Дмитрий Волчек: История Третьей эмиграции из Советского Союза еще не написана, и ее будущему автору наверняка пригодится книга австрийского писателя Владимира Вертлиба “Остановки в пути”. Русский перевод этого романа выпущен издательством “Симпозиум”, и автор встретился с читателями в московском клубе “Билингва”. Переводчик для этого разговора не понадобился – Владимир Вертлиб великолепно говорит по-русски. Он родился в Ленинграде: его отец участвовал в нелегальном сионистском движении, был одним из первых отказников, потом все-таки получил разрешение на выезд, и семья покинула СССР в 1971 году, когда будущему писателю было 5 лет. О первых годах эмиграции Владимир Вертлиб и рассказывает в книге “Остановки в пути” - при этом призывает читателей не думать, что абсолютно все, им описанное, произошло на самом деле:
Владимир Вертлиб: Меня часто и в Австрии, и в Германии спрашивают: “Это ведь автобиография? Все, что вы пишете, это соответствует действительности, это ведь так все было?”. Я отвечаю, что, конечно, нет. Это роман, это не автобиография. Когда я писал эту книгу, я старался или вспомнить то, как было, или найти или придумать истории, которые подходят к эмоциональной ситуации, в которой я находился тогда, будучи ребенком. То есть главные фигуры частично соответствуют действительности, но сами истории, некоторые анекдоты, некоторые главы полностью придуманы, потому что я только помню, как я себя тогда чувствовал, когда мне было семь, восемь, девять лет. Сначала эмоциональность, а потом к эмоциональности я подыскивал историю. И, конечно, эта история частично чисто фикциональная, это именно роман. В некоторых местах фундамент соответствует действительности, то есть была страховая компания, была главная уборщица, но фигуры я уже изменил. Это креативный процесс - фигуры начали изменяться, ситуация начала изменяться. Вдруг вся сцена, которая у меня была в голове, стала совершенно фикциональной.
Дмитрий Волчек: Эмигранты из Советского Союза прибывали в Австрию или Италию, а оттуда направлялись либо в Израиль, либо в Соединенные штаты. Маршрут героев романа Владимира Вертлиба совсем необычен: Из России в Израиль, из Израиля в Австрию, из Австрии в Италию, из Италии в Австрию, из Австрии в Голландию, из Голландии в Израиль, из Израиля в Италию, из Италии в Австрию, из Австрии в Америку, из Америки в Австрию. Израиль, о котором родители героя мечтали в Советском Союзе, не оправдал надежд:
Диктор: “Мой отец идеализировал Израиль и верил, что это лучший и достойный мир, где нет ни бюрократизма, ни взяточничества. На эту страну он возлагал большие надежды и поэтому не прощал ей ошибок”.
Дмитрий Волчек: Семья возвращается в Австрию, в надежде получить разрешение на возвращение в СССР. Они не единственные: целый дом в венском районе Бригиттенау занят такими разочаровавшимися эмигрантами. Обитатели “Русского дворца”, как называют этот дом венцы, спорят:
Диктор: “— А что, тебе в Израиле хорошо было, да? — кричала она. — Ты кем там работал, с высшим-то образованием? В страховой компании папки перетаскивал из подвала в контору и обратно. Ты их даже по алфавиту расставить не мог, потому что еврейский алфавит так и не выучил!
— Ну, это еще не причина, чтобы уезжать, — вмешался мой отец. — Вот по политическим мотивам уехать можно. Сначала приглашают людей, а потом на своих новых граждан плюют или того хуже, отдают бюрократам на расправу. Каждый мучается и выживает как может, в одиночку. Там человек человеку волк, а не брат. Есть у тебя связи или деньги, значит, как-нибудь проживешь. Нет — сошлют в пустыню. Ну, и чем это отличается от России,
я вас спрашиваю? Разве мы о таком еврейском государстве мечтали? Вот я из Израиля по принципиальным соображениям уехал”.
Дмитрий Волчек: Возвращение в Советский Союз связано с условием, выполнить которое отец героя книги отказывается.
