Динерштейн. Как ни странно, но в музее М[аяковско]го, вместо широкой пропаганды идей и творчества М[аяковско]го, которые и сегодня служат народу и строительству коммунистической жизни, занимаются выискиванием фактов, порочащих и снижающих его.
Это обстоятельство заставило меня отойти от Музея, и я не бываю там второй год.
Особенно возмутило меня и очень многих других людей опубликование писем брата к Л. Брик. Письма эти оказались сугубо личными - интимными, в которых почти нет литературных и общественных сведений, а предисловие фальшиво и нескромно. Автор предисловия Л. Ю. Брик.
Л. Брик, замкнутая в своем кругу, не учла, какой резонанс может получиться у современных читателей, воспитанных на коммунистической морали, от публикации этих писем. Вместо признания и умиления перед ней, как она рассчитывала, - естественное возмущение.
Я получила письма, где говорится: “Невероятно, чтоб она была достойна такой небывалой любви”.
В другом письме:
“Зачем Вы разрешили публиковать письма М[аяковско]го к Л. Брик. (Уверена, что Вас должны были об этом спросить и получить согласие)”, - и дальше все письмо полно негодования. Подобных разговоров было много и по телефону. И все это я должна переживать.
Брат мой, человек совершенно другой среды, другого воспитания, другой жизни, попал в чужую среду, которая кроме боли и несчастья ничего не дала ни ему, ни нашей семье. Загубили хорошего, талантливого человека, а теперь продолжают чернить его честное имя борца за коммунизм. И ЦК партии не раз ограждал поэта Маяковского от травли и нападок, и я надеюсь и сейчас на его защиту, тем более Издательство Академии собирается выпустить второй том.
С приветом и уважением,
Л. Маяковская.
г. Москва”
Продолжаем разговор с жертвой идеологического погрома историком литературы Ефимом Динерштейном. Ефим Абрамович, ну а 66-й том, в каком-то о виде он все же появился, может быть, не под обложкой “Литнаследства”?
Ефим Динерштейн: Нет, дело в том, что незадолго до смерти Илья Самойлович вызвал меня к себе в редакцию и сказал, что он получил разрешение от ЦК отдела пропаганды и культуры на издание 66-го тома, который был вчерне подготовлен и собран, и даже переиздание 65-го. Это означало, что ЦК разрешало полностью перепечатать ту публикацию переписки, которую Бенгт Янгфельдт сделал в Стокгольме. Что было дальше? Дальше редактор этого издания Лия Михайловна Розенблюм составила опись, план тех материалов, которыми Литературное наследство располагало на тот момент. В основном ядро составляли воспоминания о Маяковском и, если я не ошибаюсь, материалы о его смерти, упоминание Маяковского в письмах третьих лиц - большая работа, и некоторые публикации рекламы Маяковского. Нужно было каким-то образом расширить эту программу тома, и тогда он предложил мне поехать и в Ленинграде, и в Москве, составить дополнительную опись материалов, которые заслуживали публикации в 66-м томе. Вот такую поездку я совершил в Ленинград. Не могу сказать, чтобы я там что-то ценное обнаружил, но, во всяком случае, список был передан Зильберштейну, и мы думали о том, как в связи с тем, чем мы обладаем, составить том, чтобы он был интересен. Хотя там было очень много воспоминаний, которые сами по себе заслуживали публикацией - и русских авторов, и зарубежных, связанных с его поездками за рубеж. Да, Маяковский и театр там еще был раздел. Тогда, кстати, мы наши вариант “Москва горит”, Циркового обозрения. Что-то было в Театральной библиотеке найдено, но я не помню сейчас точно что. Во всяком случае, это был бы любопытный том, обогативший наши знания о творчестве и биографии Маяковского. Но, не судьба.
Иван Толстой: И он никогда не вышел?
Ефим Динерштейн: Он никогда не вышел, потому что у самого Зильберштейна случилось несчастье, он заболел и умер, и, естественно, уже его приемники эту идею не реализовали.
Иван Толстой: То есть, Зильберштейн предлагал Вам доиздать этот 66-й том в конце 80-х, десятилетия спустя?
Ефим Динерштейн: Илья Самойлович был человеком очень упорным, от своих начинаний он никогда не отказывался. То, что он ставил перед собой целью, рано или поздно он добивался. Этот человек был удивительно настойчив в продвижении своей идеи. Если он задумал что-то, он не отступал от своих замыслов.
Иван Толстой: То есть, в перечне томов 66-й это по-прежнему дырка?
