Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре - на два голоса. Мой собеседник в московской студии Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
На смерть Евы Коссовски-Седжвик – радиоэссе Бориса Парамонова
Я – российский пленник: итальянские военнопленные второй мировой войны. Рассказ Михаила Талалая
Переслушивая Свободу
И новые музыкальные записи. Что это сегодня, Андрей?
Андрей Гаврилов: Сегодня мы будем слушать фрагменты компакт-диска, который только что появился на московских прилавках. Это компакт-диск московского пианиста и композитора Ивана Фармаковского.
Иван Толстой: Андрей, мне приятно отметить, что ваши любимцы - питерские коммунисты - идут по следам за нашими разговорами. Если помните, мы в прошлый раз разговаривали о том, что фильм “17 мгновений весны” выйдет, наконец-то, в цвете. И, по-моему, реакция у нас с вами была несколько противоречивая на это. И вот, оказывается, недавнее сообщение: коммунисты Петербурга и Ленинградской области подадут в суд на создателей сериала.
В заявлении, опубликованном на официальном сайте организации, коммунисты призывают зрителей протестовать против "издевательства над Исаевым-Штирлицем, над любимым фильмом, над выхолащиванием идейно-политического смысла киноленты путем раскрашивания".
Как вы думаете, Андрей, почему коммунисты считают, что раскрашивание картины ведет к идейно-политическому выхолащиванию?
Андрей Гаврилов: Это очевидно совершенно, Иван. Дело все в том, что, как любые коммунисты, в глубине души они приветствуют только один цвет, и то, как правило, да простят они меня, белый. Дело в том, что расизм всегда был присущ российскому и советскому народу, коммунисты его так глубоко запрятали, боясь каких-то репрессий со стороны своего начальства, что у них он, в эпоху демократии и свободы, расцветает пышным цветом. Но на самом деле, если шутки в сторону, я тоже слышал это сообщение и, по-моему, я, наконец-то понял, кто такие петербургские коммунисты. Я думаю, это очень дорогое пиар-агентство. Вспомните, не было такого культурного события, к которому, если они приложили руку, не приобщалось дополнительное количество зрителей, читателей или кого-то еще. Я думаю, что нет статистики, сколько народу российского и украинского побежало смотреть нового “Джеймса Бонда”. Конечно, никто не опасался, что его закроют, но все-таки какая раскрутка! Но вот теперь, я думаю, что количество телезрителей несколько увеличится.
Иван Толстой: Также произошло, наверняка, и с “Тарасом Бульбой”.
Андрей Гаврилов: Да, хотя я думаю, что он не нуждался в пиар-услугах, он настолько близок каким-то глубинным чувствам российского народа, что здесь делать нечего. То, что ему дали их браться по разуму Ленинскую премию, это, конечно, ему помогло.
Иван Толстой: Кончено, я имел в виду, в данном случае, Украинскую компартию. Питерские коммунисты опасаются, что следует ждать компьютеризации персонажей, а также введения в фильм о Штирлице или другую советскую киноклассику, например, картину "Адъютант его превосходительства" порнографических сцен.
"Решение ЦК есть, иск будет подан обязательно, на неделе мы завершим все юридические процедуры", - сообщил председатель ЦК организации Сергей Малинкович.
Показ обновленной версии 12-серийного фильма "17 мгновений весны" начался на телеканале "Россия" 4 мая.
Андрей Гаврилов: Иван, а вы знаете, что такой случай уже был? Вы наверняка помните скандал с фильмом “Калигула”, где снялись, мягко говоря, не последние актеры мирового кино, которые совершено не представляли себе, что на экраны будет выпущен, в общем, порнографический фильм. При всей моей толерантности, я не думаю, что к нему применимо слово “эротический”. Это была именно порнография чистой воды, когда между сценами, где играли Малком МакДауэлл и другие актеры, были вклеены сцены вполне определенного содержания, и именно в таком виде картина и вышла на экраны. Так что, может быть, в чем-то питерские коммунисты углядели правильный тренд. Вы представляете, “Адъютант его превосходительства”, сделанный по такому же принципу? Я не буду дальше распространяться, но, уверяю вас, зрителей у него будет немерено.
