Марина Тимашева: В Москве прошел "Круглый стол", тема которого была сформулирована следующим образом: "Как будет говорить Россия через четверть века?". Лиля Пальвелева считает, что лингвисты, в основном, рассуждали о дне сегодняшнем, а в завтрашний они заглядывали с осторожностью.
Лиля Пальвелева: Когда речь заходит о состоянии современного русского языка, чаще всего вспоминают об иноязычных заимствованиях. Любой вдумчивый носитель языка ощущает: их появилось так много, что только успевай запоминать значения новых слов. Однако куда интереснее приглядеться к более тонким процессам, когда старое доброе русское слово не просто обретает какое-то дополнительное значение, но в нем меняются смысловые полюса – считает старший научный сотрудник Института русского языка имени Виноградова Елена Шмелева, которая приводит такой пример.
Елена Шмелева: Подходит ко мне аспирантка моя, я говорю: “Я видела вас с молодым человеком, кто он?” И она мне с такой гордостью говорит: “Он учится в Лондонской школе экономики, он такой замечательный, он такой преуспевающий карьерист!”. Но это была положительная оценка в ее устах. Я специально проводила исследование слов “эгоист” и “карьерист” и выяснилось, что сейчас эти слова, которые в словарях наших имеют отрицательную оценку, они либо нейтральные, либо положительные. “Ярмарка будущих карьеристов”, “Молодые карьеристы - это для вас” - называются сборники. Может быть, вы обратили внимание - по всей Москве висели рекламы журнала “Эгоист”, и везде было написано “я - эгоист, ты - эгоист, мы - эгоисты”, и как это хорошо. То есть эти слова были, но означали они другое, за ними стоял другой взгляд на мир. Бывают такие переломные точки, такие моменты, когда меняется представление о жизни вообще, о ценностях жизненных, и язык сразу же на это реагирует.
Лиля Пальвелева: По наблюдениям Елены Шмелевой, такой новый взгляд на мир, отраженный в русском языке, проявляется не только в молодежной среде и не только в агрессивной рекламе. Лексика высокопоставленных политиков также претерпела изменения.
Елена Шмелева: Президент Медведев говорит, что “перед нашей страной стоят амбициозные задачи”. Это совсем не то же, что в свое время говорили “великие цели”. Великие цели - это одна картина мира. Амбициозная задача или, популярное сейчас в новом значении слово “проблема”, это то, что мы можем вот сейчас решить. Мы себе поставили задачу или мы решаем проблему. Слово “амбициозный” тоже раньше было слово, окрашенное так себе. Все-таки сказать, что кто-то амбициозный человек, это сказать, что с ним не очень хочется работать. А сейчас это такая необходимая характеристика. Вот когда пишут заявки на работу, то пишут, что “я - молодой и амбициозный карьерист”.
Лиля Пальвелева: Другой участник “круглого стола” - прозаик Евгений Попов - обратил внимание на то, что в наши дни уже привычным стало размывание стилистических границ. Прежде это изумляло настолько, что запоминалось надолго и требовало дополнительных объяснений. Вот одно из таких воспоминаний писателя
Евгений Попов: Помню, когда я работал геологом в Сибири, то у меня была одна дама такая, она была петербургского происхождения, она говорила замечательным русским языком, но она сказала как-то: “Совершенно верно, фраеров и в церкви бьют”. Я подумал: откуда такое? А оказалось, что она, как и многие ее сверстники, отсидела десяточку свою при товарище Сталине.
Лиля Пальвелева: Что до сегодняшнего дня, то смешение высокого и низкого в одном высказывании уже стало почти привычным делом. Однако, Евгений Попов для себя пока не решил, как к этому относиться – как к негативному для языка процессу или положительному явлению.
