Дмитрий Волчек: 6 мая в Мюнхене умер писатель Михаил Кононов, автор “Голой пионерки”, - книги, написанной в 1980-м году, двадцать лет ждавшей публикации и ставшей одним из самых знаменитых русских романов начала 21-го века. Татьяна Вольтская встретилась с петербургскими литераторами, дружившими с Михаилом Кононовым.
Татьяна Вольтская: Михаил Кононов родился в Ленинграде в 1948 году, окончил Педагогический институт имени Герцена, работал электромонтером, инженером, школьным учителем, институтским преподавателем. Писал стихи, рассказы, очерки. Помню, и я когда-то встречала его в коридорах Дома писателей - улыбка, “привет!”, “привет!”. Ничто не предвещало, что когда-нибудь я буквально не смогу оторваться от его романа “Голая пионерка”, для меня, как и для многих, одной из самых пронзительных и высоких книг о войне. О Михаиле Кононове говорит петербургский критик Никита Елисеев.
Никита Елисеев: Сама ситуация с Михаилом Борисовичем Кононовым, умершим накануне Дня Победы, 6 мая, совершенно парадоксальная и удивительная, потому что много ли есть писателей, которые остались писателями одной книги? Я могу вспомнить только Шолохова “Тихий Дон”. Как-то так получилось совершенно непонятно, что у Кононова осталась одна книжка. Зато какая! “Голая пионерка”! С “Голой пионеркой” почему была такая удивительная и парадоксальная ситуация, потому что это его первая книжка. Он написал ее в 1980 году, после того, как он познакомился с такой замечательной писательницей, ветеранкой войны, фронтовичкой, пулеметчицей, ушедшей на фронт очень рано, Валентиной Владимировной Чудаковой, автором книжки “Чижик с характером”. Плюс к тому она еще была народным судьей. Она рассказала ему историю, из зерна которой и выросла “Голая пионерка”, а история эта была очень простая: как она попала в окружение, выходила вместе с людьми из окружения и напоролась на Жукова, главнокомандующего. Когда они вышли, Жуков…
Татьяна Вольтская: Децимацию устроил?
Никита Елисеев: Это назовется даже не децимация. Децимацию устраивал человек… Почему еще Жукова так не любили наверху – конечно, видели в нем Троцкого. Децимацию устраивал Троцкий. Это каждый десятый - расстрел. Каждый десятый при отступлении – децимация. А там был каждый третий. Это больше. И, покуда он стрелял из браунинга, он дошел до будущей народной судьи, будущей фронтовички, ветеранки. Она упала в обморок и, увидев эту картину, Жуков спрятал браунинг в карман и уехал. Собственно, этот эпизод стал тем, из чего выросла “Голая пионерка”.
Татьяна Вольтская: То есть это реальный эпизод?
Никита Елисеев: Абсолютно реальный, полная фантастика и мистика, по поводу которой Валентина Чудакова хотела написать книгу. По понятной причине даже та тема, которая могла быть представлена вполне выигрышно, тема войны, и то, в условиях цензуры и идеологического контроля превращалась в некое вранье, хотя в случае с войной позволялось говорить больше. Не помню какой, но очень остроумный антисоветский писатель сказал, что у большевиков, в принципе, был всего один козырь - война, но зато они его гениально разыграли. Потому что во всех случаях были какие-то лажи. Коллективизация - жуть какая-то, с индустриализацией тоже сложности, а война - ну, сомнения какие, извините, в Берлин вошли. По этому поводу можно было даже описывать какие-то разгромы, какие-то отступления. Что тоже понятно, потому что, чем страшнее разгром, чем страшнее отступление, тем ярче потом засияет свет победы. Но, тем не менее, какие-то вещи были вырезаны, и говорить о них нельзя было, естественно. Например, про то, как главнокомандующий лично расстреливает каждого третьего, вырвавшегося из окружения. И про это хотела написать Чудакова. Она стала ее писать как раз когда умер Георгий Константинович Жуков, и, возвращаясь домой, поскользнулась, упала, сломала руку правую и не написала.
