Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре на два голоса. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Может ли журнал “Русская жизнь” надеяться на чудо?
Пока не требует поэта – эссе Бориса Парамонова,
Архивиста Габриэля Суперфина сменит петербургский пушкиновед,
В рубрике Переслушивая свободу – Римские кафе, летний радиосюжет 1959 года,
И новые музыкальные записи. Что мы слушаем сегодня, Андрей?
Андрей Гаврилов: Сегодня мы будем слушать компакт-диск Виктора Двоскина - замечательного московского в прошлом, ныне американского контрабасиста.
Иван Толстой: Что вы, Андрей, поставили бы главной культурной новостью последних дней?
Андрей Гаврилов: Бывший заведующий отделом новейших течений Государственной Третьяковской галереи Андрей Ерофеев объявил о создании Комитета защиты культуры, в который вошли известные правозащитники, деятели культуры и общественные деятели. По словам Ерофеева, Комитету предстоит стать институтом противодействия акциям уничтожения и унижения культуры. Бывший заведующий отделом Третьяковской галереи пояснил, что имеет в виду иски в прокуратуру со стороны ультраправых радикальных организаций, а также акции показательного сожжения книг, погрома выставок и инциденты физической расправы над редакторами и галеристами. Члены организации будут отслеживать и привлекать внимание общественности к фактам нападок на культурные ценности, а также давать этим нападкам должную юридическую оценку и обращаться в прокуратуру. Андрей Ерофеев подчеркнул, что организация является не коммерческой и не призвана участвовать в какой-либо политической деятельности, никакой привязки к политическим партиям нет, - сказал он. В состав Комитета вошли правозащитник Лев Пономарев, бывший директор Центра имени Сахарова Юрий Самодуров, адвокат Анна Ставицкая, художник Николай Олейников. Вот такое сообщение, честно говоря, немножечко грустное, потому что если уже пришла необходимость защищаться от актов физической расправы и показательного сожжения книг, то, может быть, действительно дело совсем худо. Публичное сожжение книг, публичное уничтожение картин - это, в общем, как мне всегда казалось, или как я всегда надеялся, признаки немножко другой культуры, не российской. Возможно, я ошибался.
Иван Толстой: А я, Андрей, со своей стороны первой культурной новостью сегодня поставил бы сообщение о грядущем закрытии московского журнала “Русская Жизнь”. Журнал под руководством Дмитрия Ольшанского существует два года и занял свою важную нишу среди неглянцевых и неформатных изданий. Публицистика и историко-культурные публикации “Русской Жизни”, с моей точки зрения, да и многие другие материалы в прошлом не останутся – и качеством написанного, и своей содержательной ценностью. И что же теперь – хоронить ли “Русскую Жизнь”? Мы связались по телефону с шеф-редактором журнала Александром Тимофеевским и спросили его, что же происходит?
Александр Тимофеевский: Вы знаете, с “Русской жизнью” ничего не происходит. Больше происходит разговоров в сети, поминальных и всяких трагических, и меня радует то, что в них нет никакой злобности, потому что обычно несчастье соседа вызывает дикую радость, а здесь нет. А если говорить по сути, то решительно ничего не происходит, помимо обычных денежных сложностей, которые сейчас происходят у всех. Сказать, что журнал закроется, сегодня никак нельзя.
Иван Толстой: Но, по-видимому, нельзя и сказать, что журнал будет бессмертен?
Александр Тимофеевский: Это, к сожалению, нельзя ни про кого сказать, все мы смертны, и к изданиям это тоже относится. Но ничего сверхординарного, ничего, что отличало бы ситуацию от января, февраля, марта, в течение которых журнал выходит, апреля и мая, ничего не произошло.
Иван Толстой: И, тем не менее, редакция работает?
Александр Тимофеевский: У редакции сложности с выплатами и задержки с деньгами, и это, естественно, нехорошо есть, и это вызывает различные вопросы.
Иван Толстой: Номера готовятся?
