Иван Толстой: Под таким заглавием в Праге вышел большой, как говорится, богато иллюстрированный том очерков о русской эмиграции в Чехословакии. Его хронологические рамки – с 1918-го по 1945-й. Но это рамки формальные. Когда в Национальной библиотеке в Праге проходила презентация книги, можно было воочию увидеть тех самых русских эмигрантов, которые пережили драматические годы изгнания, - конечно, это было уже младшее поколение, родившееся на чужбине, но 30-е годы некоторые из них помнят. Так что формальные рамки гораздо уже тех горестных страниц, которые составили книгу жизни русских пражан.
В книге - очерки о жизни некоторых изгнанников – археографа Никодима Кондакова, экономиста Сергея Прокоповича, астронома Всеволода Стратонова, ходатая за русских студентов Алексея Ломшакова, филолога Романа Якобсона, евразийца Петра Савицкого, дипломата Владимира Рафальского, меценатки Софьи Паниной, генерала Сергея Войцеховского, архиепископа Пражского Сергия, не говоря уже о писателях: здесь Аверченко, Цветаева, Чириков, Немирович-Данченко, Альфред Бем, а также художник Григорий Мусатов, генерал Андрей Власов, импресарио Борис Тиханович и многие другие.
Не будем бесконечно перечислять: в книге “Дом в изгнании” есть что почитать и новичку, и бывалому пражанину, есть и на что посмотреть: в книге множество фотографий из семейных и частных архивов. Редакторы Марина Добушева и Виктория Крымова, историк русской Праги Анастасия Копршивова сделали большое культурное дело.
Поговорим об этом издании с теми, кто его готовил, составлял, вкладывал знания и душу. Сегодня в нашей студии русские пражане, жильцы дома в изгнании разных поколений.
Алексей Николаевич Келин, председатель Координационного совета российских соотечественников в Чехии, член правления общества “Русская традиция”, сын донского казака и врача.
Алексей Николаевич, давайте начнем с вас. Книга называется “Дом в изгнании”. Насколько для вас это название соответствует реальности, насколько для вас Прага, Чехия, Чехословакия была домом в изгнании?
Алексей Келин: Для меня, конечно, это не совсем точно соответствует, ведь я здесь родился, а для нашей семьи это на все сто процентов правильно.
Иван Толстой: Расскажете, пожалуйста, о вашей семье.
Алексей Келин: Отец сюда попал по, так называемой, “русской акции”, которую организовал официально президент Масарик, а на самом деле – премьер, доктор Карел Крамарж. На русские деньги, как он сам сказал русским студентам, пригласили сюда доучиться русских студентов, которые вынуждены были покинуть Россию. Официальный расчет чешского правительства был такой, что коммунистический эксперимент довольно скоро кончится, Россия начнет отстраивать свою мощь и потенциал, нужны будут специалисты, а если они получат образование в Чехии и Чехословакии, то будут и дальше сотрудничать с этой страной, чтобы быть полезными и той, и другой стороне.
Иван Толстой: Простите, вы сказали на русские деньги, как он сам объявил студентам. Что он имел в виду?
Алексей Келин: Он имел в виду, очевидно, часть русского золота. Но еще более вероятно (это, конечно, недоказанный вариант, доказательств точных нет), но легии сюда привезли очень много товара, груза - медную руду, медь саму по себе, вывезли даже часть библиотек из России, вывезли очень много картин, которые тут потом легионеры продавали, и так далее. Ведь самый главный аргумент, это то, что после войны все самые фешенебельные районы Праги были застроены виллами чешских легионеров, вернее, офицеров легионерских. Это Стрешовице, Бубенеч, Хржебенька и прочие.
Иван Толстой: То есть разговоры о том, что российское золото поучаствовало в становлении чехословацкой экономики, не лишены основания?
Алексей Келин: Очевидно, в этом что-то есть, потому что сам доктор Крамарж говорил русским студентам при встрече, что вы, мол, не стесняйтесь, вы здесь не иждивенцы, вы здесь живете на малый процент от русского капитала, от того, что Чехия должна России.
Иван Толстой: Ну, хорошо, а чем ваши родители занимались до революции?
Алексей Келин: Мой отец был студентом, пошел добровольцем на фронт в Первой мировой войне, когда стало мало офицеров. Он из казачьей семьи, артиллерист. А мама моя тоже была девчонкой, ей было 16 лет, когда она покинула Россию. Она из чешской семьи музыкантов, которых пригласил дирижер Направник - чех - в Мариинской театр в Питер, а после этого мой дед стал директором Киевской консерватории, осел в Киеве, моя мать родилась уже там, получила русское образование и всегда очень любила Россию, русскую культуру.
Иван Толстой: Келин - отцовская фамилия. А мама кто урожденная?