Татьяна Вольтская: Но рука-то когда-то зажила.
Никита Елисеев: Она умерла от инсульта вскоре после этого. Вполне мистическая история, которую изложил Михаил Борисович Кононов в эпилоге к своей книге. Так вот он написал ее в 1980 году. Между 1980 и 2001, во время перестройки, он издал всего, по-моему, две книжки для детей - повесть “Счастливый Мурашкин” и повести, не помню, как они назывались, там было пять повестей и четыре рассказа. Все. А потом, спустя 21 год, он опубликовал эту повесть в издательстве “Лимбус Пресс”, благодаря Виктору Топорову. Это Виктор Топоров поставил на эту повесть. Он только пришел в “Лимбус” редактором, и, собственно говоря, это была его первая заявка, и заявка мощная. Один из удивительных парадоксов этой повести… Если залезть в интернет и посмотреть, что пишут о повести, а она вышла в 2002 году вторым изданием. Многочисленные патриотические долдоны ругмя ругают эту книжку, по понятной причине. Но когда она вышла, не было ни одной отрицательной рецензии. Про Георгия Владимова, “Генерала и его армии”, было написано немерено ругани, что вот он такой-сякой, оболгал армию. Про эту повесть – то ли все обалдели…. Наконец скажем, про что повесть-то. Повесть про полковую проститутку, которая, по совместительству, является пулеметчицей, которую используют по женскому ее назначению все.
Татьяна Вольтская: Причем проститутку малолетнюю, скажем, несовершеннолетнюю, которая, по своей пионерской сути, даже не понимает, что с ней происходит.
Никита Елисеев: Плюс к этому там еще изображен совершенно жуткий Жуков, который назван Зуковым. Полное чудовище, полный монстр, такой страшный кровопийца. Про нее не было никакой ругани. Более того, исключительно восторженные описания. Я подумал, потом уже, что на самом-то деле эта повесть глубоко славянофильская и русофильская, как в замечательном фильме Андрея Тарковского вот такой выверт парадоксальный. Раз проститутка, то святая, раз насильники (а кто они еще?), так это значит страстотерпцы, раз снег, так он горячий, раз вода, так она сухая. На самом деле - славянофильский рассказ. О том, почему, в общем, нищая, плохо вооруженная, странная страна победила огромную военную машину. Потому что у нее была душа. И финал этой повести какой? Идут в атаку пехотинцы, а над ними летит душа этой самой Маши Мухиной - Мухи - на ноге у нее болтаются белые трусики, и вроде она, как душа, охраняет всех этих героических пехотинцев. Нечто совершенно фантастическое. В свое время, когда я ее прочитал, у меня как-то глаза полезли на лоб, и я как-то не рискнул ругать ее, потому что не хотелось вставать в один ряд с обалдуями, которые кричат про то, какая замечательная была война и как смели на нее клеветать, а, с другой стороны, как-то не очень хотелось вставать в ряд кондовых славянофилов, как это ни парадоксально. Можно сказать, что, может быть, я и ошибаюсь, потому что сейчас я ее перечитал, пересмотрел, и, конечно, это очень сильная книжка, она на редкость сильна и, может быть, эти все мои рассуждения о славянофильстве и о прочем просто слишком идеологизированы. Потому что это очень страшная, написанная без какой-либо оглядки история о том, чем на самом деле являлась совершенно жуткая и страшная война и совершенно жуткое и страшное явление, которое называется блокадой Ленинграда. Одна из тех попыток изменить этот хрусталик, потому что чему радуются? Все кричат, что вот, блокада Ленинграда… Какая тут гордость? Город вымер от голода и холода. Устроена была морилка. И, собственно говоря, это такое изменение аккомодации, что ли, глаза, очень правильное. Фокус такой тут. Появляются военные историки, появляются политики… Литература занимается немного другим - человеком в экстремальных условиях. И главное, что сделал Кононов, за что должно ему воздастся, это то, что он назвал эти экстремальные условия действительно экстремальными и страшными. То, что он не стал их эстетизировать, так скажем. Действие этой повести происходит в осаде Ленинграда, и он дает свое мистическое, нерациональное объяснение тому, почему происходит победа. Потому что основа этой победы это такая душа, которая из жалости, из любви дает всем подряд. Это Маша Мухина, Муха.