Диктор: “Требовалось подписать заявление, бичующее “империалистическую политику” “оплота мирового сионизма” и живописующее, сколь невыносимо “существование в капиталистическом аду” все честным людям с обостренным чувством справедливости. Далее “возвращенцам” предстояло
просить у советского народа прощение за предательство — опрометчивое решение эмигрировать.
— А по-моему, — медленно, с напором повторял отец, — нельзя подписывать это позорное вранье, никому — ни мне, ни вам!
— С волками жить — по-волчьи выть, — язвительно парировал отец Виктора. — А вы что, думаете в сторонке отсидеться, отмолчаться? Нет, не выйдет, подпишете и вы как миленький!
— Это цинизм и беспринципность, — возразил отец. — Цель средства не оправдывает.
— Мой муж хочет, чтобы весь мир по его правилам играл. Так всегда было, — вмешалась в разговор моя мама.
— А ты — что? Неужели подпишешь?
— Да, если понадобится, подпишу, — ответила она.
— Ах ты, пятая колонна! — воскликнул отец, вскочил и воздел руки к небесам. — Вы что, не понимаете, что происходит? Мы же репутацию Израиля с грязью смешаем! Нам там не понравилось — ладно, пусть. Хотим вернуться на родину — ладно, пусть. Но Израиль все-таки был и остается еврейским государством,
прибежищем для несчастных, преследуемых. Фашисты шесть миллионов евреев уничтожили, разве можно об этом забыть?
А сейчас мы, значит, на руку врагам Израиля сыграем, внесем, так сказать, свой вклад в его погибель, будем на него клеветать?
Дмитрий Волчек: Эмигрантская история, которую привычно слышать, это история успеха на чужой земле. Владимир Вертлиб рассказывает историю неудачи, историю людей, которые никому не нужны: они везде чужие, нигде для них нет места. Математики и физики из Ленинграда могут рассчитывать только на низкооплачиваемую работу – мыть полы и ящики таскать, а жилья им вообще не найти:
Диктор: “Выяснилось, что найти квартиру ох как нелегко. Мама вырезала из крупных газет объявления о сдаче внаем и шла к ближайшей телефонной будке. Через полчаса она обычно возвращалась, грустная и подавленная. “Иностранцам не сдаем!” — раздавалось в трубке, едва мама успевала открыть рот. И когда мои родители ходили посмотреть свободные квартиры, им тоже не везло. “Само собой, вид у вас вполне приличный, — в конце концов объяснил
маме ситуацию один маклер, лучезарно улыбавшийся и чрезвычайно говорливый. — Вы не какая-нибудь там турчанка или югославка. Но что поделать, сожалею, хозяин специально подчеркнул, что иностранцев у себя видеть не желает”.
Дмитрий Волчек: История семьи, пытающейся найти свое место на земле, превращается в книге Владимира Вертлиба в метафору самой эмиграции как процесса поиска недостижимого – скитальцы не могут остановиться, они знают, что где-то есть земля обетованная, но добраться до нее удается только в фантазиях:
Диктор: “Я шел по Валленштайнштрасе и воображал, будто иду по Бродвею. Обшарпанные доходные дома у меня на глазах превращались в сверкающие небоскребы, двери неказистых табачных лавочек вдруг становились стеклянными входами в варьете и знаменитые бродвейские театры, обувной магазинчик на углу Клостернойбургерштрасе из маленького и невзрачного
превращался в крупнейший в мире. В позвякивании трамваев я различал грохот надземной железной дороги на эстакаде — ее
поезда пролетали над Манхэттеном. Шел дальше, и предо мной открывалась панорама Ист-Ривер, то есть Дунайского канала, с
трансатлантическими лайнерами и роскошными яхтами — спасательными лодками Венской речной полиции”.