Алексей Келин: Дулёва.
Иван Толстой: Итак, для них, как вы сказали, Чехословакия стала домом в изгнании. Какова их судьба здесь?
Алексей Келин: Даже для моей мамы, которая чешка по происхождению, она в свое время мечтала вернуться в свой родной Киев. Дело в том, что Россия была очень хорошей страной для чешских эмигрантов. Ведь до революции их там было от 80 до 100 тысяч человек, из маленькой Чехии, где было всего лишь 10 миллионов жителей. Здесь они осели довольно хорошо и прочно, но, тем не менее, сидели на чемоданах, как и все эмигранты Первой волны, ждали возможности возвращения. Старались особенно не инвестировать в вещи, все время ждали, когда будет этот весенний поход или когда большевики, наконец, обанкротятся и можно будет, наконец, “вернуться домой”, как у нас всегда говорили.
Иван Толстой: То на Пасху, то на Рождество, и каждый раз это перекладывалось.
Алексей Келин: Да, из года в год. И как-то нечаянно научили нас этой любви к России. Это была любовь, я бы сказал, не совсем нормальная, это была любовь патологическая, потому что страну потеряли, потеряли родину, очень были благодарны чехам за то, что могли здесь получить другую родину. Это была все-таки другая родина, вторая родина. Первой родиной считалась Россия. Только я понял во время первого посещения Советского Союза в 1957 году, что эта страна, которую нас научили любить, ее нет, она не существует, это были только те пузыри потонувшего мира, которые встречалась у нас дома - приходили, играли концерты классической музыки, читали свои книги, стихотворения. Но в самой России уже ничего из этого не осталось.
Иван Толстой: Позвольте, что значит в 57-м году ничего не осталось в России из этого? Я родился в 58-м году и через все свое детство я пронес именно то самое знание, о котором вы говорите, знание эмигрантское, как будто я действительно, в таком случае, жил не в Советском Союзе, а в старой России. У нас дома музицировали, у нас дома читали стихи, и не только у нас дома, надо сказать, но и в тех домах, в которые мои родители не были вхожи, а был вхож уже я, на правах нового поколения, там тоже читали стихи. Ведь мы все помним, какой взрыв поэтического интереса был в 60-е годы, когда поэзия собирала стадионы, и что такое музицирование, и что такое потом развитие бардовской песни, и прочее. Разве не было это тем самым проявлением все той же, как говорят, исторической России, вечно всплывающей, которую, конечно, багром партия топила, но она при этом никуда не девалась, она подводно жила? Разве нет? Вы такую Россию не увидели тогда, в 57-м?
Алексей Келин: Нет, скорее, в порядке исключения. Я, конечно, на это смотрел, мне было 15 лет. Взгляд 15-летнего мальчишки очень незрелый, конечно, и поверхностный. Я сравнивал в Чехии тех русских, которые к нам приезжали, жили, с которыми мы общались, и чехов, которые выглядели, в сравнении с этими русскими, очень плохо.
Иван Толстой: В каком отношении?
Алексей Келин: Некультурная публика, очень меркантильная, мелочная, не порядочная, не совсем честная, и так далее. То, о чем говорил Масарик, что унаследовал после Австро-венгерской монархии народ с менталитетом слуг, и что потребуется 40 лет слабой России и слабой Германии, чтобы выросли две новые генерации людей, у которых уже будет позвоночник.
Иван Толстой: Вы знаете, когда я слышу вот такие рассуждения, мне все время кажется, что происходит некое чуть-чуть некорректное сравнение. Вы сравниваете чудесных русских, лучших, может быть, русских с обычной чешской публикой. Конечно, сравнение 10:0 в пользу наших, в пользу русских, но ведь это не удивительно. Этих эмигрантов можно сравнить и с советской улицей, с советской трамвайной остановкой - тоже будет сравнение в пользу эмигрантов. Все-таки и чехи культурные были, и сколько угодно.
Алексей Келин: Конечно, и тоже жили в каких-то изолированных обществах, закрытых, на кухне встречались, как в России. Но вы спросили меня про мои ощущения и взгляды. Вот это действительно был взгляд 15-летнего мальчишки. Для меня рухнул мир после этого посещения России, мне показалось, что действительно уже жить не надо, незачем, некуда возвращаться. Мы хотели ехать домой с детства, а дома-то нет. Там царство хама, причем, царство торжествующего хама. Было страшно видеть, когда мы приходили в милицию, и там стояла очередь, старые люди просили разрешение, чтобы поехать навестить своих детей в другой город, и пьяный какой-то милиционер по-хамски на них орал. Это было просто ужасно, страшно смотреть и больно. Это был контраст, конечно, очень большой.