Татьяна Вольтская: Но она имеет еще вторую жизнь, скрытую.
Никита Елисеев: Она летает. А форма страшная, которая надета на эту душу - это жуткий генерал Зуков. Ночью из мухи вылетает душа и летит над городом. Она называется Чайка. И вот в тот момент, когда Чайка летит над окопами, над Ленинградом, она непосредственно общается с генералом Зуковым.
Татьяна Вольтская: На совершенно другом уровне.
Никита Елисеев: Вот он и дает такое мистическое, странное, жуткое объяснение тому, почему, собственно говоря, произошла победа. Потому что существовал страшный военачальник, власть, а с другой стороны, вот эта покорная, все отдающая, жалеющая всех душа. Вот это-то, собственно говоря, и называется славянофильством. Страшно жалко, страшно таинственно и загадочно, почему Михаил Кононов, после того, как он написал “Голую пионерку”, ничего не написал. Хотя, может быть, это и объяснимо. Когда человек в 1980 году пишет очень сильную вещь и в течение 20 лет не может ее нигде напечатать, на каком холостом ходу будет работать его машина?
Татьяна Вольтская: Никита, какое место, по-вашему, занимает “Голая пионерка” в литературе о войне?
Никита Елисеев: С одной стороны, это многочисленные пацифистские произведения о войне. Там Хеллер вспоминается, “Уловка 22”, изображение войны не как чего-то прекрасного, напряженного, как у Эрнста Юнгера…
Татьяна Вольтская: Героического.
Никита Елисеев: да, а как чего-то страшного, античеловечного и не соответствующего природе человека. При этом не так как, скажем, у Ремарка и Хемингуэя, с какими-то там мужественными вещами, а с насмешкой известной. Но, опять-таки от Хеллера, от таких откровенно издевающихся над войной, эта книжка отличается огромной любовью к тем, кто в эту самую войну вовлечен. Вы знаете, был такой Леон Тоом - погибший советский поэт, он нигде не печатался, и у него было одно стихотворение, которые кончалось словами: “нет ничего ужаснее войны, нет ничего прекраснее солдата”. Это, собственно говоря, такая ремаркианская строчка. И вот в “Голой пионерке”, конечно, такое есть, что нет ничего ужаснее войны, и нет ничего прекраснее этой Мухи и тех хороших солдат, которые вместе с нею не только ее трахают. А вот чем она отличается от Хеллера и от Чонкина – конечно, трагизмом. Можно сказать, что это в чем-то уникальная книга, потому что она, с одной стороны, издевательская и смешная, с другой стороны, очень трагичная и сентиментальная. Собственно говоря, это вот любимый вариант русской культурной традиции. Вот если говорить, в какой традиции сделана эта книга, то, как это ни странно, это “Андрей Рублев” Тарковского. Те же самые грязь, безобразие и, вдруг, среди грязи и безобразия возникает нечто совершенно прекрасное, нежное, сентиментальное, опять же. Ну, она проститутка. Но какая же она проститутка? Она - святая. К Тертуллиану или к Оригену пришли монахини с жалобой, что их варвары изнасиловали, они теперь все грешницы, а он говорит, что те грешницы, кто получили от этого удовольствие, а тот, кто от этого никакого удовольствия не получил, те не грешницы. Вот такая примерно ситуация.
Татьяна Вольтская: Говорил Никита Елисеев. Но это - размышления о литературе. Писатель и журналист Владимир Соболь вспоминает о Михаиле Кононове - человеке.