Иван Толстой: В России не часто говорят об итальянской агрессии эпохи Великой Отечественной войны: врагом был немец, а вовсе не растерянный, голодный и небритый “макаронник”. Недоумение и суровое сострадание перед бездыханным телом солдата-итальянца звучит в стихотворении Михаила Светлова:
Черный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца,-
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый...
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
Никогда ты здесь не жил и не был!..
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застекленное в мертвых глазах...
В Италии же о Русской кампании опубликовано много – для итальянцев разгром в заснеженных донских степях, пленение и переходы davaj стали крупнейшим эпизодом ушедшего столетия, трагическим воплощением мифа о бескрайних и гибельных для чужеземцах просторах России, о «генерале-морозе» и о загадочности души славян (зачастую спасавших от смерти незадачливых оккупантов).
“Я - российский пленник” так называл свое эссе, наполовину рецензию, наш автор из Италии Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Русский поход и его страшные последствия, включая плен, итальянцы стали осмысливать сразу после окончания войны. Сначала это были мемуары и журналистские очерки. Первой фундаментальной исторической книгой стала монография “Italianzy Kaputt” (1959), детально изложившая судьбу армии Муссолини. Обильно документированная, она, страдала, впрочем, определенной тенденциозностью, ибо создавалась в разгар холодной войны и частично служила средством антикоммунистической пропаганды. За ней последовало множество других исследований: назовем лишь несколько имен авторов, серьезно занимавшихся русской темой, – Арриго Петакко, Пьер-Луиджи Бертинариа, Альдо Разеро, Джулио Бедески, Нуто Ревелли. Они в целом и частями воссоздали ход событий – от отправки первого солдата на Восточный фронт в июле 1941 года до возвращения последнего военнопленного в 1954 году.
Сложившаяся в итоге итальянская историография обычно выделяет четыре этапа Русской кампании: 1) победоносное продвижение итальянцев к Дону; 2) их стойкое сопротивление во время контратаки Красной армии; 3) разгром и отступление; 4) плен и репатриация.
Последнему этапу посвящена фундаментальная книга Марии Терезы Джусти – “Итальянские военнопленные в СССР”, вышедшая несколько лет тому назад в Болонье. Сейчас петербургское издательство “Алетейя” готовит ее русский перевод.
Несколько месяцев назад издательство “Nordpress” выпустило 4-х томный сборник “Итальянцы в России”, переиздав воспоминания Э. Корради, а также впервые опубликовав воспоминания капеллана альпийских стрелков дона Карло Кьявацца “Написано на снегу” (Scritto sulla neve), священника дона Энелио Франдзони, работавшего в больнице в лагере 837, “Воспоминания о плене” (Memorie di prigionia), бывшего военнопленного Витторино Боццини “Красный снег” (Neve Rossa).
Самой же последней публикацией стали мемуары Винченцо Ди Микеле “Io prigioniero in Russia” – “Я российский пленник”. Текст этот долго лежал в семейном архиве, пока сын не отнес его во флорентийское издательство “Maremmi Editori Firenze”.
Все эти интереснейшие тексты добавляют много новых персональных штрихов в общую драматическую картину.
В советских лагерях погибла четверть первоначальной итальянской армии. Согласно официальным сведениям НКВД, в них содержалось 50 тысяч итальянцев; по данным ООН – 70 тысяч. После тщательных подсчетов, теперь называют цифру 64.500. На родину, в Италию вернулось 10.032 человека.
Отчего же такая высокая смертность в советских лагерях? Именно этот “проклятый” вопрос волновал не только родственников погибших, но и поколения итальянских исследователей.
Советская сторона относилась к итальянцам, пожалуй, даже лучше, чем к пленным из других стран – о причинах этого мы говорили. Основная причина их смерти – тяжкая зима 1942-1943 годов, итальянцы гибли от голода, холода и болезней – точно так же, как гибли тогда советские граждане…
Винченцо Ди Микеле, автор мемуаров “Я Российский пленник” вернулся домой не сразу, через два года. Здесь перед нами другая загадка: затяжная выдача пленных. И тут обычные для советской стороны скрытность и пренебрежение к личности породили множество мифов: итальянцы верили, что часть пленных осталась, по тем или иным причинам, в России. Многие зрители помнят киновоплощение этих легенд: необыкновенно убедительная Софи Лорен, что обивает пороги репатриационных комиссий и едет в Советский Союз на поиски пропавшего без вести мужа, солдата итальянской армии, сыгранного Марчелло Мастроянни. Это фильм “Подсолнухи”, режиссера Витторио Де Сика, авторы сценария Тонино Гуэрра и Чезаре Дзаваттини, при участии Георгия Мдивани, 1970 года.