Иван Толстой: Выпуск Мифов и репутаций сегодня посвящен Русской Праге, где появился большой сборник очерков о жизни русской эмиграции в Чехословакии между двумя мировыми войнами, во время войны и с большим захватов позднейших лет. Русские пражане сегодня в студии Радио Свобода. Напротив меня – журналист Марина Добушева, редактор молодежного журнала “Артек”, сотрудница Славянской библиотеки.
Марина, следующий вопрос я хочу адресовать вам. Вот вы эту книгу составили, книгу “Дом в изгнании”. Скажите, много ли в этой книге тех участников, которые занимают позицию Алексея Николаевича Келина, которые считали или по-прежнему считают домом в изгнании свой единственный дом - Прагу, Чехословакию, для которых Россия - это некий идеальный и красивый мираж, но который не имеет никакого отношения к подлинности?
Марина Добушева: Спасибо за такой красивый вопрос. Это был и вопрос, и ответ, и прозвучали такие основополагающие для человека слова как “дом” и “Россия”. То есть Россия осталась все равно для всех людей, с кем мне удалось пообщаться, о ком я искала информацию, чьи архивы перебирала, Россия осталась домом духовности. Тот дом, которым стала Прага, это был абсолютно другой дом – тут продолжалась жизнь, и продолжалось раздвоение у каждого из них. Они, я думаю, не были стопроцентно счастливы, они не могли ощутить всё в полную силу, они не могли жить все-таки полной жизнью. Поэтому я занималась для себя статистикой, сравнивала, например, награды, которые получили офицеры Добровольческой армии, которые прибыли сюда, в Прагу, в эмиграцию, и их продолжительность жизни. И понимала, что чем больше наград, чем человек был более боевой, тем короче была его жизнь. Он не мог вынести ее. Средняя продолжительность жизни у офицеров армии была 60 лет. Мало кто больше жил.
Иван Толстой: Марина, кто для вас в этой книге представляет собой некую квинтэссенцию, кто та судьба или те судьбы, которые говорят максимально открыто, кто говорит полным голосом о драме и трагедии изгнания?
Марина Добушева: Наверное, Рафальский. Я боюсь, что слушатель многие имена не знает, в этом трагедия России, поэтому имя Рафальский сейчас в России, к сожалению, не будет услышано, как имя, не представится его лицо никому, не войдет это имя в учебники российской истории.
Иван Толстой: Давайте попробуем сделать все, чтобы это имя вошло. Расскажите, пожалуйста, об этой судьбе, кто это был?
Марина Добушева: Первый посол Временного правительства России в молодой Чехословацкой республике с 1918 года. Он занимался дипломатической работой перед этим в Риме, был назначен после образования Чехословацкой республики первым послом Временного правительства России.
Иван Толстой: Простите, но Временного правительства уже не было с октября 17-го года, кого же он представлял в 18-м?
Марина Добушева: Оно продолжало существовать. Вы будете удивлены, но те люди, кто выполнял дипломатическую миссию в царской России, себя не увольняли с этой должности, они продолжали принимать посетителей, хлопотать по делам, они продолжали быть дипломатами, оказавшись за рубежом.
Иван Толстой: То есть, они были дипломатами царской России, затем дипломатами России Временного правительства, а вот затем наступил некий перерыв, потому что советская Россия их не уполномочивала быть своими дипломатами.
Марина Добушева: Нет, они ее не принимали. Так же как господа офицеры оставались офицерами царской армии, дипломаты оставались дипломатами царской России.
Иван Толстой: И, кроме того, советскую Россию не признавала практически ни одна страна до начала 20-х годов. А Чехословакия, если я не путаю, до 33-го года.
Марина Добушева: До 34-го, по-моему. Мне кажется, в 34-м произошло признание Чехословацкой республикой Советского Союза, и тогда уже рушились мечты следующих людей.
Иван Толстой: Итак, Рафальские. Значит, он представляет как бы Россию Временного правительства, Россию демократическую. И как складывается его жизнь?
Марина Добушева: Его жизнь была служением тому делу, ради которого он оказался за границей, - он представлял Россию, он представлял из себя русского человека по самому высокому образцу. Он помогал русским, которые достигли Чехословацкой республики, оказались в эмиграции, он представлял в самых высших кругах защитника, потому что никакого официального статуса у него не было, но уровень уважения в обществе был огромный к нему. Сейчас это трудно восстановить, это, скорее всего, было в его речах, в его манере поведения, то есть он был представителем российской интеллигенции за рубежом без официального статуса.