Владимир Соболь: Познакомился я с Мишей Кононовым достаточно забавным образом. Тогда я был раза в два моложе, порывался войти в Союз советских писателей. Пришел в Дом писателя на Войнова, тогда еще живой, целый и невредимый, и спросил, куда здесь можно податься. Мне сказали, что есть Клуб молодых литераторов, пожалуйста, идите. Я и пришел с улицы. Отрываю дверь, сидит толпа народа, человек тридцать. Говорю: “Здравствуйте, ребята! Я к вам. Возьмите меня в компанию”. “А кто ты такой?” - говорят. Я называюсь. “А что ты умеешь?”. И вдруг вскакивает человек, совершенно мне не знакомый, и начинает кричать: “Да я знаю его, да он только что напечатал замечательную повесть в “Молодом Ленинграде”, да это наш человек, ребята, надо его взять обязательно”. И благодаря Мише Кононову я и оказался в этом Клубе молодых литераторов, за что я ему вечно благодарен. И, кстати, перечитал я очерк Миши Кононова, который напечатан был в том же самом “Молодом Ленинграде” 81-го года, и, честно говоря, так сразу вспомнилось то время. Хорошо быть молодым. И Миша с друзьями - с Валерой Суровым, с Олегом Левитаном, с Женей Сливкиным - поехали в Надым и там знакомились с людьми, с миром, и такие проблемы: как жить, как быть счастливым, а что нужно для счастья, нет ли здесь, среди этих людей, добывающих газ, счастливого человека? Вот они еще ищут. Потом мы несколько раз пересекались в литературной жизни, но, в общем, немножечко жили в разных мирах. А потом, последний раз, он мне вдруг позвонил неожиданно, сказал, что он живет в Германии на ПМЖ, что он болен, что ему операцию сделали на мозге. И, как писал Александр Моисеевич Городницкий, “разъединяют нас пути, объединяет нас лихая непогода”. Вот когда непогода была в те годы, конец 70-х - начало 80-х, как-то мы все были вместе, жались друг к другу, а потом вдруг оказалось, что есть много путей и каждый побежал по своей дорожке.
Татьяна Вольтская: Таким сохранился Михаил Кононов в памяти Владимира Соболя. Никита Елисеев уже упоминал, что первым напечатал роман “Голая пионерка” критик и писатель Виктор Топоров в бытность свою главным редактором издательства “Лимбус Пресс”.
Виктор Топоров: Я не могу сказать, что мы с Мишей Кононовым дружили или хотя бы приятельствовали. Мы сталкивались в Союзе писателей, сталкивались в Комарово, а я всегда к нему относился снисходительно. Потом в Комарово он дал мне прочитать рукопись своего романа, и я с удивлением понял, что это блестящий роман. Я ему тогда сказал, что, будь я издателем, я бы его издал, тем более что у этой рукописи была очень трудная судьба. А потом, когда я стал издателем, первым делом его и издал. Он действительно стал бестселлером, переведенным на многие языки. Он, безусловно, был автором одной вещи, более того, эту вещь он написал, по большому счету, случайно. Не то, что случайно: он, подобно известному мореплавателю, искал Индию, а нашел Америку. Потому что название этому роману “Голая пионерка” придумал я. То есть извлек из его текста. Из-за чего, в частности, так складывалась судьба этого романа? Он у него назвался “Эх, бляха-муха!” И вот как-то никто не хотел эту “бляху-муху” даже раскрывать, роман очень долго не мог найти издателя. Или ему предлагали какие-то чудовищные сокращения, перестройки, что не пошло бы ему на пользу. Когда этот роман был написан, Миша замыслил его как некую запоздалую антисоветскую сатиру, такое новое издание Чонкина. Это воспринималось бы как дрянь, мерзость запоздалая и всякое такое. А я его прочел и понял, что уже и время для этого созрело, как первый символический роман о войне, на которую сейчас большая мода, и, прежде всего, как роман о человеке, о любви, о жалости. Так его можно было