Ефим Динерштейн: Это дырка. Знаете, в чем дело. Понятно, мы тогда и в 88-м не думали и не пытались найти некоторые вещи. Вот в 65-м опубликовано письмо Маяковского Троцкому, без, естественно, наименования адресата, о футуризме. Совершенно ясно, что где-то были письма Троцкого к Маяковскому об их свиданиях и разговорах. И уже потом в архивах Реввоенсовета я нашел письма Троцкого, копии, понятно, писем Троцкого Маяковскому, в ответ на которые он писал эти письма. Но в тот момент мы об этом не думали и не пытались это узнать.
Иван Толстой: Злополучное наследство: как травили академическое издание. В каком-то виде материалы 66-го тома остались живы, произошла ли их реинкарнация? Рассказывает историк литературы Александр Галушкин.
Александр Галушкин: Насколько я знаю, в 66-й том должны были войти преимущественно воспоминания современников о Маяковском и некоторые статьи исследователей о разных аспектах творчества Маяковского. В полном составе том не сохранился, материалы были подготовлены, но не набраны, не было корректуры, не было набора. Том остался, в виде, по-видимому, какой-то папки документов, которая была похоронена на 20 или 30 лет. Материалы из нее потихоньку начали распечатываться за границей, это воспоминания Эльзы Триоле, прежде всего, и Лили Брик. Известно, что шведский славист Бенгт Янгфельдт издал полную переписку Лили Брик и Маяковского, которая была переведена на несколько европейских языков.
Опальный 66-й том пытались трижды вернуть к жизни в 80-е годы. В 1985 году Андрей Синявский, который был страстным поклонником Маяковского, и шведский славист Бенгт Янгфельдт собрали материалы, которые должны были войти в этот том, дополнили некоторыми новыми, том был набран, издание предполагалось выпустить в Париже у Марии Васильевны Розановой в “Синтаксисе”, но, насколько я знаю, этому помешали причины финансовые. После перестройки была предпринята еще одна попытка Зильберштейном. Рассказывают, что в 88-м году он получил разрешение от ЦК КПСС, кажется, от работника идеологического отдела Игоря Сергеевича Черноуцана, который много помогал советским литераторам и ученым. Ему было разрешено как переиздать 65-й том, так и выпустить 66-й том. Опять были собраны материалы, опять были собраны воспоминания, в том числе и опубликованные к тому времени. Том был дополнен тогда не опубликованной перепиской Маяковского и Татьяны Яковлевой. Зильберштейн обратился к своим коллегам с просьбой возродить этот том, поучаствовать материалами и исследованиями, но натолкнулся на абсолютное непонимание, даже своего рода бойкот. Насколько я понимаю, для 83-летнего Зильберштейна это стало своего рода шоком. С его кончиной, в мае 1988 года, работа над томом прекратилась. В конце 80-х годов - в начале 90-х, в связи со столетием Маяковского, группа Маяковского в Институте мировой литературы тоже задумалась было об издании этого тома. Но ситуация не способствовала реализации такого рода масштабных проектов и, к сожалению, один из инициаторов этого издания Рудольф Дуганов скончался. Так что как будто этот том 66 преследует какой-то рок. Все попытки завершились неудачей.
Иван Толстой: Скажите, припоминаете ли вы подобную или близкую к подобной судьбу какого-нибудь другого тома в “Литнаследстве”, а, может быть, в какой-то другой научной или литературной серии?
Александр Галушкин: “Литературному наследству”, конечно, повезло три раза. Дело в том, что первый же том “Литературного наследства” 31-го года пережил изъятие отдельной публикации, связанной с неавторизованной Институтом марксизма-ленинизма записью некоторых выступлений Ленина. Это достаточно редкий экземпляр, его почти невозможно найти, был допечатан другой экземпляр, в котором этой крамольной публикации не было. Это первый случай. Не прошло и двух лет как опять то же самое “Литературное наследство” номер 7-8, в котором были напечатаны некоторые истории по взаимосвязям марксизма и народничества, пережил схожую судьбу - публикация Владимира Буша была изъята из готовящегося номера, и был заново напечатан новый номер.
Иван Толстой: А что касается не вышедших книг, связанных с началом века, с Серебряным веком, с футуризмом, с авангардом или с Маяковским, какое-нибудь издание постигала подобная судьба?