Наш сюжет закончим кратким рассказом о классике итальянской русистики Пьеро Каццола (он же – тонкий переводчик Лескова, Чехова, Толстого). Старший брат Каццолы был взят красноармейцами в плен, из которого он никогда не вернулся. Никаких известий о нем семья добиться не смогла – ни в каких инстанциях. Юный Пьеро ради возможности переписываться с советскими учреждениями выучил русский язык.
Брата он не нашел – тот умер в сибирском лагере – но обрел великую русскую культуру, пропагандистом которой Пьеро Каццола и стал в Италии.
Иван Толстой: культурные новости последних дней. Андрей, вам слово.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, как-то забавно, на этой неделе было много новостей, связанных с музыкой, с компакт-дисками, с рок-музыкой, и так далее. Например, пришло сообщение, что великий Боб Дилан работает над малобюджетным мюзиклом. Новый проект Боб Дилан делает вместе с Робертом Хантером - автором многих песен группы “Grateful Dead” и, в частности, песен с последнего альбома самого Боба Дилана. О какой постановке идет речь, пока не известно, но известно только, что это, очевидно, будет внебродвейская и, наверное, экспериментальная пьеса, экспериментальная постановка. Стоит отметить, что Дилан не единственный рок-исполнитель, который в последнее время заинтересовался мюзиклами. Так, например, музыканты самой сейчас популярной, очевидно, в мире рок-группы “U2” Боно и Эдж, недавно написали слова и музыку для бродвейской постановки о Спайдермене, о Человеке-пауке.
Следующее сообщение на схожую тему пришло, как ни странно, из Австрии. Альпийский фермер Франц Кеберль записал компакт-диск с музыкой для своих коров. Он уже более 10 лет развлекает коров на своем пастбище концертами на аккордеоне. Иногда вместе с ним музицируют для парнокопытных его члены семьи, играющие на разных инструментах. По словам фермера, когда коровы видят человека с аккордеоном, они сами подбегают послушать музыку. Животные, по его словам, предпочитают Штрауса. И вот дальше в этом сообщении, которое прошло, по-моему, по всем каналам мира, звучит довольно страшная фраза. Фермер утверждает, что “удовольствие, которое испытывают коровы, слушая музыку, повышает надой”. И вот когда я это прочел, я подумал: откуда это взялась на земле музыка, не есть ли мы тоже для кого-то гигантское стадо коров, которое нужно ублажать различным сочетанием звуков для того, чтобы… Ну вот дальше, к сожалению, мне надумать не удалось. Для того, чтобы что-то у нас изменилось? Вряд ли о надоях идет речь, но, может быть, для кого-то мы - то альпийское стадо, которое изредка нужно каким-то вселенским аккордеоном развлекать.
Иван Толстой: Люди, сотворяющие себе кумиров, несомненно, напоминают то самое стадо и нуждаются в этом кумире для увеличения своих надоев.
Андрей Гаврилов: Я вас умоляю, Иван, а вы знаете, например, что происходит в штате Невада в связи с этим? Дело в том, что, как выяснилось, невадские кузнечики не терпят хард-рока. В Америке, в городе Тускарора, каждый год возникает проблема с гигантской саранчой, которая получила название “мормонских сверчков”. Они так были названы, потому что в 19-м веке сожрали посевы целого мормонского поселка. Они не умеют летать, они маршируют по пустыням миллионными стаями, преодолевая любые препятствия и пожирая всю растительность. Примерно раз в полвека сверчки плодятся в огромных количествах и ученые подозревают, что именно в этом году будет гигантская популяция этих сверчков, поскольку зима была очень теплая. Так вот местные жители выяснили, что музыку “Led Zeppelin” эти сверчки не переносят. Поэтому город Тускарора (дальше - какой-то совершенно оруэлловский пассаж будет, приготовьтесь) сейчас окружен звуковыми системами, стерео-установками, динамиками, которые настроены на местную радиостанцию, предающую специально музыку “Led Zeppelin”. В 2006 году, когда весь город врубил хард-рок, сверчки в ужасе покинули его.
