19 октября исполнилось 100 лет со дня рождения поэта Александра Галича (1918–1977), работавшего на Радио Свобода. В этой программе, вышедшей в эфир в 2006 году, звучат голоса его коллег и друзей.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Александр Галич в воспоминаниях парижских друзей
Иван Толстой: Вышедший в Петербурге том "Стихотворений и поэм" в серии "Библиотека поэта" (2006) поставил Галича в ряд классиков, теперь уже формально. И, как и подобает классику, его тексты для "Библиотеки поэта" выверены, тщательно сопоставлены с архивными рукописями, снабжены вступительной статьей и комментарием. Книгу подготовил друг и коллега Галича поэт Василий Бетаки. Вместе с Марией Розановой они работали в парижской редакции Радио Свобода. Архивные записи из нашей коллекции, отрывки старых передач будут сопровождать нас в сегодняшнем разговоре о возвращении Александра Галича.
78-й год. Программа Марии Розановой "Памяти Галича".
Мария Розанова: Говорит Радиостанция Свобода. У микрофона Мария Розанова и Андрей Синявский. Нашу передачу сегодня мы посвящаем памяти Александра Галича. Он умер в Париже, внезапно, 15 декабря 1977 года. Мы оплакиваем Галича и прощаемся с ним для того, чтобы с ним встретиться еще и еще раз, и к нему вернуться, как он сам возвращается к нам своими песнями. Может быть, самым важным, охватывающим его песни мотивом, была идея или тема возвращения. Это не буквальное возвращение, но в более широком и скрытом смысле. Возвращение к эпохе, в которой мы жили и живем, к людям знакомым и незнакомым, к своей стране. И в самой человеческой и поэтической судьбе Галича явно или тайно присутствует эта тема – "когда я вернусь". Всем известно, что попав за границу, Галич начал работать на радио, на Радиостанции Свобода. Это была лишь одна из сторон его жизни и деятельности здесь. Так сказать, биографическая деталь, одно из возможных и полезных применений его опыта, таланта и голоса. Тем не менее, радио, именно радио, возвращающее в Россию ее собственный дар и память, это было органично для Галича с его песнями, с его творческой природой, требующей не читателя, а слушателя. Это слышалось даже в тембре его голоса. Галич был создан для того, чтобы жить в звуке, в музыке и в эфире. И чтобы его песни, перелетая расстояния, возвращались к исходной точке, к месту рождения. Свои передачи по радио Галич обычно начинал такими словами.
Александр Галич: Здравствуйте, дорогие друзья! Сегодня я хочу рассказать вам об истории еще одной песни….
Мария Розанова: Как это звучит сейчас…
(Галич напевает:
"Попробуем, попробуем,
Как голос мой звучит…").
Александр Галич: Здравствуйте, здравствуйте, дорогие мои! Рад снова встретиться с вами.
Мария Розанова: А голос Галича все взывает, и взывает к нам, к его слушателям.
Александр Галич: Здравствуйте, дорогие друзья, снова мы с вами встречаемся в эфире. Здравствуйте, как вы живете, что у вас слышно? К сожалению, наше общение пока одностороннее, я с вами разговариваю, но не слышу ваших голосов. Но, надеюсь, что я их услышу – вы мне напишете, вы мне расскажете о том, что происходит в вашей жизни.
Мария Розанова: Вот мы и снова встречаемся в эфире, после смерти Галича. И само слово "эфир" или "в эфире" звучит уже горькой иронией, когда слышишь теперь его живой голос. Но это же в натуре Галича – возвращаться. Как-то, незадолго до кончины, может быть, даже не ведая до конца, о чем он, собственно, говорит, Галич у микрофона рассказал мне о том, что ему снится и чем он мучается, о чем он думает. Мы передаем дословно его рассказ.