Иван Толстой: Но можно ли провести какой-то, если не самый полный знак равенства между его ролью, его функцией, его деяниями и тем, что представлял собой Василий Алексеевич Маклаков в Париже для русских? Он ведь тоже был представителем несуществующего правительства, да и верительные грамоты, как известно, Маклаков приехал вручать в Париж министру иностранных дел 8 ноября (по новому стилю) 17-го года, когда его собственный премьер-министр российский сидел в Петропавловской крепости. В каком-то смысле Владимир Трефильевич Рафальский был в Чехословакии подобен Маклакову?
Марина Добушева: Подобным, может быть, но интересно сложилась судьба центров эмиграции. Берлин, Париж и Прагу можно сравнивать, но лучше их разделять. Прага получилась центром образования, но политическая жизнь и политические деятели тут не нашли такой мощной реализации как, например, в Париже. Париж был центром общественных деятелей, а Прага была центром образования. В этом была огромная разница между этими центрами. Может быть, поэтому фигура Рафальского не получила такого развития, такой славы, не получила такой трибуны. У него была немножко другая роль. Тут все деятелями становились, деятелями гуманитарными, и для меня это тоже феноменально, что прослеживая приемы президента Чехословацкой республики Масарика, и прослеживая список почетных гостей, я вижу у себя там Рафальского, но, к сожалению, в документах я не нахожу его речей.
У меня был совершенно другой ключик к этой фигуре. Остались его дети, я с ними общалась, поэтому тот контакт, который у меня состоялся, личный, через поколение, я эту фигуру смогла почувствовать и понять тем, как преданные памяти этого человека дети Ирина Рафальская и Дмитрий Рафальский… Дмитрий живет в Париже, но мне повезло, и встреча с ними состоялась в Праге. Как раз на Рождество Дмитрий Рафальский был в Праге, поэтому я побывала в этой семье. Та преданность делу до сих пор осталась, как будто ничего не изменилось. Как в России все быстро меняется. Но для меня эмигрантская семья поразительна тем, что там не меняются ценности, там не меняется портрет президента на стене. Можно сказать, что в этой семье время остановилось, а можно сказать, что там мужественно эти ценности остались. То есть, какое мужество надо иметь, чтобы ничего не изменилось. Портрет Государя Императора на стене этой пожилой женщины, в квартире которой я побывала, и при рассказах об отце мне не приводились в доказательства никакие речи. Доказательством была сама Ирина Рафальская, которая не изменила своего мнения, какая Россия великая, но, к сожалению, эта великая Россия выехала в эмиграцию и там она и осталась. Вот эта преданность делу, абсолютнейшая честность Рафальского, абсолютнейшая преданность российскому человеку, которому он помогал в эмиграции и, конечно, его трагическая судьба.
Иван Толстой: Обычно люди знают несколько имен тех, кто пострадал после прихода советской армии в Прагу. Называют всегда Альфреда Бэма, называют Петра Савицкого, Сергея Постникова, и среди них - Владимира Рафальского. Что с ним случилось?
Марина Добушева: Действительно, в 45-м году тот май, которому радовались все, для русской эмиграции стал трагическим маем. Первые аресты представителей русской эмиграции произошли 11 мая. Рафальский в списке был первым. 11 мая к нему постучали в дверь. Если наш слушатель немного знает о том, как эти аресты происходили, то они происходили тайно, то есть человеку не называлась причина, по которой его арестовывают. Ему не называлось слово арест, просто просили перевести что-то. Он сказал: «Если, как переводчик, я могу быть вам чем-то полезен, конечно, я вам помогу». Его увели, больше он не вернулся. Семья осталась в неведении. Он отдавал себе отчет и понимал, поэтому в кабинет он отозвал свою дочь, которой было 16 лет, и сказал: “Ты остаешься в семье за старшую, ты должна заботиться о маме и о брате”. Его увели, как стало известно из книги Синевирского, он погиб, наверное, в течение двух дней после ареста. В книге Синевирского описывается эпизод, как при допросе был выброшен человек из окна, он к нему подошел, к умирающему на асфальте, и понял, что это Рафальский Владимир Трефильевич. Только так, через много лет, прочтя книгу Синевирского, его дети могли узнать о его гибели. А его голубушка жена в течение 20 лет на каждый шорох двери думала, что он вернулся. И в течение 20 лет она не знала ничего о его судьбе. Она не знала, где он, она не была вдовой, его дети не были сироты. На каждый шорох она потягивалась, встрепенулась, думала, что откроется дверь, и он придет. Но в течение двух дней после ареста он погиб, это стало известно гораздо позже.
Иван Толстой: Игорь Сергеевич Золотарев, сотрудник Чешской Академии Наук, председатель объединения “Русская традиция”, один из участников сборника “Дом в изгнании”.
Игорь Алексеевич, Прага в вашей судьбе каким образом появилась?