Дмитрий Волчек: В Соединенные штаты семья героев романа попадает благодаря консулу из Люксембурга, который за взятку выдает им туристические визы, однако и в Нью-Йорке героев ждет разочарование: они оказываются в эмигрантском районе Брайтон-бич, живут в нищете, а все попытки остаться в Америке безрезультатны, хотя юный герой книги, выучивший английский, старается переводить отцовские прошения как можно лучше:
Диктор: “Вот, например, отец пишет: “Моя жена — математик и физик. В России, в Израиле и в Австрии она работала в известных научно-исследовательских институтах, банках и концернах, производящих электронику. Без сомнения, получив разрешение на работу, она и в Бостоне сможет найти должность, полностью соответствующую ее высокой квалификации”. Мне кажется, о маме надо говорить иначе, восторженнее, хвалить больше. Подумав, я начинаю перелистывать словарь. “Моя жена, — перевожу я, — математик и физик, по всеобщему признанию — величайший
в мире специалист в своей области. В России, в Израиле и в Австрии она работала в самых известных научно-исследовательских институтах, крупнейших банках и концернах, производящих электронику. Без сомнения, она и в Бостоне не просто сможет найти должность, полностью соответствующую ее квалификации: в ее лице город, штат и государство обретут лояльного гражданина и первоклассного специалиста”. Депутату Конгресса от штата Массачусетс, еврею по происхождению, отец писал: “Будучи евреем, вы, конечно, понимаете, что мы не могли и не хотели жить в такой стране, как Австрия, родина Гитлера. В Австрии до сих пор
немало антисемитов”. А мне думается, что это не совсем соответствует истине, ведь “в Австрии до сих пор правят антисемиты, бывшие фашисты, ксенофобы и другие преступники”, — сообщаю я депутату в окончательной английской редакции.
Мой указательный палец медленно передвигается по клавиатуре, то и дело замирает над клавишей, а я тем временем закрываю глаза и представляю себе, как адресат читает письмо, как, потрясенный нашей участью, он бросается к телефону, хватает трубку и звонит в Иммиграционную службу… Но вместо этого приходят только коротенькие ответы, неизменно начинающиеся со слов “Весьма сожалеем, но…”
Дмитрий Волчек: Много раз герои романа Владимира Вертлиба пытаются покинуть Австрию, и все же именно эта страна оказывается для них финальной остановкой в пути: добровольно дважды уехавшие из Израиля, выдворенные из Соединенных штатов, не получив возможности перебраться в Скандинавию, они выбирают Вену как меньшее из всех зол. На встрече с читателями в московском клубе “Билингва” Владимир Вертлиб говорил о том, что он чувствует себя австрийцем, хотя и с оговорками:
Владимир Вертлиб: В принципе, я чувствую себя австрийцем, хотя я сказал, кончено, что роман не автобиографичен, но он имеет автобиографические элементы, и так же как герой себя чувствует частично дома в той стране, в которой он живет, то есть в Австрии, но он не типичный австриец, так же и у меня. Я, конечно, не типичный австриец. То есть, с одной стороны, я там вырос, я туда приехал в первый раз в возрасте шести лет и потом, несмотря на всю эту одиссею, с пятнадцати лет уже без перерыва живу в Австрии. Конечно, я и к ментальности привык, и этот австрийский немецкий это мой первый язык, и жена у меня австрийка. То есть, с одной стороны - да, но, конечно, корни у меня, в отличие от людей, которые там родились и выросли или которые уже поколениями живут в Австрии, они идут, может, не вглубь, а как-то горизонтально. Поэтому у меня подход к стране другой, я многое знаю, я себя там чувствую дома, я все понимаю, но, с другой стороны, у меня есть какая-то дистанция. А как раз для художника, для писателя это иногда даже хорошо и выгодно, если, с одной стороны, он как бы частица того, что он описывает или того общества, в котором он живет, а с другой стороны, если у него взгляд извне. Тогда он видит контуры более ясно. Даже в моем немецком языке я не всегда уверен, и это для писателя тоже хорошо, если над каждым предложением, каждой фразой, каждой идиомой он начинает задумываться, начинает обрабатывать, переписывать все. Что касается консервативности страны, это, конечно, проблема, но консервативность и этот католицизм я критикую в моих книгах. Не то, что это для меня не составляет никакой проблемы, но это уже частица моей идентичности, и я к этому привык, и это мой долг быть там и критиковать, то, что там, будучи австрийским писателем.