Александр Галич: А началось это с того, что года два тому назад, когда я улетал из Нью-Йорка в Европу, меня посадили в самолет ужасно усталого и очень сонного. Дело в том, что накануне я был на дне рождении у Ростроповича. Причем, приехал я на день рождения после концерта, своего собственного, приехал поздно, мы гуляли почти до самого утра, а днем я так и не успел отдохнуть. Посадили меня в самолет, просто я уже засыпал на ходу. Я даже не помню, как мы взлетели, потому что я спал. Когда проснулся, увидел, что около меня стоит стюард (там были не стюардессы, а стюарды) и предлагает мне что-то выпить. И я спросил его, как мы летим. Он спросил: "В каком смысле как мы летим?" – "Какой маршрут у нас?" Он сказал: "Ну как же, у нас маршрут Нью-Йорк – Москва". Я спросил: "Что, что, что?!" – "У нас маршрут Нью-Йорк – Москва". Я настолько обалдел, что у меня просто отвисла челюсть, и я долго сидел в этом состоянии, пока он снова не прошел мимо и я спросил его дрожащим голосом: "А где-нибудь у нас будет посадка или это прямой рейс?" – "Рейс прямой, – сказал он, после чего у меня совершенно упало сердце, – но посадка у нас будет в Амстердаме". Тут я вздохнул с облегчением.
А потом, вот с той поры, начался этот сон. Как говорится в "Борисе Годунове" у Пушкина: "Все тот же сон". И очень часто мне снится, что в прилетаю в Москву. Прилетаю в Москву, сажусь в такси, и уже в такси я понимаю, что, собственно говоря, ехать-то мне некуда. Я не знаю, к кому я могу зайти, кого я могу не подвести и как мне быть дальше – где я буду ночевать, где я буду есть, кому я рискну позвонить. И потом, обычно, этот сон перебивается ощущением, что я стою в будке телефона-автомата и держу в руках не двухкопеечную монету, а почему-то у меня в памяти остались 15-копеечные монеты, те, которые мы бросали еще в 50-е годы в копилку телефона-автомата. И вот я держу эту 15-копеечную моменту и я не знаю, кому позвонить. Родным? Я боюсь. Друзьям? Я не знаю, как я им позвоню и что же я им скажу. Это ужасное ощущение того, что я наконец-то дома, я наконец-то у себя на родине, я наконец-то там, где мне все мило и все тяжко, все необыкновенно дорого и все необыкновенно раздражает меня, и вместе с тем я понимаю, что я уже чужой в этом мире – этот мир, мой мир, он не может меня принять, я не могу в него войти. Я, как правило, потом иду от площади Маяковского до площади Пушкина. Я до сих пор помню все дома на правой стороне, помню, что там находится, и последовательность этих домов. И я захожу в магазин, где когда-то были меха, а теперь продают фотопринадлежности. Иногда там можно было достать батарейки для транзистора, поэтому я туда заходил очень часто. Я стою, меня спрашивают: "Что вы хотите?" Я начинаю покупать батарейки для транзистора. Меня спрашивают, какого размера, и я говорю: все равно какого. Потому что мне действительно все равно, какого размера будут эти батарейки. И обычно на этих самых батарейках кончается этот очень горестный и очень странный сон, который, как я уже сказал, уже из месяца в месяц повторяется и снится мне очень часто.
Иван Толстой: Знатоки галичевского творчества, вероятно, заметили, что песня "Когда я вернусь" исполняется здесь несколько иначе, чем в известных записях. Так и есть, этот вариант был записан после многих попыток. Теперь, почти 30 лет спустя, я попросил Марию Васильевну рассказать, как заставляла она Александра Аркадьевича петь и петь заново – пока не добилась нужной ей формы.