Игорь Золотарев: Я приехал в Прагу 34 года тому назад, после окончания Московского университета, женившись на чешской студентке в Москве. Приехал в Прагу, начал работать в системе Академии наук, в научно-исследовательском институте, закончил кандидатскую диссертацию, и до сих пор работаю в Академии наук.
Иван Толстой: Какая ваша специальность?
Игорь Золотарев: Механик. Я заканчивал мехмат Московского университета и работаю в институте по профилю механики - Институт термомеханики.
Иван Толстой: Наверное, 34 года назад вы могли застать тех людей, которые сейчас уже стали практически легендой. Знали вы каких-нибудь русских тогда, в конце 70-х?
Игорь Золотарев: Для меня было очень большой находкой и во многом мою, может быть, ориентацию и понимание жизненных ценностей определи как раз вот эти люди, знакомство с ними. Я знал очень многих русских той поры, потомков или еще остатки эмигрантов Первой волны, которые пришли в Чехословакию, как здесь рассказывалось, в большинстве, по “русской акции”, из-за возможности получить здесь образование. Можно говорить о многих вещах, которые мне в них нравились, были симпатичны и стали пониманием и ориентиром и для меня, как воспринимать мое положение в Чехословакии и взаимоотношения с Россией, с Советским Союзом. Что поражало, например, что многие из них делали очень четкий водораздел между Россией и режимом, который находится у власти в то или другое время. Говоря о России - то ли большевистской, то ли советской России - они всегда делали вот этот ясный водораздел. Да, у власти тогда были большевики, неприемлемые для них, но они ни на минуту не преставали восхищаться, любить Россию и делать для нее реально, принося те достояния, которые мы сейчас можем оценить и в области литературы, и науки, и общественной жизни.
Иван Толстой: Расскажите о ком-нибудь из встреченных вами в Чехословакии людей, кто произвел, может быть, наибольшее впечатление.
Игорь Золотарев: Ближе всего я был знаком с Ольгой Георгиевной Кельчевской. Она по профессии была преподаватель, русист, она была из семьи статских советников Губиных. Ее муж был Кельчевский, из рода генерала Кельчевского. Ее жизненный путь во многом был схож с теми биографиями, которые приведены в книге, хотя об Ольге Георгиевне в книге не написано ничего. Тем не менее, она родилась уже в Чехословакии, выросла здесь, закончила русскую гимназию, в юные годы была в рядах “Витязей” - типа чешских скаутов. Были мужские организации “Витязей”, а была и организация девушек. Все то, что рассказывал Алексей Николаевич, вот эта с детства, с молоком родительским любовь к родине тех эмигрантов была абсолютно одинаковая, и вот это отношение, стремление более познать как бы и Советский Союз в той форме, в которой он есть, пообщаться с людьми. Как правило, у людей русской эмиграции было огромное обаяние в общении, они могли находить очень быстро язык общения, быть доброжелательными, быть полезными. Вот это, конечно, очень здорово подкупало и, конечно же, общение конкретно с Ольгой Георгиевной меня ввело вообще в тот мир эмиграции реальной. Потому что, родившись, живя и получив образование в России, в Советском Союзе, конечно, об эмиграции мы что-то знали, но это были вещи учебниковые, малореальные, малоконкретные, а здесь была возможность познакомиться с конкретными персонажами, с их реальной жизнью, прийти в дом, видеть этих людей, видеть эти исторические документы, бывать с ними вместе на Ольшанском кладбище и видеть те захоронения, тот некрополь русский. А познакомившись с Ольгой Георгиевной, впоследствии я познакомился и с Борисом Ивановичем Тихановичем, о котором я писал главу в книге. Это был человек, который в Праге устраивал концерты Шаляпина, человек, который в глубоком возрасте (он умер в 92 года) сохранил ту гордость, обаяние, дворянскую осанку в общении, всегда был доброжелательным. Я до сих пор помню его протяжное “До-о-обрый день!”. С одного слова чувствовалось вот это обаяние, что это говорилось не формально, что действительно человек желает этого доброго дня, всего самого, самого. Но были и другие, целый ряд героев нашей книги. Это Ирина Владимировна Рафальская, Лида Копецкая, дочь Леонтия Васильевича Копецкого.
Иван Толстой: В истории русской Праги было две трагедии, как минимум. Это 45-й год и 68-й. Скажите, как отразился 45-й год, его последствия на русской колонии здесь, какой колония вышла из этих страшных переживаний?