Александр Тимофеевский: Номера готовятся, вот сейчас выходит номер “смерть” - тема номера - смерть, потом будет тема номера чудо. Так что мы уповаем на чудо.
Иван Толстой: На наши вопросы отвечал шеф-редактор журнала “Русская жизнь” Александр Тимофеевский.
Насколько противоречива ситуация на издательском рынке! Одни журналы закрываются, под другими земля дрожит, третьи начинают жизнь. Вот, например, Российская академия художеств начала издавать журнал об искусстве. Он называется “Academia” и будет, как обещают, появляться один раз в два месяца. Журнал “Academia” рассчитан не только на профессиональную аудиторию, но и на "тех, кому интересны история и современные тенденции визуального искусства - коллекционерам, любителям, студентам гуманитарных вузов, а также тем, кто занят культурным самообразованием". Главный редактор нового журнал Ада Сафарова, много десятилетий проработавшая в журнале "Декоративное искусство СССР" (выходил до 1993 года), напомнила, что "за всю историю академии у нее не было собственного журнала". По ее словам, новый журнал “Academia” "отпочковался" от "Декоративного искусства". Если это не формальное отпочкование, а действительно наследование эстетическим и интеллигентским традициям своего предшественника, то этот факт можно только приветствовать, потому что “Декоративное искусство” было в советские годы настоящей отдушиной для пишущий (и читающих) людей. Удобно скрываясь под таким неполитическим, не программным названием “Декоративное искусство” печатало много материалов, выходивших за рамки какой бы то ни было декоративности. Здесь было то, что впоследствии получило расплывчатое наименование культурологии.
В этом рассаднике либерализма (мы все понимаем относительность этого понятия в советские годы) попадались и такие невероятные проекты (простите, Андрей, за это слово), как печатание статей человека, сидящего в советском лагере. В это трудно поверить, но это так. Я имею в виду писателя Андрея Синявского, который сговорился со своей женой Марией Розановой (человеком авантюрного склада) и, сидя в Мордовском лагере, писал ей длинные письма на самые разные темы. В том числе, на историко-философские и литературно-искусствоведческие. Мария Васильевна вычленяла из этих писем семейно-лирическую часть, а остальное перепечатывала на машинке и отдавала в журнал, где Синявского благополучно печатали, правда, конечно, под другими именами.
Так что, если журнал “Academia” что-то подобное из смелости “Декоративного искусства” унаследует, то гип-гип ура.
Андрей Гаврилов: Иван вы не помните, был такой замечательный американский фильм, назывался “Подставное лицо”, про сценаристов и телесценаристов эпохи маккартизма, когда они не могли представлять свои сценарии под своим собственным именем и нашли какого-то писателя, который был очень далек от литературной жизни и деятельности, но согласился выступать в роли подставного лица и под своей фамилией представлять на телестудии эти сценарии. Главную роль в фильме играл Вуди Аллен, режиссер был Мартин Рит. Если вы этого фильма не видели, его английское название “The Front”, то обязательно посмотрите, потому что на редкость удачная работа Вуди Аллена, на редкость удачный фильм, который кончается… Я не буду раскрывать его сюжет. Когда идут финальные титры - режиссер, автор сценария, монтажер, исполнители разных ролей - практически под каждой фамилией есть маленькая приписка на экране: “попал в черные списки в таком-то году”, “был лишен возможности работать по профессии с такого-то по такой-то год”. Очень трогательный, очень грустный, очень хороший фильм.
Иван Толстой: Нет, Андрей этого фильма я не видел, а из эпохи маккартизма помню только недавнюю картину «Спокойной ночи и удачи». Кстати, видели ли вы этот фильм, по-моему, абсолютно классный, притом, что американские разговоры мне понять было абсолютно не под силу, а в переводе я его не видел.
Андрей Гаврилов: Фильм классный, я с вами абсолютно согласен.