Мария Розанова: С Галичем нас связывали отношения очень добрые и достаточно близкие. Но при этом всегда надо иметь в виду, что я человек с очень тяжелым характером, и когда дело доходит до работы, до дела, я, простите меня, стервенею, я достаточно требовательная к себе и требовательная к окружающим. А у Галича был один существеннейший недостаток. Он был человек сверхобаятельный, просто невероятного обаяния. А ничто так не мешает иногда работе, как вот это обаяние. Потому как обаяние может прикрыть что угодно – неудачно сказанное слово, торопливость, некоторое подхалтуривание. Чего только не бывает, не случается в жизни. Но за обаянием Галича все всегда проходило. И иногда мне кажется, что только я могла взять и, в случае чего, даже накричать на него. При этом очень его любя. И сказать, что, нет, ты не пойдешь сейчас в кафе, ты сейчас возьмешь гитару и будешь петь. И не торопись, пожалуйста, пой, а теперь спой это еще раз. Мне это не нравится, спой третий раз, черт возьми, – могла я сказать Галичу, и очень рада, что он пел второй раз, третий, четвертый, если надо. Потому что программу я вела получасовку, которая, как правило, складывалась из трех частей. И весь монтаж программы я предпочитала делать сама. Я всегда боялась случайностей, опечаток, халтуры, еще чего-нибудь. Поэтому мне эти строчки из песни бывали нужны даже разной длины. Потому что какие-то секунды и то играют свою роль, и сделать тут ничего нельзя. Вот мне надо, чтобы это было здесь спето в другой тональности, в другом ритме. Очень меня радовало, что Галич, при всех своих все-таки, когда его затягивали в работу, был очень верным человеком.
Иван Толстой: Том стихов Галича в "Библиотекепоэта" подготовил друг Галича парижанин Василий Бетаки, также много лет сотрудничавший со Свободой. Василий Павлович – о начале знакомства.
Василий Бетаки: Мы познакомились с Александром Аркадьевичем на конференции журнала "Посев", в июне 1974 года, во Франкфурте. Он тогда только прилетел утром из Вены, а на следующий день уже уезжал в Норвегию, по приглашению, оставленному известным художником Виктором Спарре. Виктор Спарре дружил с Галичем, с Сахаровым. Он был очень близкий к норвежскому королю человек. Поэтому Галича в Вене ждало предложение получить гражданство по указу короля. Но Галич, как и многие из нас тогда, не взял гражданство. Он хотел остаться политическим эмигрантом. Это казалось нам важным, поэтому до тех пор, пока не рухнула советская власть, некоторые из нас гражданство не брали, я, в частности, тоже. Галич не дожил до этого, как вы знаете.
Так вот, вечером этого дня в "Посеве" Галич пел. Было два отделения. В первом – разные песни, а во втором он исполнил целиком поэму "Кадиш" о Корчаке и "Поэму о бегунах на длинные дистанции", которая называется еще "Поэма о Сталине". После вечера долго довольно разговаривали в редакции "Посева" вчетвером, с двумя журналистами, а потом, уже вдвоем, в пивной. Утром Галич улетел в Норвегию. Он там прожил около года, читал лекции в университете по истории русского театра. Потом его все-таки перепросили приехать в Мюнхен. Он стал консультантом при главной редакции Свободы, выступал регулярно в программе "У микрофона Галич". Мы встречались в Мюнхене, когда я приезжал туда. А потом забавный эпизод я расскажу. Галич, с повышением в должности, был переведен в Париж и стал заведовать всей культурной программой радиостанции. Он сам просил об этом переезде, и его просьба была уважена директором Свободы Френсисом Рональдсом. Этот переезд в советской печати изображали как ссылку в Париж из Мюнхена. Дескать, не справился с делами, вот его и сослали. То есть сослали, выходит, заведовать всеми культурными программами Радио Свобода.
"Неделя" например, писала так: "В Мюнхене Галича ждал новый удар. Вашингтон решил перевести своего барда, вместе с культурной секцией радиостанции, в Париж на должность руководителя этой секции". Это "Неделя", авторы – Григорьев и Шубин, называется "Это случилось на Свободе", 1978 год, номер 16.
На второй день после приезда Галича в Париж мы с Виктором Платоновичем Некрасовым провожали его из редакции "Континента" пешком на другой берег, в помещение Радио. Вошел он в своей кабинет и сказал: "Да, и щуку бросили в реку". – "А как тебе название улицы?" – спросил Некрасов. "Да не очень подходящее". Тут надо объяснить. Улица называлась Rapp. Ведь РАППом называлась Российская ассоциация пролетарских писателей. Эдакое отвратительное детище Ленина и Луначарского. Кстати, именно эта ассоциация играла главную роль в травле Маяковского. Но улица эта никакого отношения к российской Ассоциации пролетарских писателей не имеет, конечно, и названа в честь наполеоновского генерала Раппа, который умер в 1821 году.