Алексей Келин: В 45-м году мне было три года, я, скорее всего, знаю по рассказам, тем более, что жили мы в деревне и аресты начались в провинции на неделю примерно позже, чем в Праге. Но ситуация была такая, что весной 45-го года все чехи уже радовались приближению Красной армии, освобождению, которое уже ждали со дня на день. Русские понимали, что для них это ничего хорошего не будет значить, и немцы предложили русским эвакуацию, предоставили вагоны, и так далее. Очень мало русских этим шансом воспользовались, потому что все русские не хотели иметь ничего общего с немцами из-за того, что они напали на Россию, не хотели, чтобы их вообще связывали с немцами, и обычно решали свои судьбы сами. Очень хороший друг моего отца доктор Ветлянцев, отличный хирург, купил подкованные ботинки, взял большой рюкзак, палку и уходил из больницы. Там вся больница стояла в окнах - пациенты, врачи, сестры. Он им помахал и говорит: “Я сюда с голой задницей пришел, с голой задницей отсюда ухожу, а вам желают тут хорошо прожить в большевицком раю”. Вынырнул в Нью-Йорке.
Иван Толстой: Слушатели непременно зададут себе вопрос: что это значит, что немцы в Праге предлагали вагоны русским для эвакуации, зачем это немцам было нужно?
Алексей Келин: Они понимали, что русских белых или эмигрантов из Первой волны, их коммунисты уничтожат. Немцы считали русских из Первой волны своими союзниками, они считали, что их общий враг – коммунисты, поэтому можно будет работать именно с русскими, которые могут помогать немцам в войне с Советским Союзом. Но, как ни странно, практически 99 процентов русских категорически отказалось. Тут был, например, “Союз русских врачей”, председатель которого - доктор Камышанский - сотрудничал с немцами и хотел весь “Союз” перевезти в Вермахт и отправить на Восточный фронт. Мой отец, доктор Чекунов и еще несколько его друзей просто развалили все это собрание, отказались поехать. И таких случаев было довольно много. И немцы, как ни странно, отнеслись с уважением к этому, поэтому они, очевидно, предложили эту эвакуацию, которой очень мало русских воспользовалось. Тут и с Главного вокзала отправляли поезд, где были и товарные вагоны, куда можно было и мебель, и вещи грузить. А остальные русские просто решили, или большинство этих русских решило просто своим ходом уходить, спасать жизни, спасать семьи.
Мне было тогда три года, поэтому наши решили уходить дальше на Запад, но только не на машине, потому что отец говорил, что после Гражданской войны, после всего того опыта понимали, что первый человек с винтовкой, у которого ноги будут болеть, эту машину отберет. А дальше как быть с малым ребенком? Поэтому сделали конструкцию, соединили два велосипеда, туда повесели люльку для меня, трехлетнего, мой старший брат на запасном велосипеде, и так решили ехать. Но уже в начале мая отец вспомнил старую казачью пословицу - “двум смертям не бывать, одной не миновать”. Все равно, чем бы это ни кончилось, очень большой риск, что семья не переживет весь этот водоворот отступления на Запад, я остаюсь, и если меня посадят или расстреляют, то семья хотя бы останется в живых. И остался. И, действительно, отца замели, где-то в середине мая примерно он попал в СМЕРШ, но это уже другая, длинная и грустная история.
Иван Толстой: И он не выжил?
Алексей Келин: Выжил. Его спасла книга его стихов. Во время обыска, конечно, забрали очень много литературы, и генерал Ковылин, который командовал отделением СМЕРША в Чешской республике, ходил в форме капитана, конечно, для конспирации, был из донских казаков, причем из станицы Клецкой - там же, где родился мой отец. И он читал эту книгу, хотя книга была только о России - это была боль, любовь к родине, очень хотелось вернуться, все очень в таком романтическом стиле. И этот человек, который, очевидно, видел очень много плохого, и много плохого ему приходилось делать, в общем, как-то расчувствовался и решил, что отца нужно спасти. И он, действительно, самолично его вытащил и спас. Я знаю только два случая таких.
Второй это был один из художников, которого везли уже в транспорте, и он рисовал портрет одного из конвоиров, одного из начальников конвоя, и когда поезд остановился где-то в поле в Венгрии, он сказал: “Убегай”. Просто русский характер уж такой, труднообъяснимый, иногда для европейца его трудно понять.
Иван Толстой: И этот художник выжил?
Алексей Келин: Выжил, вернулся сюда, в Прагу, через какое-то время.
Иван Толстой: Надо было подкованные ботинки покупать и бежать дальше.
Алексей Келин: Мой отец вернулся, его еще потом два раза после этого посадили, и спасло его именно вмешательство опять генерала Ковылина. Потому что у отца была довольно большая коллекция картин, а местный комендант, который уже до этого грабанул всех фабрикантов и богатых людей в районе, приехал с несколькими грузовиками, решив реквизировать все. Но, к счастью, в гостях как раз был генерал Ковылин со своим штабом, купались там за домом, и этих ребят выгнал. Так что несколько раз ему спас жизнь.
Иван Толстой: Когда его арестовывали второй и третий раз?
