То, что Чехов один из самых репертуарных драматургов в мире — давно известно. Особой любовью и интересом он пользуется в Европе, и, конечно же, в Германии, в той стране, где ему было суждено умереть. Проходивший недавно в Берлине 43-й по счету фестиваль лучших спектаклей закончился, если можно так выразиться, полной победой Антона Павловича Чехова, а точнее — «Иванова» и «Платонова» — его пьес.
На этот фестиваль специальное жюри приглашает десять из более чем трехсот премьер сезона. И все уже давно привыкли, что один спектакль обязательно оказывался чеховским. Но если в прошлом году, в виде исключения, на фестивале не было ни одной чеховской постановки, то зато в этом году их оказалось целых три. «Три сестры» ганноверского театра, «Платонов» — штуттгартского и «Иванов» берлинского театра Фольксбюне. Мало того, три присуждаемые премии достались Димитру Гочеву за режиссуру «Иванова», Феликсу Гессеру — актеру, исполнителю роли Платонова в постановке Карин Хенкель, как открытию года и руководительнице венского «Бургтеатра» Андрее Брет, известной своими удачами с Чеховым по совокупности достижений. Все три чеховских спектакля обошлись без притянутых за уши трюков, все три начинались на пустой сцене. Но на этом сходство заканчивалось.
Что до модных в прошлом примитивных осовремениваний, то только «Платонов» начинался под песню группы «Ленинград», однако, этот знак был не более чем энергетическим посылом, который вся труппа держит на протяжении почти четырех часов. Спектакль, в котором актер в главной роли напоминает молодого Джека Николсона, начинался репликой Платонова: «Человечьим мясом пахнет. Прелесть, что за запах!»
Мучающийся, но не рефлектирующий Платонов этого спектакля напомнил мне и вампиловского Зилова, и режиссер даже как будто подчеркивает это сходство и родство героев. В ее постановке повестку Платонову в суд приносит не посыльный суда, как у Чехова, а мальчик, и сразу же вспоминается другой мальчик, приносивший Зилову венок. Отдельную трудность для немецких актеров представляет произнесение русских имен и отчеств.
Мучающийся Иванов, в спектакле Гочева, поражает другим. Он, зафиксировав какую-то душевную поломку внутри себя, останавливается, оцепеневает и пытается эту поломку диагностировать, разгадать. Эту статуарную миссию актер Самуэль Финци выполняет феноменально интересно. Он говорит тихо, и лишь один раз взрывается, кричит доктору Львову на всех языках.
Такого Чехова в Германии я еще не видел. Это совсем не похоже ни на реконструкции Питера Штайна, например, ни на абсурдистское сальто Марталера с «Тремя сестрами». Так свежо и неоклассично играли в спектаклях Эфроса «Три сестры» и «Вишневый сад». Мыслями о причинах появления на немецкой сцене этого нового Чехова, я попросил поделиться берлинского актера и режиссера, в прошлом — петербуржца, Григория Кофмана, сыгравшего десять лет назад роль выкопанного из могилы Антона Павловича Чехова в спектакле Ивана Станева «Чайка». Этот спектакль шел в том же театре Фолькбюне, где ныне идет «Иванов», а ранее шли «Три сестры» Марталера. «Произошло второе открытие Чехова, в последнее время, — говорит Григорий Кофман. — Внутри Чехова, наконец-то, открыт второй Чехов, Чехов второго ряда. Чехов первого ряда, парадоксальным образом, висел на двух столпах: Чехов-Чехонте — юморист и рассказчик, и Чехов — автор последних четырех пьес, которые он начал писать тогда, когда он, как врач, поставил себе диагноз. Видимо, в этот момент что-то случилось, и он решил написать эти четыре комедии. А те ранние пьесы, которые случайно затесались в тот пласт творчества — "Иванов" и "Платонов" — были долгое время западу почти неизвестны. Экспериментальные сцены еще 10 лет назад этим занимались, но, в принципе, "Иванова" и "Платонова" никто не касался. Фильм Михалкова, "Неоконченная пьеса для механического пианино" — с правильным посылом, с правильным ключом. Да и благодаря усилиям Калягина, там, несомненно, состоялось какое-то открытие не только нового героя, но и второго Чехова, который, как оказывается, в своих наметках, как бы незавершенностях, дает мысли не менее мощный потенциал, чем его большие, завершенные, философско-эстетические произведения. И сейчас, когда запад в себе эту любовь к незавершенности и раздробленности культивирует, многие режиссеры думают, что надоело уже рубить на куски "Трех сестер", и брата туда четвертовать, чтобы каждой сестрице по кусочку брата досталось, хватит уже рубить арбузы в "Чайке", стрелять птиц и выращивать в саду арбузы. Потому что арбуз — это же ягода. Это же достаточная посылка, чтобы написать концепт. Вы этого не знали, а арбуз это же вишня. И надо понимать, что написал Чехов не "Вишневый сад", а арбузный. Это аллегория. Еще пару лет назад этого было достаточно, чтобы сочинить новый спектакль. Оказалось, что серьезный режиссер видит, что можно остаться внутри концепции недоговоренности, нужно просто взять готовую пьесу Чехова, в которой есть дырки. По какой причине Чехов там оставлял дыры, такие ниши? Там есть не провалы, а какие-то просадки между сценами, внутри сцен. Но все это, в общем, в его концепте, когда он в "Трех сестрах" вычеркивает целый монолог героя, оставляя только одну фразу: "Жена есть жена, а остальное все…" И Станиславский кричит: "Ты чего вырезал такой замечательный монолог?!" "Не надо. Сыграет". Это для писателя уже сильный ход. Он начинает мыслить театром. Это значит, что состоялось второе открытие Чехова, и на этом фестивале, из трех спектаклей, два были как раз "не хитовых". Они и были самыми интересными».
Бог театра давно принял драматурга Чехова в пантеон всемирных, вневременных классиков. В его пьесах, при медленном чтении, можно отыскать даже предвосхищение театра абсурда. Именно так, как будто это «В ожидании Годо», было сыграно одно место в «Трех сестрах» на фестивале. Оставшаяся на сцене одна, Ирина произносит энергично: «В Москву!». И остается неподвижной. После паузы идет занавес. Антракт. Но антракт, в романе немецкого театра с чеховской драматургией, длился недолго. Не успел закончиться фестиваль, как в берлинском театре Шаубюне состоялась премьера новой постановки «Платонова».