Дмитрий Волчек: Вот как Владимир Вертлиб ответил на вопрос о современной австрийской литературе и ее темах:
Владимир Вертлиб: Сейчас современные, совсем молодые австрийские писатели тоже ругают Австрию. Например, Даниель Кельман, которого я не очень люблю, если сказать правду, но это австрийский писатель, он вообще уже пишет на совершенно нейтральные темы с точки зрения австрийских позиций. Он говорит, что это его не интересует, что мы сейчас живем в эпохе глобализации. Или Главенич, который 72-го года рождения, он тоже, конечно, критикует Австрию. Но его романы, если их перенести куда-нибудь в Германию или во Францию, там их можно было бы читать, заменив просто название городов, деревень и имена французскими. Это было бы то же самое. То есть, они более универсальны. Я упомянул, например, Анну Митгуч, которая для меня очень важна, которая входит в эту группу, и даже очень значительно входит в эту группу. Бернхардта я всегда любил, для меня он был великим сатириком, хотя многие говорят, что его тексты имеют довольно депрессивный характер, и австрийцы очень болезненно к нему относились при жизни. Это очень типично для Австрии. Как только он умер, он стал классиком, в течение короткого времени. А я всегда с удовольствием читал его тексты. Но, наверное, я не до такой степени страдал от этого католицизма, потому что я сам не католик, по-другому страдал от Австрии, чем уроженцы Австрии. Нацистское прошлое для меня тоже проблема, потому что я еврей. Но нацистское прошлое для тех, у которых отцы или деды были в СС или в нацистской армии, на фронте, были замешаны в военных преступлениях, это еще большая проблема, потому что они как бы на другой стороне, они об этом не говорили в Австрии десятилетия, это была просто табуированная тема до середины 80-х годов. Им это еще больнее часто, чем мне, потому что для меня это ясно - мои родители никого не убивали. У меня это не такой болезненный пункт, как для многих уроженцев Австрии. И даже этот провинциальный католицизм, так я все-таки вырос в Вене, где все-таки ситуация была немножко более открытая, в интернатах я не был. У многих тогда из деревень единственная возможность кончить школу - это были тогда интернаты, где на самом деле страшные вещи происходили с детьми, где было и сексуальное принуждение и все, о чем не говорили в то время. Мне как-то это было чуждо, то есть я знаю это все абстрактно, но это было не мое, я писал о другом. То есть я это все знаю, и знаю, что это часть Австрии, но мне было важнее писать о том, как иностранцев ругают. То, о чем тогда никто не писал, в те времена, в 70-е-80-е, потому что тогда считалось, что это вообще с нами не связано: у нас 300 тысяч турок или 500 тысяч иностранцев живет в стране, это нас не затрагивает, это не часть нашей культуры, они все равно не говорят по-немецки, зачем об этом писать, никто этим не интересуется. То есть, было важнее в 90-е годы, когда я начал писать об Австрии (в принципе, я всегда писал об Австрии), эту тему поставить на передний план.
Дмитрий Волчек: Австрийские критики говорят о том, что книги Владимира Вертлиба стали прорывом, поскольку он подарил голос безмолвным эмигрантам. Но разочарованы будут читатели, которые возьмут книгу “Остановки в пути” в надежде найти какие-то формальные эксперименты в духе самой известной австрийской писательницы Эльфриды Елинек, многие книги которой выпустило в России то же издательство, что и роман Владимира Вертлиба. На встрече с читателями в московском клубе “Билингва” Владимир Вертлиб говорил о том, что в австрийской литературе в последние годы появилось немало писателей с неавстрийским бэкграундом:
Владимир Вертлиб: Сейчас уже время изменилось. Раньше, в 80-е годы или, частично, еще в 90-е, тогда почти не было писателей с миграционным бэкграундом, почти не было, а сейчас это даже мода. То есть, газеты о них пишут, люди любят, в этом есть доля экзотики, и все хвалят. А что касается меня, я уже говорю по-немецки без акцента, я приехал в первый раз в возрасте шести лет. Это имеет и свои отрицательные стороны, потому что как бы корней нет окончательно, но имеет и положительные, что когда кто-то мне что-то в Австрии на эту тему говорит (бывает, конечно, иногда, редко, но бывает), я отвечаю, что я здесь вырос, я здесь школу кончил, я говорю по-немецки лучше, чем вы, я себя здесь дома чувствую, и жена моя австрийка. Что вы от меня хотите? Я - австрийский гражданин и к тому же я писатель, у меня полное право критиковать эту страну. А где же мне еще жить? В Израиль меня никто не посылает, что иногда бывает в других странах, где говорят: “Убирайтесь в свой Израиль”, в связи с еврейским происхождением. Например, в Швейцарии. Но Швейцария имеет другую историю, а австрийцы, в связи с их нацистским прошлым, они побаиваются. Даже если они думают, но они не скажут. Есть табу. Хотя, когда я приезжаю, например, в Россию или в Израиль, я тоже частично себя чувствую дома. Это тоже часть моей биографии, так же как и Австрия.