Иван Толстой: Рассказывает Василий Бетаки. Галич в работе.
Василий Бетаки: Как редактор он был очень внимателен. Вплоть до того, что он говорил: "Вы знаете, запятые тоже нужны, потому что в микрофон ваши запятые могут напортить". Это не только мне, это он, вообще, многим говорил. Вот такое вот тонкое. Далее. Мы с ним делали вместе несколько больших получасовых программ. Особенно я люблю нашу тридцатиминутную композицию "Париж в русской поэзии". Он пел, мы оба читали стихи разных поэтов, рассказывали о них, о Париже, а вел эту передачу, как и все другие, тоже очень подружившийся с ним бывший питерский артист, наш режиссер и тонмейстер в парижском бюро Радио Анатолий Шагинян. Вообще, эти годы мы бывали у Галича довольно часто дома. Но мы встречались раз в неделю в редакции, время от времени у него дома, иногда в редакции "Континента" или ниже двумя этажами в квартире у Максимова.
Еще интересный эпизод. Мы однажды с Шагиняном сидели у него, и Шагинян спросил его, почему он отказался от тех своих песен, которые были до "Леночки". Галич так иронично глянул и сказал: "Это из фильма? Вроде как "все наладится, образуется"? Наверное, неплохо, но всякий фильм – это цельное произведение. Если песня из фильма вырвана, она уже совсем не та".
Толя тогда уточнил, что он спрашивает о тех песнях, что годами звучали по радио, официальных, вроде "До свидания, мама, не горюй". Галич поморщился и сказал: "Видите ли, многие поэты с годами от всего среднего, посредственного отказываются. Кто там дома знал мое имя как автора этой, простите, массовой продукции? Правда, была одна песня из "Верных друзей". – "Лодочка, что ли?" – "Да нет, вот эта: "Покажи мне только на глобусе место верного свидания с тобой". Но теперь, – сказал он, – я вижу, что только две эти строчки в ней настоящие. А ведь бывает и совсем по-другому".
Он задумался, потом говорит: "Друзья мои, обратите внимание, в 30-е годы уж такие были песни ходульные. А в некоторых, самых массовых, в отличие от какой-нибудь "Катюши", были совсем не халтурные вещи. Хотя бы "Тачанка" никому не известного автора Рудермана. Что мы о нем знаем? Что Михаилом звали. Все. А какая песня!" Он взял гитару и, после длинного перебора сверху вниз, пропел:
"Ты лети с дороги, птица,
Зверь с дороги уходи,
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди".
Мы удивленно посмотрели, и он добавил: "Ну, смотрите. Ведь первые две строки такие, общефольклорные. Но дальше – это же кинокадр, балладная краткость, две детали – облако (пыль то есть) и кони. Какая динамика! А следующую строчку вообще уже давно никто не понимает. Что это значит – "с налета, с поворота"? А вот ведь это не просто внутренняя рифма, это, если хотите, тактика тачаночного боя. Пулемет располагался на заду тачанки. Иначе – своих коней застрелишь. Значит, подлететь, развернуться – и, как пираты говорили, "из кормовых орудий"! Вот вам и все в двух словах. Поразительно просто".
Потом он помолчал и говорит: "А поскольку мои массовые песни до этого уровня и не дотягивали, так я от них и отказался. Ну, не похож тот забытый, никому не известный "Кадиш", хотя бы на автора "Кадиша". Ну, "Кадиш" – это поэма о Корчаке, которую Галич, вероятно, справедливо считал вершиной своего творчества.