Иван Толстой: Андрей, я вижу, что вы просто хотите увеличить надои ваших любимых питерских коммунистов. Эта информация совершенно для них. Они обрадуются несказанно, они сразу напишут на нашу станцию, что правильно товарищ Хрущев говорил: и колорадский жук, и рок-музыка - все идет с растленного Запада, это все от них. Браво!
Переслушивая Свободу. Сегодня в рубрике - слово о Зощенко. Эфир 24 августа 1958 года.
Диктор: Прошел уже месяц со дня смерти писателя Михаила Зощенко. Коротенький некролог в нижнем углу последней страницы “Литературной газеты” - вот, собственно, все, чем была отмечена кончина писателя, которого любит советский читатель и которого знали и высоко ценили за границей. Многое из произведений Михаила Зощенко - выражения, типы, имена - давно стали нарицательными и твердо бытуют в советской жизни и в современном русском языке. Тем не менее, кончину этого большого писателя официальная печать отметила только маленьким некрологом, где говорилось: “Юморист и бытописатель Зощенко в лучших своих произведениях высмеивал проявления мещанства и обывательщины в быту и нравах. Некоторые произведения содержали серьезные ошибки и были подвергнуты советской общественностью принципиальной критике”. Но разве это верно? Разве Зощенко подвергался нападкам советской общественности? Нет. Произведения Зощенко, несмотря на многолетнюю, со времени Жданова опалу писателя, любили и любят все советские люди - рабочие и солдаты, студенты и домохозяйки, партработники и министры. Больше всего произведения Зощенко нравятся среднему советскому человеку - тому, о ком сам Зощенко писал: “Кому-нибудь надо откликнуться на переживания других, скажем, средних людей, то есть не записанных в бархатную книгу жизни”. И писал Зощенко не столько о “мещанстве и обывательстве в быту и нравах”, как говорится в официальном некрологе, он писал главным образом о бедности среднего советского человека, но писал так, что эта бедность освобождалась от стыда бедности. Герой Зощенко, если и бедный, то бедный некоей оптимистической бедностью. Почему же официальные инстанции замалчивают творчество Зощенко? За его отношение к человеку, за его откровенный разговор с советским средним человеком. Может быть, это лучше всего видно из рассказа Зощенко “Шапка”. В нем Зощенко вспоминает, как ездили поезда в годы Гражданской войны и разрухи. Из-за недостатка топлива часто останавливались, а пассажиры шли в лес за дровами для паровоза. Зощенко пишет, что раз у машиниста ветром сдуло шапку. Поезд остановили. Пассажиры нашли шапку и вернули ее машинисту. А кто-то из пассажиров по этому поводу даже речь сказал. В рассказе “Шапка” читателю не трудно уловить символичность поезда. Это – пореволюционная советская Россия. И дальше в своем рассказе Зощенко говорит: “А нынче не только шапку, пассажира сдует - и то остановки не будет. Потому - время другое”. Вот за это отношение к советскому пассажиру, за гуманное отношение к живому человеку и замалчивается творчество Михаила Зощенко.