Евгений Попов: Снижение ли это - я не знаю. У меня, например, всегда были претензии к уважаемому мной писателю Валентину Распутину, у меня были споры даже с покойным Копелевым из-за его романа “Прощание с Матерой”, ни больше, ни меньше. Копелев, как кающийся интеллигент, говорит, что это же народ так говорит, это же язык народа. А я говорю, что я вырос и работал в тех местах, там на таком языке не говорят. Там очень много областных слов, слова русского языка, советский жаргон, из газет идущий, и мат-перемат. И без каждого из этих элементов язык сконструированный получается, якобы народный язык, а на самом деле дистиллированный и интеллигентский. Так вот сейчас происходит непременное сближение этого, потому что мы знаем, как каш бывший президент призывал “мочить в сортире” супостатов и другие слова. Они проникают. Им дано добро, что ли? С одной стороны, это хорошо, потому что нет такой советской казенщины, официозщины, с другой стороны, меня, например, это коробит. С другой стороны, что волноваться особо? Я писал в эссе каком-то, что в Волгу сбрасывают всяческую дрань, она впадает в Каспийское море, и по всем законам экологии должно оно уже было зарасти грязью и микробами. Но - ничего. То же и с языком будет. Там протрясающая идет вещь, потому что язык сам себе выбирает, как и Волга, какие слова ему нужно, а какие - нет. Слова чужеродные не приживаются или приобретают абсолютно другой смысл. В этом смысле я не боюсь, например, американизмов, всех этих “лизингов”, “холдингов” и всего прочего. Так что я думаю, что никаких особых новых тенденций я не вижу. Понятно, что произошла смена политики. Точно так же как менялась после 1917 года. Слом примерно такой же и такое же вторжение чужеродных слов в русский язык. Пожалуйста, у Пильняка глава называется “Кому таторы, а кому ляторы”, потому что мужики не понимали значение этих слов, но их произносили. Вот и многие наши мужики не понимают значение, но, тем не менее, как всякие букашки, они на себе несут пыльцу, они сами не понимают, что делают, но язык меняют. А так он, в принципе, остается таким же, и я никаких угроз ему не вижу, скажу честно. Может быть, я от оптимизма с ума сошел.
Лиля Пальвелева: Но вот возражение Елены Шмелевой.
Елена Шмелева: Язык, конечно, тоже выжил, и тоже сложился. И мы с вами все жили и говорили, и слышали, и писали новые писатели хорошим русским языком. Тем не менее, он, конечно, стал другим и во многом он обеднел. Я помню, как говорила моя бабушка, актриса Малого театра. Я - жалкое подобие того, как она говорила, хотя стараюсь в себе культивировать ее произношение и ее речь.
Лиля Пальвелева: Обратим внимание, о прогнозах на “круглом столе” говорили очень немного. Разве что порассуждали о судьбе русской матерной брани. За счет того, что мат проник в публичное пространство (в художественную литературу или театр, к примеру) его может постичь та же участь, что французскую грубую лексику. Став общеупотребимой, она перестала восприниматься как нечто запретное, пригодное лишь для крайних случаев.
Все иные предположения были очень осторожными. И этому есть объяснение. В науке о языке есть такое направление – прогностика. Однако разочарую тех, кто думает, что с ее помощью можно предсказать, допустим, какие слова останутся в языке, а какие исчезнут или как к середине века может измениться строение русского предложения. Однажды в интервью Радио Свобода директор Института лингвистики РГГУ Максим Кронгауз сказал:
Максим Кронгауз: Если мы говорим о прогностике, как о лингвистической науке, то она занимается очень точечными, очень маленькими вещами, скажем, развитием отдельных категорий, возможно, развитием орфографии, развитием фонетики и так далее. То есть некоторыми маленькими вещами, которые можно рассмотреть и можно изучить, как происходит. Когда мы выходим на масштаб языка в целом, то, конечно, научность тут же теряется. Слишком сложный объект, подверженный слишком большому количеству факторов.
Лиля Пальвелева: Среди факторов есть множество нелингвистических. Но кто же сможет учесть их заранее?