Иван Толстой: Как только Александр Аркадьевич прибыл в Осло (самые первые дни его эмиграции), норвежская газета "Арбайдер Бладет" саркастически писала:
Диктор: "Советские правители – странные люди. Споря из-за каждого доллара, причитающегося им за сибирский газ, они, в то же время, щедро, совершенно бесплатно экспортируют лучших представителей советской культуры. Так, бесплатно получаем мы ныне замечательного русского драматурга, поэта и певца Александра Галича. Что ж, мы искренне и всерьез благодарим советские власти за тот подарок. Как человек и художник, Галич бесценен для общества, в котором живет. Во всяком случае, мы считаем, что он ценнее многих и многих кубометров природного газа. Импорт долларов, технологии и машин с Запада и, одновременно, бесплатный экспорт на Запад лучших, честнейших, благороднейших умов. Нам, читавшим Маркса и Ленина, сия форма коммунизма представляется довольно странной".
Иван Толстой: А вот редчайшая запись – возможно, первая запись, сделанная на Западе: Галич дает концерт в небольшом клубе в Осло. Присутствуют немногочисленные русские эмигранты, норвежские журналисты и переводчики. Надеемся, что наши радиослушатели не будут на нас в обиде за плохое качество записи (микрофон стоял на отдалении – где-то среди публики). Пленка архивная и уникальная.
(Галич поет песню "Опыт ностальгии").
Иван Толстой: В течение нескольких лет Александр Аркадьевич вел на Свободе программу "Песни с комментариями". Вот самая первая из них. 5 октября 74-го года.
Александр Галич: Здравствуйте, дорогие друзья. У меня возникла такая нехитрая мысль – спеть вам несколько старых песен. Вернее, это будет цикл передач – старые песни, но с рассказом о том, как они возникли. Как бы с авторскими комментариями к истории написания этих песен. Вот сегодня мы и устроим такую первую передачу, первую песню с историей ее возникновения.
В начале 60-х годов я, неожиданно для самого себя, был включен в группу писателей, кинодеятелей, музыкантов из Москвы, отправлявшихся на, так называемую, "Русскую декаду искусства и литературы в Казахской ССР". Мы приехали в Алма-Ату, где нас встречали девушки с цветами и знаменитыми алма-атинскими яблоками, председатель Союза писателей Соболев сказал торжественную речь на аэродроме, потом был прием с большим количеством водки и всяких среднеазиатских закусок, а потом нас, бригадами, разослали в разные города республики. И вот я попал в город Караганду. И в этом городе Караганде я встретил очень странных людей. Это были люди, которые в 55–56 годах вышли из лагерей, и многим из них некуда уже было ехать, не было близких, не было родных у них на земле, и они остались в Караганде навсегда. В основном, это были женщины. Причем женщины, которые сидели не в обыкновенном лагере, а в очень страшном лагере, который назывался "лагерем для детей врагов народа". Они попали туда совсем детьми, подростками, и провели там большую часть своей жизни. Две такие официантки, которые обслуживали наш отдельный зальчик для членов делегации, были оттуда, из этого лагеря. Очень красивые были девушки. Это была такая мода в 30-е годы, когда военспецы и всякие ответственные работники женились на иностранках, так что многие из них были полукровками. Все они, и обе эти девушки, были из Ленинграда, но когда мы с ними знакомились, они говорили: "А вы оттуда, из России?". А мы говорили: "А вы где?" – "А мы – здесь, мы – в Азии". – "Не хотите туда ехать?" – "Нет, не хотим. Чего нам там делать, кого мы там не видели?" Вот так возникла песня, которая называется "Караганда, или Песня про генеральскую дочь". Песня грубая, но ничего не попишешь. Такова жизнь.
(Звучит песня "Караганда")
Иван Толстой: Один из мифов, прочно связанных с именем Галича, относится к тайне его гибели. Что тут правда, что вымысел? Рассказывает Василий Бетаки.