Иван Толстой: В Соединенных Штатах Америки умерла Ева Кософски-Седжвик – литературовед-теоретик, с начала 80-х годов приобретшая широкую и несколько эксцентричную известность одновременно с широким признанием, обеспечившем ей стабильное место в американской академической жизни. О покойной рассказывает Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Начать, пожалуй, надо с того, что в американском написании и произнесении Ева звучит как Ив, то есть как имя мужское: Ив Монтан, к примеру. В случае Кософски-Седжвик это деталь сюжетообразующая. Ибо известность она приобрела созданием пионерской области исследований, так называемых queer stadies. Queer по-английски значит – странный, эксцентричный, в британском же (не американском) слэнге - гомосексуалист: слово пежоративное, оскорбляющая кличка. Не знаю, кто уж придумал применить это слово к работам Ив Кософски-Седжвик, это звучит не совсем академично, и как оно прижилось в академической политкорректнейшей среде. Но почему это произошло, понятно: в первой же своей нашумевшей работе она установила, что в романе Диккенса «Наш общий друг» два героя, соперничающие из-за девушки, гораздо больше интересуются друг другом, чем самой девушкой. Строго говоря, это значит, что они – латентные гомосексуалисты; ситуация, описанная здесь Диккенсом, в психоанализе получила название “мотив Кандавла”, по имени легенды, сообщаемой у Геродота: лидийский царь Кандавл хвастался красотой своей жены Родофы перед начальником стражи Гигесом и устроил так, чтобы тот увидел ее обнаженной. Кончилось это тем, что Родофа вошла в сговор с Гигесом, стала его любовницей, и они убили Кандавла. Всё это означает, что Кандавл испытывал подлинное влечение не к жене, а к Гигесу, но ему был неясен его собственный гомосексуализм, принявший поэтому опосредствованную форму, а посредником была как раз жена, Родофа.
Это явление, этот мотив Кандавла – одно из доказательств того, что сексуальная ориентация, самый пол человека не есть понятие строго определенное, детерминированное однозначными природными законами. Как стала говорить Ив Кософски-Седжвик, пол, гендер – не категория, а континуум, то есть некое силовое поле, а не тот или иной полюс этого поля. Вот в этот контексте для русских, для русского уха ее звучащее по-мужски имя Ив (вместо Евы) создает вроде как излишнюю, но очень выразительную иллюстрацию к самой ее теории.
Иван Толстой: Борис Михайлович, но ведь то, о чем Вы сейчас говорили, давно известно из самого что ни на есть классического психоанализа, который появился задолго до этих работ Кософски-Седжвик, признанных новаторскими. Психоаналитические интерпретации произведений искусства, не только литературы, давно уже ведутся. Что же принципиально нового увидели в работах Кософски-Седжвик?
Борис Парамонов: Откровенно говоря, я и сам удивлялся, узнав об этой якобы сенсационных работах – о них лет двадцать назад очень много стали говорить. Впрочем, подумав немного, можно понять, в чем тут дело. Работы Ив Кософски попали в модный гомосексуальный дискурс, и не только гомосексуальный, но и в так называемые феминистские исследования. Тут всё сразу сошлось: и мужчины, и женщины, и гэи обоих полов, вернее обеих ориентаций – так скажем, уважая формулу покойной: пол не категория, пол – континуум; в самом деле красивая формула. И тут еще одну забавную деталь нельзя не отметить: в некрологах пишут, что коллег очень удивило то обстоятельство, что, касаясь этих как бы двусмысленных тем, Кософски была, так сказать, женой цезаря, которая вне подозрений – то есть просто-напросто женой профессора астрономии, вот этого самого Седжвика, то есть была “стрэйт”, как тут говорят, “прямой”. Хотя этого термина она сама не любила.
Иван Толстой: Вы сами, Борис Михайлович, причастны к этим темам, и не раз это Ваше пристрастие вызывало острую заинтересованность слушателей и читателей.
Борис Парамонов: Не столько читателей, сколько слушателей. Я действительно интересуюсь темой, и заинтересовался ею под влиянием американских инспираций, причем не литературных, а жизненных. Приехав в Соединенные Штаты в конце семидесятых годов, я был поражен, даже, не скрою, шокирован всеми этими разговорами о проблемах и правах гомосексуалистов, а тут как раз болезнь СПИД подоспела: в 81-м, помнится, году заявил о том, что болен, известный голливудский актер Рок Хадсон, и тогда начался настоящий бум. Но стало понятно, что здесь заключена не медицинская, да и не юридическая, а общекультурная проблематика. И тогда всё невольно стало попадать – или выпадать – в этот самый дискурс, а прежде всего чтение, перечитывание, скажем, русской классики. Под этим углом зрения я сразу понял, что у Достоевского, к примеру, ясно просматривается как тема, постоянная тема - вот этот самый мотив Кандавла. С самого начала, с очень раннего рассказа “Слабое сердце”, где Аркадий Иванович и Вася горячо рассуждают, как они хорошо заживут, когда Аркадий Иванович женится на Лизе. А в “Униженных и оскорбленных” эта тема просто выпирает на первый план: Иван Петрович влюблен в Наташу, а она любит князя Алешу, а Иван Петрович всячески хлопочет устроить их счастье.