прочесть только благодаря тому, что все-таки уже прошло это остроразоблачительное время и мы вышли на какой-то обобщающий уровень. И, по сути дела, единственная категорическая правка, которую я у него сделал, помимо названия, у него как-то очень нехорошо назывался маршал Жуков, и мы его сделали нейтрально маршалом Зуковым. Если бы он был так, как у него, то сразу бы стало ясно, что это капитан Миляга, и вся эта иванькиада полезла бы изо всех щелей. И потом, к сожалению, естественно, в тот момент, когда я Мишу напечатал, его начали широко переводить на языки иностранные, когда Кирилл Серебренников поставил этот спектакль прекрасный с Чулпан Хаматовой в роли голой пионерки, конечно, он стал необычайно тяготеть и ко мне лично, и к Косте Тублину, как издателю, и к “Лимбусу”. Но тут, с какими-то житейскими поворотами… у него в жизни было очень много браков, и вот каким-то очередным браком его, в самом начале его славы, занесло в Германию, где он и жил, где он и умер. И, приезжая сюда, он попадал не в свою тарелку, явно не в свою компанию, он выпадал, он не понимал того, что даже если ты написал бестселлер, если ты человек не гламурный, то тебя как бы игнорируют. В начале 2000 годов это уже намечалось. Он был труден в поведении, он срывал или осложнял зарубежные гастроли, которые устраивали его литагенты. В общем, он делал все, чтобы не дать своей славе разрастись до тех масштабов, до которых она, безусловно, должна была дойти. И с другой стороны - об этом тоже нельзя забывать - весь этот период, 2000-е годы, он прошел через все операции на мозге, у него просто мозг отрезали по частям. Это, конечно, трагическая жизнь. Он все годы говорил, что он пишет что-то новое - роман, философские размышления, но было понятно, что ничего он уже не напишет, да и ранние его рассказы, они неплохие, но не более того. Вот у него был взлет – “Голая пионерка”, и с ней он в литературе останется.
Татьяна Вольтская: Я тоже очень высоко ценю этот роман, но мне показался каким-то чужеродным этот эпилог, как будто он сам испугался своего взлета. Ведь на очень высокой ноте кончается роман, и вот как будто он извиняется за всю эту метафизику, мне так, по крайней мере, показалось, и он дает эту встречу с реальной фронтовичкой, объяснение такое прозаическое.
Виктор Топоров: Вам правильно показалось. Более того, я велел этот эпилог выкинуть, велел редактору Коровину за этим проследить. Но поскольку их работа над романом проходила, в основном, в бане за бутылкой водки, то в какой-то момент он уговорил Коровина это оставить, и я увидел это только в тесте и сильно огорчился.
Татьяна Вольтская: Он сам не поверил тому, что он написал?
Виктор Топоров: Да, он остался из тех времен, когда он думал, что его притянут за распространение антисоветских слухов. Он бы сказал: “Как антисоветских? Вот у меня был живой прототип, который мне все это рассказывал”, и тут его бы уже никто не притянул. Это как рассказать первоисточник мифа о Прометее. Мы не нуждались в первоисточнике.
Татьяна Вольтская: То есть это было как бы его алиби, его оправление для советских времен?
Виктор Топоров: Для советских и для постсоветских. Этот роман лежал долгие годы в журнале “Дружба народов”. Я говорил там с завотделом, я говорил с Эбаноидзе - главным редактором, они требовали сокращений цензурных, эротику убирать. В других издательствах просто отказывались рассматривать. Был же случай, когда этот роман уже начали печать, но возмутились наборщики и набор рассыпали. Это издательство “Советский писатель”, ленинградское отделение. Тут не надо было очень сильно на него давить. Но, конечно, человек один раз выступил таким божественным органом, слухом уловил что-то, написал.