6 июня в газете «Нью-Йорк Таймс» появилось следующее сообщение:
«Обнаружен первый американец, являющийся по мужской линии потомком Чингиз-хана. Это Томас Робинсон, профессор-финансист Университета в Майми. Поиск этой родственной связи шел долгим кружным путем. В 2003 году Y-хромосома монгольского императора была идентифицирована генетиками Оксфордского университета в Англии. Прослеживая мужские хромосомы азиатов, они обнаружили значительный генетический запас таковых в населении района, простирающегося от Монголии до средней Азии. Их общей чертой была та, что почти все они находились в границах бывшей Монгольской империи. Генетики пришли к заключению, что особая вездесущая Y-хромосома должна принадлежать Чингиз-хану, а ее широкое распространение явилось следствием повышенной сексуальной активности основателя империи и его многочисленных сыновей в их многочисленных гаремах – факт, отмеченный еще тогдашними летописцами».
Нам нет надобности уходить в дальнейшие подробности столь экстравагантного генетического исследования. Достаточно сказать, что гены самого профессора Робинсона прослежены до 13 века в Англии, а предыдущие его предки, считают ученые, могли попасть в Англию вместе с викингами-варягами, делавшими набеги как на Каспийское море, так и на Английские острова. Где-то на этом пути попалась им женщина, носившая в себе соответствующий ген.
Как сказано у поэта: «Когда пару красивых степных россиянок Отдавал за коня печенег». Что-то в этом роде.
По-настоящему для нас интересна другая проблема. На фотографии, приложенной к статье, потомок Чингиз-хана Томас Робинсон никак, ну совсем никак не похож на своего предка. Это, смело можно сказать, американец, типичный американец средних лет со всеми признаками принадлежности к так называемому высшему слою среднего класса, корректный американский профессор, несколько полноватый, с модной сейчас как бы недельной небритостью, и борода у него густая, а не жидкая, как у людей так называемой желтой расы. Может быть, он и увлекается конным спортом, играет, например, в поло, но уж точно не есть конины и не пьет кумыс. Так что, как ни говорите, а никакая генетика здесь ни при чем. Человек определяется средой своего пребывания, своим культурным окружением, а не биологическими факторами – не генами, или, как говорили раньше, «кровью» (одиозное нынче словечко). Разговоры о крови – расистские разговоры. Что общего у Ротшильда с Троцким? У Льва Толстого с Лениным? Или мы и в Ленине будем видеть потомка Чингиз-хана? Конечно, в генетическом коде записана информация, определяющая физико-биологические параметры человека, наследственная информация, но никакого отношения к тому, что называется духом, она не имеет.
Дух человека, духовное его состояние, ментальный статус если чем и определяется, то именно культурными влияниями, духовной атмосферой, в которой вырос человек. Даже если профессор Робинсон носил в своем облике черты монгольской расы, это бы ничего не определяло в его культурном статусе.
Есть в английском языке, столь богатом краткими выразительными формулами, такая антитеза: nature or nurture? природа или воспитание, или, если искать фонетическое сходство, натура или культура? Если под натурой иметь в виду генофонд, а под культурой – набор духовных установок, то следует вроде бы решительно высказаться в пользу культуры. Но все же такое противопоставление слишком абстрактно, оно не учитывает конкретной полноты человеческих отношений и обстоятельств. Не в последнюю очередь из таких соображений в последнее время понятие «культура» все чаще и чаще трактуется как конкретная человеческая среда, а не как система универсальных норм. Вот отсюда и пошло понятие мультикультурализма. Попросту говоря, в каждой культуре, то есть в каждой конкретной среде обитания, свои нормы. Понятие культуры стало толковаться преимущественно не как активный рост личности, ориентированной на некий идеал, а как пассивное приспособление человека к окружающей его среде, чуть ли не как биологическая характеристика. Сама культура в таком понимании – это среда обитания.
Вот по этому поводу уместно сказать несколько слов о новом романе Джона Апдайка «Террорист»: попытка знаменитого писателя описать феномен американца смешанного происхождения, становящегося исламским фундаменталистом, готовым провести террористический акт. Рецензенты почти единогласно уже объявили новый роман Апдайка неудачей. Между тем интерес он вызывает повсеместный, и понятно почему. Имеет место шокирующий факт враждебности к западному образу жизни у людей, выросших и воспитывавшихся на Западе, но по этническим и религиозным корням принадлежащих к иной социально-культурной традиции. Яркий пример дают лондонские террористы – все родившиеся в Англии. Или преступники 11 сентября, получившие образование на Западе и по многу лет жившие в западных странах – отнюдь не безграмотные фанатики вроде талибов.
Так вот, рецензенты пишут, что понять и объяснить этот феномен Апдайку не удалось. Грубо говоря, ему удалось только то, что удается всегда: всякого рода сексуальные описания. Для большего понимания атмосферы романа приведу несколько строк из рецензии Мичико Какутани из New York Times от 6 июня:
«Ахмад (герой романа) – единственный сын американки ирландского происхождения, госпитальной технички, и египтянина, бросившего семью через несколько лет после его рождения. В начале романа Ахмад учится в старшем классе общественной школы в пришедшем в упадок фабричном городе штата Нью-Джерси. Он увлекается спортом, получает приличные оценки, но решает не поступать в колледж, а после выпуска стать водителем грузовика – по настоянию своего ментора, имама местной мечети, в которой он изучает Коран. В свои восемнадцать лет Ахмад еще девственник и испытывает отвращение к сексу. Его приводит в негодование все, что он видит вокруг: почти раздетые школьницы, пошлая одежда его матери, непристойные слова, произносимые по радио и телевидению. Он решает избрать Единственно Верный Путь – нечто весьма нелегкое в стране, где столько разных путей, где столько всякого ненужного хлама. "Америка" - говорит он, - "страна неверных, осужденная на ужасный конец". Или: "Чистота есть самоцель". Или: "Я жажду Рая". Другими словами, Ахмад говорит не как подросток, выросший в Нью-Джерси, а как исламский террорист в плохих приключенческих фильмах или некто, прошедший промывку мозгов и запрограммированный думать джихадистскими стереотипами».