Иван Толстой: Насколько я знаю, чуть ли не из Ваших, Борис Михайлович, статей, эта ситуации встречается в жизни самого Достоевского, в отношениях его с первой женой и ее тогдашним мужем Исаевым, за которым он ухаживал больше, чем за его тогдашней, а своей будущей женой.
Борис Парамонов: Но повторим еще раз и подчеркнем, что тут дело не в особенностях автора или даже его героев, а в том, что эта тема, вот эта сексуальная неопределенность, двусмысленность, пол как нестрогое понятие, не закон природы, а культурная конвенция – что эта тема присутствует в самой жизни, создавая ее, жизни, какое-то не совсем понятное, но ощутимое чуткими людьми, прежде всего художниками, смутное, подпольное содержание, некий соблазнительный парадоксальный избыток. А не видишь его в жизни, то хотя бы в литературе почувствуй. Ну как не понять, что самый знаменитый, самый демонический герой Достоевского Ставрогин – латентный гомосексуалист. А идет он от лермонтовского Печорина, если не от самого Лермонтова. Помните о Ставрогине: “в злобе он сделал прогресс против самого Лермонтова”?
Иван Толстой: Сейчас всё это злобой, злом, пожалуй, не назовешь – политически некорректно.
Борис Парамонов: Да и вообще неверно. Боятся и демонизируют того, чего не могут понять. Кстати, такие страхи и непонимание свойственны и нынешним русским постсоветским литературным позициям. Знаю это на собственном опыте. У меня есть две довольно объемистые статьи о Достоевском и Блоке, которые я предлагал едва ли не всем российским литературным журналам; не приняли, и обе я напечатал в Израиле в одном русскоязычном издании. По радио тоже прочитал. Вообще я доволен тем, что начал разрабатывать эти темы на материале русской литературы почти одновременно с Ив Кософски и совершенно независимо от нее. Испытываю чувство глубокой солидарности с ней и скорблю о ее кончине – по-американски совсем уж не старой женщине: 58 лет.
Иван Толстой: А отчего она умерла?
Борис Парамонов: Рак груди. Но болея она прожила еще 17 лет. И вот, кстати, черта, очень в ее пользу говорящая: она подверглась мастектомии, и вот в таком состоянии нашла повод к расширению своих научных исследований – стала на материале своих бесед с врачами строить концепцию женщины, лишенной существенных физических признаков пола. Такой физический коррелят к ее же пониманию пола как психического континуума. Знаете, мне это напомнило рассказы о старых рыцарях науки 19 века, которые ставили опыты на себе. Ив Кософски-Седжвик – женщина-рыцарь. Вот и говори после этого о гендерной полярности.
Иван Толстой: Андрей, пока звучало радиоэссе Бориса Парамонова, вы сделали мне суровое, но справедливое замечание, что в оглавлении сегодняшней программы я не упомянул такую тему, как Егорьевские диковины. Что вы этим хотели сказать?
Андрей Гаврилов: Да, мне кажется, что эта тема заслуживала того, чтобы быть упомянутой сразу. Но, так уж и быть, я сейчас вам подробно об этом расскажу.
На прошлой неделе в Москве прошла презентация очередного – уже второго – альбома серии “Первая публикация”, издаваемой в рамках Издательской программы “Интерроса”. Напомню, что первым выпуском серии стала книга
“Омская сенсация”, посвященная серии акварелей Бёзана Хиросавы “Жизнь и обычаи айнов” из собрания Омского областного музея изобразительного искусства имени Врубеля, выпущенная в прошлом году. В той, первой, книге серии уже были заложены принципы, делающие эти издания далеко не просто очередными – пусть даже шикарно изданными – альбомами. Без скучного академизма, без лишней дидактики и назидательности, книги “Первой публикации” рассматривают явления искусства в контексте – с одной стороны – истории и культуры, и с другой – музейного дела, которому, собственно, эта серия и посвящена.