Алексей Келин: Это было уже в 46-м году, это уже чешские органы. Просто уже был хаос такой немножко в бумагах, в документах. После этих событий отец попросил от генерала Ковылина бумажку. СМЕРШ вообще бумажки никакие не дает, но ему дали удостоверение, что, мол, побыл под стражей в такой-то военной части, и так как не было найдено никаких следов преступления или того, что он бы поступал не в интересах России, то он был из-под стражи выпущен.
Иван Толстой: Алексей Николаевич, что вы скажете о настроении среди русских эмигрантов, о самосознании, самочувствовании русской эмиграции в 50-60-е годы, я имею в виду до 68-го. Как они себя здесь ощущали, когда здесь наступила советская власть?
Алексей Келин: Осталось их ведь очень немного. Большинство из тех, кто не уехали, их замели, часть из них вернулась, кто 10, кто 15 лет спустя. Эти русские здесь жили, как говорится, тише воды ниже травы, старались не показываться, не высовываться и, тем не менее, были фактически гражданами второй или даже третьей категории. Когда я получал свои кадровые материалы, там было на целой папке написано “Осторожно, сын белогвардейца”. Ни в школу не пускать, ни на хорошую работу не пускать. Смотрели с опасением. И с таким же опасением все эмигранты Первой волны относились к новым эмигрантам из России или к тем людям, которые сюда приезжали работать. Смотрели с опаской, считали, что большинство из них, очевидно, вынужденно сотрудничали с КГБ. В общем, как-то обходили друг друга стороной.
Иван Толстой: А 68-й год, что он принес, какие ваши впечатления? Часто говорят о том, что русская речь на улицах Праги чуть ли не смолкла?
Алексей Келин: Да, такое было. Начало 68-го года, когда появился какой-то дух свободы, открылись даже границы, мой отец смог встретиться со своими друзьями и коллегами, казаками, писателями, съездил в Париж, съездил в Италию, помолодел на 20 лет, тем не менее, вернулся, и мы говорили на эту тему, чем это все кончится. Я, как молодой мальчишка, говорил, что ведь историю уже невозможно вернуть обратно, колесо крутится в одну сторону, и если уже начался развал этой коммунистической системы, то уже его не остановить. А отец говорил: “Нет, ты не знаешь Россию”.
Иван Толстой: Сколько продолжалась эта вольница, когда можно было поехать за границу?
Алексей Келин: До 21-го августа.
Иван Толстой: А с какого времени?
Алексей Келин: Где-то с мая примерно.
Иван Толстой: То есть, это примерно несколько месяцев. Еще в 67-м это было невозможно?
Алексей Келин: Нет. Во всяком случае, не для нашего брата. Было, кончено, послабление, но нас как-то оно обошло стороной. А в 68-м году - все, конец, пришло то, чего отец боялся. Отец тут же очень сильно постарел, мой брат эмигрировал, я удрал тоже, конечно, в Западную Германию, но отец туда приехал за нами, очень крепко нас выругал, сказал, что так не поступают, ведь мы свою родину потеряли не по своей воле, не по своему решению, мы бились за нее, тем не менее, мы там не смогли остаться. А вы, наша семья здесь получила другую родину, а родина это как мать, ее нельзя бросать, когда она в беде. И если вы хотите, чтобы я вас не перестал уважать, вы должны вернуться.
Иван Толстой: Вообще говоря, очень много вопросов возникает у советского человека. Советская оккупация, август 68-го года, два брата Келины убегают на Запад, что можно понять, но отец едет за ними в Западную Германию, уговаривает, и они возвращаются. Как его туда пустили при этом?
Алексей Келин: До 69-го года еще можно было кое-как ездить. Потом, когда Дубчека сняли, пришел Гусак с его знаменитой фразой “Граница это не корзо, так что нужно закрыть, это не место для прогулок”. И захлопнули границы. Все это кончилось.
Иван Толстой: Как много деталей не знают люди, прожившие все эти годы в Советском Союзе о тех обстоятельствах, которые здесь были. Никто же не может себе представить, что после оккупации, в 68-м году можно было съездить еще за границу, какая-то была прозрачность.
Алексей Келин: Пограничники, наоборот, даже без документов выпускали, с удовольствием, назло именно оккупации.
Иван Толстой: Конкретные истории, конкретные знания всегда настолько интереснее теоретических построений, каждый раз убеждаешься.
Я обращаюсь к журналисту Марине Добушевой. Марина, вот вышла эта книга замечательная, книга, которую нужно долго читать, и даже листать ее просто интересно, потому что фотографии и лица, казалось бы, узнаваемы, казалось бы, такая русская скуластость видна и русский взгляд, и русская тоска, черты. Но, тем не менее, все-таки и довольно чужие, что-то ушедшее в этом уже есть, не только в одежде. А как восприняли эту книгу в России сегодняшней? Я знаю, что вы и Игорь Алексеевич Золотарев, ездили в Россию представлять книгу, на ее презентацию. Какова была реакция читателей в Москве?
