В Москве 25 мая состоится благотворительный концерт в поддержку невинно осужденных и узников совести "За вашу и нашу свободу". В нем примут участие Юлий Ким, Александр Филиппенко, Александр Городницкий, Виктор Шенедерович.
Четыре достойных, как говорили в застойные времена, "порядочных" человека дадут концерт в поддержку сидельцев. Почему? Самый простой и верный ответ – из сострадания. Но есть у них, думаю, и другие резоны. Когда государство на виду у всех выбирает жертву, выкручивает ей руки и пинает ее ногами, гражданин такого государства, если у него есть хоть какая-то душевная чуткость, должен испытывать чувство неловкости. Проявлять эту неловкость можно по-разному: например, талдычить, что жертва – вор, а место вора – у параши. Но можно поступить иначе: сказать вслух со сцены, что не согласен с государством, что считаешь действия государства наглыми и бандитскими. И тогда ты – чист, и можешь дальше жить в согласии с собой. Еще можно, раз уж ты не музыкант, не актер, не сатирик, подписать письмо в защиту жертвы. Так сделали 96 тысяч человек, вступившихся за Светлану Бахмину.
В застойные времена "сердобольные" письма подписывали не десятки тысяч, а десятки советских граждан. В середине 1970-х в Киеве я подписал несколько коллективных писем в защиту советских политзаключенных. Коллектив был небольшой – 11 человек на весь 40-миллионный украинский народ. Я назову имена своих тогдашних товарищей: Ольга Матусевич, Мыкола Горбаль, Оксана Мешко, Надия Свитлична, Марк Белорусец, Слава Дубинец, Григорий Токаюк, Наталья Мамсикова, Владимир Малинкович, Семен Гинзбург. Должен ли я объяснять, что когда на многомиллионный народ приходится 11 подписантов, ни о каком коллективе речи идти не может? Должен ли я говорить, что для каждого это был поступок одинокого волка? Ну, а для украинских друзей это была подпись под ордером на свой арест. Я до сих пор не знаю, почему каждый из киевских подписантов поступал так, а не иначе. У каждого – свой резон. Про себя я что-то понял десяток лет спустя, уже в Лондоне, когда подрос мой сын и начал задавать вопросы о прошлом и о стране, где он родился. Мне было не стыдно отвечать и смотреть ему в глаза.
Четыре достойных, как говорили в застойные времена, "порядочных" человека дадут концерт в поддержку сидельцев. Почему? Самый простой и верный ответ – из сострадания. Но есть у них, думаю, и другие резоны. Когда государство на виду у всех выбирает жертву, выкручивает ей руки и пинает ее ногами, гражданин такого государства, если у него есть хоть какая-то душевная чуткость, должен испытывать чувство неловкости. Проявлять эту неловкость можно по-разному: например, талдычить, что жертва – вор, а место вора – у параши. Но можно поступить иначе: сказать вслух со сцены, что не согласен с государством, что считаешь действия государства наглыми и бандитскими. И тогда ты – чист, и можешь дальше жить в согласии с собой. Еще можно, раз уж ты не музыкант, не актер, не сатирик, подписать письмо в защиту жертвы. Так сделали 96 тысяч человек, вступившихся за Светлану Бахмину.
В застойные времена "сердобольные" письма подписывали не десятки тысяч, а десятки советских граждан. В середине 1970-х в Киеве я подписал несколько коллективных писем в защиту советских политзаключенных. Коллектив был небольшой – 11 человек на весь 40-миллионный украинский народ. Я назову имена своих тогдашних товарищей: Ольга Матусевич, Мыкола Горбаль, Оксана Мешко, Надия Свитлична, Марк Белорусец, Слава Дубинец, Григорий Токаюк, Наталья Мамсикова, Владимир Малинкович, Семен Гинзбург. Должен ли я объяснять, что когда на многомиллионный народ приходится 11 подписантов, ни о каком коллективе речи идти не может? Должен ли я говорить, что для каждого это был поступок одинокого волка? Ну, а для украинских друзей это была подпись под ордером на свой арест. Я до сих пор не знаю, почему каждый из киевских подписантов поступал так, а не иначе. У каждого – свой резон. Про себя я что-то понял десяток лет спустя, уже в Лондоне, когда подрос мой сын и начал задавать вопросы о прошлом и о стране, где он родился. Мне было не стыдно отвечать и смотреть ему в глаза.