Итак, книга, презентация которой и стала, говоря профессиональным языком, информационным поводом нашего разговора. Егорьевский музей стал победителем ежегодного всероссийского конкурса для музейных профессионалов "Первая публикация", проводимого Издательской программой компании "Интеррос" совместно с Благотворительным фондом Потанина. Одним из результатов этой победы и стало издание книги, название которой не могу не привести полностью - “Егорьевские диковины. Сокровища, редкости, курьезы и прочие замечательные вещи из коллекции Михаила Никифоровича Бардыгина, ныне собрания Егорьевского историко-художественного музея”.
Сразу признаюсь что фамилия Бардыгин мне была практически незнакома, хотя я помнил, что где-то раньше она мне попадалась. Михаил Никифорович Бардыгин (1864–1933) – сын городского егорьевского головы Никифора Бардыгина, наследник миллионного состояния, красильной и механо-ткацкой фабрик. Выпускник Лицея имени цесаревича Николая, где был сокурсником художника Грабаря. С 1910 года – депутат Государственной Думы. Жена Бардыгина Глафира Васильевна, урождённая Постникова, состояла в родстве с семейством коллекционера Бахрушина. Просветитель по складу личности, Михаил Бардыгин был попечителем Егорьевской мужской прогимназии (ныне – Егорьевский Технологический институт), устроителем училища для сельских мальчиков, которых обучали передовому для того времени хозяйствованию – фермерству. По инициативе Бардыгина в Егорьевске были созданы гимнастическое общество "Сокол" и футбольная команда "Бардыгинцы и открыта фабричная библиотека-читальня – первый культурный центр города. Постепенно на основе библиотеки сложилась коллекция под названием "Частное собрание русской старины", в 1911 году ставшая отдельным музеем. К 1913 году в музее насчитывалось более двух тысяч экспонатов: старинная одежда и головные уборы, рукописные и старопечатные книги, стекло, хрусталь, фарфор, медная и оловянная посуда, резная кость, предметы крестьянского быта и археологические находки. Переданный в 1915 году Егорьевску музей продолжал пополняться и финансироваться основателем. 1 июля 1915 года Николай II подписал указ о возведении Михаила Бардыгина и членов его семьи в потомственное дворянство "в воздаяние выдающейся благотворительной деятельности". Бумаги были
подготовлены к подписанию Сенатом на 25 октября 1917 года. Помните Маяковского? 25-е – «первый день». В данном случае 25-е - последний день. После революции, принятой с тяжёлыми сомнениями, Михаил Бардыгин служил в наркомате лёгкой промышленности, где курировал текстильную отрасль. В 1923 году c женой и детьми, за исключением одного сына, который остался учиться в Москве, навсегда эмигрировал во Францию. Ренэ Гера - мы о нем не раз говорили в наших программах - нашел его могилу на кладбище города Ницца. Его сын, который остался в Москве, в итоге попал, естественным образом, в ГУЛАГ, на Соловки, где познакомился с Лихачевым, будущим академиком, и, к сожалению, его следы пропали, он погиб.
400-страничная книга-альбом – не могу не отметить прекрасное качество дизайна и полиграфии издания - впервые представляет его коллекцию как единый комплекс, в который входят произведения русской провинциальной живописи XVIII–XIX веков: портреты русских царей, картины на библейские, исторические и бытовые темы, а также лубок, иконы редкого извода, уникальная деревянная скульптура, рукописные книги и предметы декоративно-прикладного искусства.
Издание представляет собой результат большого научного исследования, инициированного издательской программой “Интерроса”. В рамках этой программы было реставрировано 19 произведений из фондов музея - 18 картин и одна икона. У этой книги много достоинств. Одно из самых ценных, на мой взгляд, это тон. Тон не лектора, не учителя, а собеседника. Конечно, не все статьи равноценны, некоторые явно интереснее, удачнее, некоторые все-таки посуше и академичнее. Нам рассказывают о самом Бардыгине, об истории музея, истории города вокруг музея, о картинах, о майолике, о металле, о резном дереве так, как, наверное мы сами хотели бы рассказать нашим друзьям и знакомым. Как я Иван, говорил бы вам, если бы мог и умел рассказывать о таких вещах.