Иван Толстой: Еще одна новость. На днях я получил письмо из Бремена от архивиста Габриэля Суперфина, работавшего в 80-е и 90-е годы на Радио Свобода в Архиве самиздата. С 95-го года Суперфин трудится в Историческом архиве бременского Восточноевропейского института. Давно уже шли разговоры о том, что Габриэль Суперфин уйдет на пенсию. Вот содержание письма:
“Уведомляю всех моих друзей и коллег: на мое место избрана Галина Евгеньевна Потапова (1967 г.р.), в 1994-2000-х сотрудница отдела пушкиноведения Пушкинского Дома (Петербург). Ученица проф. В.М. Марковича (СпбГУ). Затем – германистика (Гамбург). Стипендия в Шиллеровском Литературном Музее (Марбах). Порядочный культурный человек. Приходит с 1-го июня 2009.
Я остаюсь здесь (…) в должности консультанта”.
Мы звоним Суперфину в Бремен. Когда и кем основан в Бремене Институт Восточной Европы и каково его назначение?
Габриэль Суперфин: Создателем института является профессор Вольфганг Айхведе, который и остается почетным сотрудником этого института до сих пор. Это было в 1982 году. Это инициатива диссидентов Чехословакии и Польши. В основном, Чехословакии. Были там и другие с конца 70-х годов, они предлагали создать такой институт. В чем его задача была? Та же, что у Архива самиздата на Радио Свобода и Радио Свободная Европа – искать, хранить самиздатские документы и, по возможности, их исследовать. Вот эта задача сохранялась до периода перестройки, профиль института несколько расширился, была некоего рода депрессия, в первые годы после нашей российской перестройки просто не знали, за счет чего расширять, потому что во время перестройки, как и Радио Свобода, начали собирать неформальную печать, но в отличие от Радио Свобода этот институт продолжал собирать тот прежний самиздат времен Брежнева, а когда я здесь появился в 1995 году, институт стоял в раздумье - собирать ли новую российскую печать региональную, осовременивать ли направление и как продолжать архивную работу? И решили не отказываться ни от каких направлений, а просто расширять и расширять.
Иван Толстой: А что нужно понимать под словом “собирать”? Архивист должен ездить по разным странам или он списывается, у него есть какие-то агенты во всех концах света? Вообще, кто и каким образом занят этой политикой и практикой собирания?
Габриэль Суперфин: Нормальные архивы типа Гуверовского - это те архивы, которые долго существуют и имеют настоящий архивный аппарат, и они вполне могут иметь корреспондентов. Вот как Русский архив в Праге, который имел представителей в разных странах, была построена сеть собирателей практически по всему миру, и так пополнялся архив. Мы же фактически работаем, как самодеятельность. Не отказываемся от помощи людей, если они ее предлагают, или просим студентов где-то что-то подобрать, если мы не можем, или посылать по почте, но, в основном, мы как бы сами являемся исполнителями своих задач. Кто определяет стратегию поиска? Тот, кто ищет тот и определяет.
Иван Толстой: У всякого архивиста процесс собирания, накопления идет гораздо быстрее, нежели процесс описания и осмысления. У вас, вероятно, также?
Габриэль Суперфин: Осмысление вообще не является задачей архивиста, классического архивиста. Другое дело, что поскольку меня какие-то темы интересуют самого, то я могу по-своему что-то осмыслить. Но обработка архивов действительно у нас затягивается, но, к счастью, наш архив не такой большой, чтобы представление о том, что есть в архиве, читатель и исследователь мог получить сразу, если архив, разумеется, открытый. По крайней мере, создается практически сразу аннотация фонда. То есть, не детальное описание его документов, а грубое описание, что в нем есть, какого-то вида документы, и если это переписка, то переписка с кем.
Иван Толстой: А что вы привнесли в архивную работу, чтобы сделать свою собственную работу послаще?