Марина Добушева: Реакция читателей заставила меня пересмотреть собственную жизнь и собственные взгляды и еще раз пересмотреть роль эмиграции вообще для жизни русского человека. Мы были тепло и горячо приняты во всех организациях в Москве, где встретились с профессионалами, историками и журналистами, кто этой темой занимается, для кого это просто свободное плавание и часть их жизни.
А в обществе, Россия меня поразила своими феноменальными десятилетиями. Там, по-моему, раз в 10 лет меняются у людей убеждения. Теперь мы приехали в Россию, и если Алексей Николаевич Келин говорит, что приехал в Россию первый раз с визитом, в ту Россию, которую не знал, то мне казалось, что я приехала после 10 лет жизни за границей и после работы над книгой опять в Россию, которую я не знаю. Поразили некоторые вещи - отказ от репрессированных, от погибших и закрытие этой темы для массового обсуждения. Это не наводняет ни журналы, ни газеты популярные, я имею в виду, что эта тема не наводняет. Даже в официальных инстанциях, в архиве центральном, в ГАРФе, с работниками, где, казалось, абсолютнейший контакт, я задавала вопрос: а как же быть, вот у нас вышла книга, 200 имен в этой книге упомянуты, это лучшие представители, это голубая кровь, это белая кость, это мозг России, которая была отстранена от России, но сейчас ведь эти люди должны вернуться, должно произойти соединение России, если произошел отказ от тоталитаризма, то тогда мы откидываем большевиков, Советский Союз, все, что там было плохого и, наконец, Россия должна соединиться с белой армией. Это у меня была, кончено, иллюзия, которая печально разбилась в чиновничьих разговорах. На этот вопрос чиновник мне ответил: “Покаяние перед белой армией? Да что вы! Тогда она тоже должна принести покаяние перед Россией. Покаяние должно быть взаимным”. Я даже не обнаружила в этом никакой логики, я стала бешено искать подтверждение. Понятно, что в Москве работает такое издательство, как “Посев”, они выпускают ежемесячный журнал мощный, потому что мало демократических институтов осталось в России, они одни из тех, кто поддерживает тему белой эмиграции, как альтернативу советской власти. То есть это те антикоммунистические силы, которые десятилетиями вели абсолютно целенаправленную работу. Там я получила подтверждение, там я нашла массу информации, те книги, которые они выпускают по белой армии. Это не история, это не забыто, эта связь же не восстановлена, она была порушена, и никакого соединения с этой антибольшевистской силой в сегодняшней России не произошло. Это самый грустный вывод, который я привезла из поездки, который меня не утешил.
Иван Толстой: Игорь Алексеевич, пожалуйста, к микрофону.
Я знаю, что в работе над этой книгой и, вообще, в работе над историей русской эмиграции огромную роль играет и огромное участие принимает Анастасия Васильевна Копршивова. Расскажите, пожалуйста, нашим слушателям несколько слов о ней, и о том, какую роль она сыграла в составлении и в помощи над работой над «Домом в изгнании».
Игорь Золотарев: Во-первых, Анастасия Копршивова - потомок русской эмиграции, ее родители, как и большинство представителей русской эмиграции, должны были покинуть Россию, тоже была воспитана в духе любви к России и понимания ее культуры, традиций, духовной жизни. Анастасия Копршивова является человеком, который скрупулезно многие десятилетия собирает все личные документы, архивы и делает это в большей степени не из профессионального какого-то интереса, а чисто человеческого, близости, необходимости сохранить те документы, ту историю русской эмиграции. Она одна из первых, которая после 1989 года организовала в Праге выставку под названием “Нашли здесь свой дом” о русской эмиграции. Выставка проходила в 90-м году в Праге, это была одна из первых выставок о русской эмиграции, которая показывала место русской эмиграции в чешской жизни, каким образом русская эмиграция нашла здесь свой дом, как она его умела создать. Наши взаимоотношения профессиональные с Анастасией Копршивовой возродились с того времени, как наша организация “Русская традиция” начала издавать журнал “Русское слово”, это было более 6 лет тому назад. В нашем журнале мы регулярно публиковали материалы о видных представителях русской эмиграции, и в ряде случаев многие материалы готовила как раз Анастасия Копршивова. Вот поэтому выбор и привлечение ее к работе над книгой не был случайным, и не был первым контактом нашим с ней. И, естественно, что ее глубокие знания, личные архивы, возможность проконсультироваться по целому ряду вопросов были огромным вкладом в книгу в той форме, в какой она вышла.