Дмитрий Волчек: Мир героев книги “Остановки в пути”, несмотря на то, что они скитаются по свету, лишен больших событий и ярких приключений; все словно происходит в полумраке – в уродливых домах с подобранной на свалке мебелью, а персонажами становятся соседи – такие же неудачники. Юный герой единственный раз чувствует себя счастливым, когда получает возможность брать книги из библиотеки, да и то эта радость омрачена страхом, что его разоблачат: записываясь в библиотеку, он подделал американский номер социального страхования – настоящего у него, нелегального эмигранта, не было. Владимир Вертлиб рассказал на своем вечере в Москве о том, как он начал писать.
Владимир Вертлиб: Когда я с родителями, будучи ребенком или подростком, переезжал из одной страны в другую, и у меня не было еще друзей или очень мало друзей, потому что я их терял, я вел дневник, на русском языке писал. Сначала я записывал, как это именно было, но потом отец начал цензурировать мой дневник: “Ты что пишешь, что мы туристскую визу купили? Такое нельзя, а то, знаешь, у нас, может быть, будет когда-нибудь обыск в Америке и кто-нибудь это прочет”. Я сказал: “Хорошо, я вырву страницу и выброшу ее”. “Нет, ты ее не вырывай, потому что если ты ее вырвешь, тогда заметят, что здесь что-то вырвано. Нет, ты напиши заново, но не так, как было, а так, как должно было быть”. Я написал. Для отца я вел дневник первый - то, как должно все было быть, а второй дневник - то, как все было на самом деле - я прятал от отца, и третий дневник, уже для себя лично, который я тоже прятал от отца - то, как могло бы быть. И это уже очень было интересно для меня и помогло мне пережить эти моменты тяжелые в юности, и с тех пор я начал придумывать параллельную реальность к реальной реальности. И с тех пор уже не переставал.
Дмитрий Волчек: История Владимира Вертлиба, покинувшего СССР в детстве, похожа на судьбу героя последних дней – норвежского певца Александра Рыбака, получившего главную премию конкурса “Евровидение”. Как чувствует себя человек, родившийся в одном мире и добившийся успеха в другом, кем ощущает себя и к какой традиции относит? Владимир Вертлиб:
Владимир Вертлиб: Я пишу просто свои романы и рассказы, не задумываясь о традициях. Это уже работа германистов и рецензентов моих книг. Но я думаю, но это тоже только теория, потому что автор сам себя хуже знает часто, чем эксперты в области литературы, которые именно этим и занимаются, что они авторов или художников как-то ставят в традиции. Но я думаю, что колонны, на которых стоит мое творчество, это именно австрийское или немецкоязычное, частично русское, наверное, частично и еврейское, частично американское, все-таки я жил полтора года в Америке, именно в возрасте 14-15 лет, это очень важный возраст, и потом все время читал на еврейском языке многое. Я не могу сейчас сказать, как многие в Австрии или в Германии мне задают вопрос: “Ну, вы скажите по процентам: на 70 процентов вы немецкоязычный, на 30 процентов русский или на 40?” Этого я не люблю, я не могу сказать, что сейчас сильнее, это подсознательный процесс, и я не хочу даже слишком много задумываться, а то у меня будет, как у сороконожки. Вы знаете этот анекдот. Сороконожку спрашивают, как же она не спотыкается. Сороконожка задумывается, а потом уже не в состоянии ходить.