Александр Галушкин: История светского литературоведения знает довольно много примеров, но история с томом Маяковского, наверное, самая громкая и показательная. Зильберштейн признавался, что после публикации этого тома они не решатся на публикацию каких-то материалов, личных переписок, в частности. Очень тяжело проходил том, связанный с перепиской Блока с его невестой и впоследствии женой Лидией Дмитриевной Менделеевой-Блок. А пример тома Маяковского, я думаю, стал всем показательным и мало кто уже решался готовить тома, связанные с авангардом или с футуризмом.
Иван Толстой: Скажете, сказывалась ли на содержании или на качестве подготовки литнаследовских материалов особенность прохождения редактуры и выпуска этих книг? Правильно ли я понимаю, что между Академией наук, которая принимала решение о выпуске того или иного тома “Литнаследства”, и выходом книги мало кто стоял из посредников, и эта цепочка принципиально отличалась от той, которая была для всех остальных книг по литературоведению, по истории литературы, то есть цепочка была, с одной стороны, короче и, может быть, с этой же стороны она была проще в цензурном, в редакционном отношении?
Александр Галушкин: В каком-то смысле - да, так именно и было, потому что около 20 лет “Литературное наследство” было органом отделения литературы и языка Академии наук, и Илья Самойлович Зильберштейн и Сергей Александрович Макашин формировали тома. Но после скандала с Маяковским томом издание “Литературного наследства” было поручено Институту мировой литературы имени Горького для “более тщательного контроля над изданием”. И тогда начались прохождения через ученый совет, внутренние рецензии, отзывы и борьба стала, конечно, намного сложнее.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, немного о Макашине и Зильберштейне как литературоведах, как редакторов в течение многих лет томов “Литнаследства”. Я боюсь, что наши слушатели совсем не знают, что собой представляли эти фигуры.
Александр Галушкин: Илья Самойлович Зильберштейн и Сергей Александрович Макашин, можно сказать, посвятили свои жизни этому изданию и все свои силы. Илья Самойлович ушел из жизни в 88-м году, Сергей Александрович ушел из жизни в 89-м году. Все эти годы, включая военные годы, включая тяжелые годы борьбы с космополитизмом, когда просто на десятилетия стало невозможно работать над некоторыми томами Литнаследства, это были люди абсолютно преданные своему делу.
Иван Толстой: Что из томов “Литнаследства” вошло в литнаследство, что стало литпамятником?
Александр Галушкин: Мне кажется, начиная с вышедшего в 1933 году тома, посвященного Гете, каждый том “Литературного наследства” становился событием, потому что он собирал в себе такое количество неизвестных материалов, над этими материалами работали лучшие советские ученые, многие из которых не имели возможности нигде публиковаться, кроме как в “Литературном наследстве”. Тогда “Литературное наследство” шло на разного рода ухищрения, публикуя опальных авторов под псевдонимами, заказывая статьи авторам, находящимся в ссылке, как, например, Юлиану Григорьевичу Оксману. Практически каждый том, начиная с 33-34 года это научное событие и в какой-то степени литературное.
Иван Толстой: Есть ли у томов “Литнаследства” этой серии будущее?
Александр Галушкин: Я надеюсь.
Иван Толстой: Почему же в таком случае что-то не слышно, чтобы выходили яркие тома?
Александр Галушкин: “Литературное наследство” долгие годы было, употребляя современную терминологию, своего рода монополистом на публикаторском рынке, многие материалы могли появиться только в “Литературном наследстве” и нигде иначе. Авторы готовы были ждать десятилетиями, я не преувеличиваю, выхода своих материалов. После перестройки, после оживления частного книгоиздания у “Литературного наследства” появилось достаточно много конкурентов, которые работают гораздо быстрее, гораздо оперативнее, предлагают авторам хоть небольшие, но все-таки гонорары, и “Литературному наследству” достаточно сложно сегодня конкурировать с этими издательствами.
Иван Толстой: Какие издания, может быть, не обязательно в Советском Союзе, не Обязательно в России представляли или представляют собой некую конкурентную основу для “Литнаследства”? Есть ли что-то подобное или было ли что-то подобное на русском языке помимо “Литнаследства”?
Александр Галушкин: Из ближайших конкурентов, конечно, серия “Литературные памятники”, которая выходит с 1947 года. В 70-е годы за рубежом стали выходить замечательные сборники “Минувшее”, издателем которых был Владимир Аллой, которому очень нравилось, когда его в шутку называли “Зильберштейном и Макашиным в одном флаконе”. Но необходимо отметить, что “Литературное наследство” стало такой своеобразной матрицей, первоосновой для аналогичных изданий, которые начали выходить в 70-е, 80-е и, особенно, в 90-е годы. Сам тип подачи текста, презентация его, тщательность комментирования, тщательность текстологической работы, это был тот уровень, на который ориентировались и продолжают ориентироваться все работающие в сфере истории русской литературы.