Василий Бетаки: Мы с Максимовым, через 15 минут после его смерти, были там. Там находилась пожарная команда, которая, кстати, располагалась напротив, на его же улице, и врач-реаниматор показал нам, во-первых, черные полосы на ладонях, а во-вторых, плоскогубцы, которые валялись рядом с антенной. Все это было не тронуто до прихода следователя. То есть врач изложил нормальную штуку: Галич хотел включить новую, купленную им в этот день антенну, не дождался никого из нас, кто вообще хоть чуть-чуть понимает (он в технике ничего не понимал и руками работать абсолютно не умел). Дело в том, что вилка этой антенны была более широкая, рассчитанная на другие отверстия, не на обычные. И такое гнездо в музыкальной системе, которую он за несколько дней до этого купил, было одно. Галич его не заметил. Как объяснил врач, он увидел, что не лезет в гнездо, взял плоскогубцы, эти шпеньки вилки стал сжимать и все-таки воткнул в какое-то гнездо, которые было под током. А потом взялся двумя руками за рога двурогой антенны, как это обычно делается, и стал ее поворачивать и регулировать. Вот вам и удар током, и полосы на руках. В данном случае разговорчики об убийстве его идут от его дочери. Она ведь актриса. А актрисы, вообще говоря, даже больше чем актеры, ужасно любят всякое таинственное, всякое детективное. От нее все это и пошло.
Иван Толстой: В тот самый день, 15 декабря 77 года, уже перед выходом из парижского корпункта Свободы Галич задержался на несколько минут и решил записать первый вариант своей новой песни. Первый, еще не обкатанный вариант. Был не совсем в голосе, но решил попробовать. Звукорежиссер Анатолий Шагинян включил магнитофон. Запись осталась единственной. Через 4 часа Галича не станет.
(Звучит песня "За чужую печаль и за чье-то незваное детство…")
Иван Толстой: Андрей Синявский. На смерть поэта.
Андрей Синявский: Осмелюсь возразить на молву о нелепости его смерти. Конечно, с моей стороны это бездоказательно и наивно, быть может. Я не настаиваю. Это не научная экспертиза, а субъективные чувства и смутная догадка, что Галич умер, как полагается, в согласии со своим характером и судьбой. Да, случайно. Но совсем не глупо и не плохо.
Человек себе смерти не выбирает. Смерть выбирает человека. Кому долго жить, кому коротко. Даже кончая самоубийством, мы не выбираем. Смерть выклевывает нас по одиночке, руководствуясь собственным опытом и глазом. Кричи, не кричи о нелепости положения – она свое дело сделает. Но бывает, случается соответствие или не соответствие смерти человеку. То есть тому, чем и как он жил. Анакреонт, согласно преданию, подавился виноградной косточкой, и это на него похоже. Верхарн попал под поезд. Мы дивимся, как правильно, то есть похоже на себя, умерли Пушкин и Лермонтов, Лев Толстой и Маяковский.
Не всем дано умереть в соответствии с самим собой. Но некоторым дано. Мы оплакиваем сейчас Галича и, не зная куда деться от его смерти, говорим: до чего же нелепо! Если бы он умер хотя бы от инфаркта, который несколько раз угрожал его жизни, а не от случайного, такого невинного, домашнего электричества. Нам просто хотелось бы придать какую-то законность или объяснимость его гибели. Все мы умираем от инфаркта, от рака, от гипертонии. В крайнем случае от гриппа. И мы привыкли. А тут током ударило от какой-то розетки. Ни с того ни с сего. И нам страшно и неловко. А смерть необъяснима и действует по-своему. И бьет током выборочно. Совсем это не чепуха и не нелепость. И совсем не от антенны, включенной в электросеть, умер Галич. Ему повезло. Он умер от музыки, которую захотел послушать еще раз перед смертью. Он любил музыку, и жил в ней, и работал. И умер на рабочем месте, как и подобает поэту. Его убило музыкой. А песни его возвращаются к нам, сделали круг и вернулись, и голос его слышен, как звон в ушах, как близкие позывные.
Александр Галич: На этом я заканчиваю сегодня свой рассказ. До свидания, дорогие друзья, я надеюсь, что мы скоро с вами снова встретимся в эфире. Желаю всем вам счастья.
Андрей Синявский: Прощай, Галич.