У рецензента получается, что подросток из Нью-Джерси не может быть исламским террористом. Между тем в английском городе Лидс такие подростки нашлись, а ведь Англия отличается от Америки только количественно, а не качественно, весь западный мир ориентируется сейчас на американские стандарты, а молодежь – чуть ли не поголовно. В общем, выходит, что Апдайк потому плох, что положенный в основу его романа сюжет непредставим. Логика типа: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.
Рецензент New York Times Мичико Какутани – вполне просвещенная персона и, судя по имени, японского происхождения, то есть как бы живой пример, отрицающий возможность подобных явлений. Для нее факт рождения в штате Нью-Джерси автоматически означает приятие американских ценностей, американской культуры в этом расхожем теперешнем понимании – как среды обитания. Но как тогда быть с пресловутым мулькультурализмом? Получается, что его либеральные проповедники делают это из соображений политической корректности, при этом считая само собой разумеющейся естественность – или нормальность - американского образа жизни.
Ход размышлений Апдайка в «Террористе» вполне представим. Он понял, что американский образ жизни может не нравиться даже человеку, родившемуся в Америке, - имея в виду все эти голые пупы с железками и бесконечные «fuck» и «shit» в устах подростков. Он задумался даже о большем: что человеку иногда свойственно искать Единственно Правильный Путь – существует он или не существует. В старину это называлось единое на потребу, и было, между прочим, христианской установкой.
Трансцендентная ориентированность религии, ищущая выхода за пределы здешнего мира, есть некое необходимое условие если не для враждебности к окружающему, то чуждости ему. А причин для этой чуждости существует много, в том числе некая душевная неустроенность, дискомфортный экзистенциальный опыт, если не универсально осознанный, как это случается у философов, то остро индивидуально переживаемый. Экзистенциальная философия открыла, что человеку свойственно прятаться от неуютности бытия в мире обыденщины, в суррогатах неподлинного существования, в иллюзиях счастья. Но бывают случаи, когда спрятаться не удается. И тут дело уже не в натуре или культуре, а в чем-то промежуточном, но индивидуально важнейшем, в персональном экзистенциальном опыте. Вот тут нужно искать причину неустроенности апдайковского героя и готовности его выпасть из американского бытия. И эту причину, как мне кажется, Апдайк нашел.
Вспомним одну деталь из жизни Ахмада: в восемнадцать лет он все еще девственник. По старым временам, в этом не было бы причин для беспокойства. Времена, конечно, меняются, но в случае Ахмада дело не в этом. У него возникла ненависть к сексу как некоему бытийному позитиву, его отвратило от секса поведение его матери. Есть интересная параллель, скорее иллюстрация к этому сюжету в современной русской литературе – одна деталь из романа Солженицына «Раковый корпус»:
«Двух лет не было Демке, когда убили отца на войне. Потом был отчим, хоть не ласковый, однако справедливый, с ним вполне можно было бы жить, но мать (…) скурвилась. Отчим бросил ее, и правильно сделал. С тех мать приводила мужиков в единственную с Демкой комнату, тут они выпивали обязательно (и Деме навязывали, да он не принимал), и мужики оставались у нее разно: кто до полуночи, кто до утра. И разгородки в комнате не было никакой, и темноты не было, потому что засвечивали с улицы фонари. И так это Демке опостылело, что пойлом свиным казалось ему то, о чем его сверстники думали с задрогом».
Тут дело, конечно, не в том, сколько у семьи комнат. Такая ситуация вполне представима и в Америке. Апдайк ее и описал. Кризис и трагедия Ахмада укоренены сексуально. Критики говорят, что Апдайк всегда видит мир сквозь сексуальную тематику, это его особенность. Но объяснением темной души террориста может быть и такая ситуация. Тут важен, однако, не секс сам по себе, а вот эта индивидуальная неустроенность любого рода, экзистенциальный кризис как посредствующее звено между «природой» и «культурой», взятых в вышеописанном смысле.
О генах говорить, конечно, не приходится, не это делает чингиз-ханов, и речь не о мусульманской культуре как таковой: любая культура, по определению, это способ бытия, а не его уничтожения. Культ мученичества для Ислама не специфичен, он есть в любой религии. Гораздо специфичнее, если на то пошло, девственницы, ожидающие мученика в раю. Вот к ним и собирается апдайковский Ахмад, отвратившийся от разнузданных одношкольниц.
Девственность как метафора житейской неприспособленности, выпадения из естественного – или даже цивилизованного – склада бытия. Вообще-то это называется культурная отсталость, но нынче это выражение вроде бы политически некорректно. Цивилизованный человек не может быть невинным, цивилизация – это опыт, она предполагает утрату Рая и не ищет его обретения.