Иван Толстой: Я вновь обращаюсь к Николаю Котрелеву. Николай Всеволодович, издание “Литнаследства” продолжается, тома выходят. Но почему-то без прежнего шума, почему-то их не слышно.
Николай Котрелев: Не слышно именно потому, что изменилась среда, которая окружает “Литературное наследство”, для которой “Литературное наследство” и живет, как всякое издание. Изменилось состояние той части общества, которое интересуется литературой, в том числе, изменилось и положение, и интересы литературоведов. “Литературное наследство”, такой том готовится лет пять, это оптимальный, самый быстрый срок подготовки тома, а иногда и больше, и десять лет. Это медленная, тихая работа, никто практически из литературоведов тех поколений, которые пришли на смену моему поколению, ждать публикаций лет пять, шесть, семь не хочет. Несколько томов “Литературного наследства”, достаточно продвинутых, в 90-е годы пришлось закрыть именно потому, что авторы утаскивали свои материал, им хотелось напечатать его побыстрей, побыстрей получить дивиденды за свой труд. Кроме того, “Литературное наследство” в 60-е, 70-е, 80- е годы платило гонорар. Хотя гонорар был по сравнению с гонораром в “Худлите”, а тем более, в “Госполитиздате” маленький, но, тем не менее, за чисто академическую работу мы получали деньги. А теперь “Литературное наследство” ничего платить не может, деньги кончились, издательство “Наука” ничего не платит, Институт мировой литературы ничего не платит авторам, и это тоже измерение не безразличное.
И как раз самое интересное в самом вопросе - это утверждение, что не слышно. Не слышно именно потому, что, кажется, на все периодические издания России есть только один грамотный замечательный критик - Андрей Немзер. Остальные ничего не понимают, не знают и не хотят думать ни о чем. В “Литературном наследстве” вышел феноменальный том Фета. Последний том, который вышел, - это том Фета, переписка которого никогда не собиралась. Это замечательно интересное чтение для любого человека, который любит читать.
Один из последних томов “Литературное наследство” - это лесковский том, где неизданный роман Лескова. “Чертова кукла” получает свою вторую часть. Это ли не событие? А что вы можете сказать, если уж о Лескове заходит разговор, выходит собрание сочинений Лескова, которое готовит Пушкинский дом, которое каким-то образом прихватило издательство “Терра”, в котором в каждом томе чуть ли не треть материала не просто прежде не включавшегося в собрание сочинений Лескова, но и никогда ему не аттрибутировавшегося. И что? Это событие том за томом остается абсолютно безвестным. То есть, время, когда появление какого-то литературного нового текста было культурным событием, прошло. Теперь гораздо важнее, что некая женщина, занимающая важное место на телевидении, вчера опять напилась. Об этом вам интернет донесет немедленно. А то, что появилась переписка Фета с Боткиным, - никого не интересует. Печально я гляжу не на наше поколение.
Иван Толстой: И последний вопрос нашей программы – Ефиму Динерштейну. Ефим Абрамович, а сейчас, когда прошло столько лет, как вам кажется, имело бы смысл все-таки подготовить пропавший том о Маяковском – просто, я не знаю, из уважения к истории науки?
Ефим Динерштейн: Я, в общем, как и был, так и остаюсь в том мнении, что Маяковский - один из самых крупных русских поэтов. Сам по себе и независимо от направленности его творчества и сталинской оценки. Само по себе его творчество и жизнь представляют громадный интерес для русской культуры. Поэтому все, что мы можем сделать, мы должны это сделать. Даст ли он что-то? Несомненно, даст. Интерес к творчеству Маяковского все-таки не пропадает, как видите, буквально в последнее время переизданы и некоторые книги, вышла книга Сарнова, вот сейчас у нас издали Бенгта Янгфельдта.
Так или иначе, очень смешно, люди уже забыли, что это Маяковский, но в языке современном еще масса неологизмов Маяковского, он жив и сейчас. Допустим, радио Эхо Москвы начинается с «Разворачивайтесь в марше». Никто уже не помнит, что это строчки из Маяковского, они просто вошли в язык, они просто стали элементом русского языка, его стихи. Люди, понятно, не ссылаясь на Маяковского, без кавычек употребляют его строчки, выражения. Он - создатель нового современного русского языка, один из создателей живого русского языка.