"Егорьевские диковины" – итог своего рода "реставрации" собрания Бардыгина. Может быть, наконец-то, имя Михаила Бардыгина, чего оно полностью заслуживает, встанет в один ряд с Алексеем Бахрушиным, Петром Щукиным, братьями Третьяковыми, Саввой Морозовым и другими русскими коллекционерами-просветителями и меценатами.
Я не хотел говорить о презентации, поскольку меня больше интересовала сама книга, но все-таки, наверное, я вынужден буду сказать несколько слов. Презентация - неожиданная (для меня, конечно, не для ее организаторов) стала в чем-то продолжением книги. Та же, несмотря на официальные речи, доверительная атмосфера, та же в чем-то домашняя обстановка, прекрасно организованная однодневная выставка реставрированных, ошеломляющих своей неожиданностью для меня, не профессионала, работ, музыка Сергея Старостина и старообрядческие песни - все это сделало презентацию каким-то очень светлым событием и, что очень важно, это ни в коем случае не стало мероприятием. Я еще хочу сказать, что в своей жизни мы, наверное, видели много книг о музеях. В советское время мы смотрели издаваемые в Чехии или в ГДР альбомы “Прадо”, “Галерея Тейт” или “Лувр”, и мы смотрели на предметы искусства, представленные в этих книгах. Книга “Егорьевские диковины” для меня совершенно неожиданно отличается от всех этих альбомов тем, что мне, может быть, впервые захотелось посмотреть не только на произведения искусства, о которых рассказывает книга, но и на сам музей. Мне вдруг захотелось съездить в город Егорьевск и зайти в этот музей. Для меня, по-моему, это абсолютно высший пилотаж издания книги о музее.
Иван Толстой: Андрей, а теперь наступило время для вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, о том, что мы слушали сегодня и о музыкантах, исполнявших эту музыку.
Андрей Гаврилов: Сейчас в Москве происходит довольно неожиданное явление: на рекламных щитах - огромный портрет джазового музыканта, Ивана Фармаковского, в данном случае, и информация о том, что проходит презентация его альбома. Если вы зайдете в магазины компакт-дисков, вы увидите плакаты, постеры, различного вида рекламу, пакеты с соответствующей надписью и, даже, огромные, в рост человека, картонные сооружения, на которых нас призывают послушать музыку. Я не помню, чтобы у нас когда-нибудь была столь энергичная рекламная компания в пользу какого-либо джазового альбома. В этом нет ничего плохого, дай бог, чтобы эта рекламная кампания привела к тому, чтобы люди заинтересовались этой пластинкой. А пластика действительно интересная. Пластинка Ивана Фармаковского.
Иван Фармаковский родился в Москве, музыкой занимается с пяти лет, начал он в музыкальной детской школе при студии ДК Москворечье, которая известна всем любителям джаза нашей страны. По окончании этой студии он поступил в Музыкальное училище имени Гнесиных к профессору Игорю Брилю, затем в Российскую академию имени Генсиных, и примерно тогда же он начал профессиональную деятельность в качестве лидера своего ансамбля, к который входили Алексей Николаев, Антон Ревнюк и Дмитрий Севастьянов. В 1994 году Иван становится лауреатом первой премии на Всероссийском конкурсе джазовых исполнителей в Ростове. В 1997 году со своим квартетом выступает на конкурсе молодых джазовых исполнителей в Бельгии, тоже становится лауреатом. С 1998 года он выступает в квартете, а позже и в биг-бэнде Игоря Бутмана. И вот, наконец, выходит его первый авторский альбом. До этого его можно было послушать на записях Александра Беринсона, на записях группы “Пернатый змей”, на компакт диске Германа Лукьянова. Я говорю только про джазовые релизы. И вот пришло время, его первой альбом “Next to the shadow” появился в продаже. В записи этого альбома ему помогли его звездные коллеги: Игорь Бутман – тенор-саксофон, барабанщик Джин Джексон, контрабасист Угонна Окегво и трубач Райан Кайзер. Мы послушаем пьесу “Иероглиф” с альбома Ивана Фармаковского “Next to the shadow”.