Габриэль Суперфин: Поскольку я любил эту работу заранее, то слаще - это отключиться, читать сами документы и не обращать внимание на то, что делается за стенами архива. Чем я горжусь в своей работе - что из груды материалов мне удалось сформировать архив, пусть маленький, но в классическом смысле этого слова, с фондами, организованными по происхождению, параллельно создавать какие-то архивные коллекции, скажем, советской детской книги или издания лагерей перемещенных лиц и тому подобное. Вот, собственно говоря, достижения. И в узкой области, с которой здесь началась работа - сбор самиздата, - мне удалось также организовать сбор по происхождению, то есть, самиздат для меня стал важен не только содержанием документа текста, но и самим документом: у кого он хранился, кто его создал, можно ли на основании двух-трех документов самиздата увидеть, как распространялся этот документ, скажем, по Советскому Союзу, как он предавался на Запад? Особенно интересуют левые связи Запада и Советского Союза.
Иван Толстой: Что вы скажете о вашей сменщице - Галине Потаповой - и что будет входить в ее задачу?
Габриэль Суперфин: Мне на смену приходит пушкинистка, филолог-русист, литературовед, бывшая сотрудница Пушкинского Дома, отдела пушкинистики или пушкиноведения, которая параллельно была германисткой, не была, она остается германисткой. Это человек творчески молодой, которая будет ставить себе задачей, на первых порах, заняться описанием более детальным тех фондов, которые мы организовали, образовались в составе архива, и позже должна перенять у меня комплектование архива.
Иван Толстой: На наши вопросы отвечал архивист Габриэль Суперфин, с 1 июня оставивший свой пост в Восточноевропейском институте Бременского университета, но сохраняющий положение консультанта.
Переходим к эссе нашего нью-йоркского автора Бориса Парамонова под названием “Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон”.
Борис Парамонов: На литературном Парнасе произошел некий скандальчик, впрочем, имеющий отношение не только к литературе, но лишний раз продемонстрировавший особенности нынешней культурной жизни. Тут в высшей степени уместно вспомнить, что в современном словоупотреблении “культура” означает не столько духовные вершины, сколько нравы и обычаи населения; это термин нынче не метафизический, а скорее антропологический, в смысле “этнография и антропология” - как те индейцы за стеклянной витриной Музея естественной истории в Нью-Йорке, которыми так восхищался герой Сэлинджера Холден Колфилд.
Произошло же следующее. Оксфордский университет недавно создал новую штатную единицу: поэт. В Америке такая институция давно существует, называется “поэт ин резиденс”, живущий при университете. Мне сдается, что это началось с Томаса Манна, которого жена всемогущего издателя газеты “Вашингтон Пост” Агнесса Мейер, немка по происхождению, устроила в Принстонский университет, когда он приехал в США в 1938 году. Я однажды беседовал с профессором Зеленским, заведующим немецкой кафедрой в Принстоне, и поинтересовался, какое положили жалованье классику: шесть тысяч в год за шесть годовых лекций (по теперешним деньгам - тысяч двести).
Как бы там ни было в Америке с Томасом Манном и последующими гениями – жильцами при университетах, в Оксфорде такими суммами не бросаются: новый пост дает 11 тысяч (долларов, а не фунтов), но за это только три лекции в год. Квартира, надо полагать, бесплатная, а может быть, и кормежка. Совместительство, естественно, не возбраняется.
В этом году среди трех кандидатов на место поэта при Оксфорде был нобелевский лауреат Дерек Уолкотт и две женщина, одна из которых, Руф Пэйдел, в разгаре этой, так сказать, избирательной компании написала и отправила в газеты письмо, говорящее, что Уолкотт на прежних своих подобных позициях в США был несколько раз замешан в сексуальных домогательствах, на что жаловались некоторые студентки. Было это в незапамятные времена и с тех пор никак не вспоминалось, - но вот сейчас сработало: на приятное место в Оксфорде взяли не нобелевского лауреата Дерека Уолкотта, а эту самую Руф Пэйдел.
О том, что на Уолкотта есть компромат, стало известно еще во время выборов. Но тогда не знали, кто накатал телегу, - и сама Руф Пэйдел возмущалась этим фактом, о чем говорила в недавнем интервью “Нью-Йорк Таймс”. Теперь, когда выяснилось, что писала она сама, разразился настоящий скандал, и Руф Пэйдел подала в отставку с поста, добытого такими стараниями.
Значит ли это, что снова пригласят Дерека Уолкотта, а если пригласят, то примет ли он приглашение? Пока неизвестно. Думается, что не пригласят: так или иначе, а он замаран. Флиртовать – скажем так – со студентами – смертельный грех в академической среде. Причем этот флирт понимается как угодно широко; иногда лишний раз взглянуть на кого-нибудь в аудитории и то опасно: обидится – засудит. На эту тему написаны уже не только газетные репортажи, но и художественные произведения, например пьеса Дэвида Мэмета “Ориана” и роман Франсин Проуз “Голубой ангел”: о том, какие катастрофы могут обрушиться на соответствующих нарушителей.
Нельзя не вспомнить о том, что сказал приятель Дерека Уолкотта Бродский, когда его спросили, как он чувствует себя на преподавательской должности среди преимущественно женского контингента студенток: “Как лиса в курятнике”. Сразу же последовала резкая реакция, и Бродскому пришлось как-то увиливать и заметать следы на манер той самой лисы.
По этому поводу в лондонской газете Телеграф появилась статья Майкла Дикона, в которой говорится между прочим:
Диктор: ”Лорд Байрон был бабником, Колридж и Китс наркоманами, Киплинг империалистом, Томас Элиот едва ли не пересек линию расизма, а Дилан Томас – пьянчуга, попрошайничавший на выпивку и обкрадывавший друзей. Никто из них, будь они живы, не мог бы приземлиться в Оксфорде на это местечко”.
Борис Парамонов: Что ж тут еще сказать? Разве что вспомнить Пушкина: “Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон…” А свет поистине суетен, и суетятся в нем отнюдь не только поэты – еще больше поборники нравственности, подключенной ныне к устрашающей рубрике “политическая корректность”. По-настоящему интересен здесь другой вопрос: а вправду ли помогает поэзии эксцентрический опыт, выхождение за всяческие рамки? Каково настоящее взаимоотношение искусства и морали, добра и красоты? Права ли Цветаева, сказавшая: не преступил – не поэт? И что лучше в том же самом моральном смысле: пьянствовать и буянить, пиша при этом стихи, - или писать доносы?
Лучше, безусловно, когда по доносу лишают той или иной привилегии, а не сажают в тюрьму и не подвергают смертной казни. А разговоры сплетников поэт как-нибудь перенесет. Как говорит русская пословица, брань на вороту не виснет.
Впрочем, не нужно и забывать того же Пушкина, которого такие сплетни довели до дуэли и смерти.
Есть в этой истории еще одна замечательная деталь: Руф Пэйдел, загнобившая Уолкотта, – пра-пра-правнучка Чарльза Дарвина. Всё четко по завету предка: борьба за существование.
Аполлон, сними венок! – как призывал упомянутый Бродский. Правда, он звал положить его у ног Элиота – того самого, который нынче оценивается не только по стихам.
Стоит ли тогда писать стихи? Точнее: нужны ли они в нынешнем обществе?
Иван Толстой: Я чувствую, Андрей, что совершенно лишил вас права голоса и права микрофона в первой части нашей программы, и практически заболтал. Что произошло с вашей точки зрения самого интересного в последние дни.
Андрей Гаврилов: Итальянский литературовед Джузеппе Фортунати обнародовал доказательство того, что знаменитый британский писатель Клайв Стейплз Льюис позаимствовал название выдуманной им сказочной страны Нарнии у итальянского городка Нарни в 50-ти километрах от Рима. По словам Фортунати, бывший личный секретарь Льюиса Уолт Купер передал ему копию атласа Италии, которая когда-то принадлежала писателю. В нем Льюис подчеркнул название Нарни. И, кроме того, вроде бы Льюис сам подтверждал именно такую версию происхождения названия своей сказочной страны. Нарни был основан примерно за три столетия до нашей эры, он упоминается во многих произведениях древнеримских авторов как Нарния. Купер также поделился с Фортунати предположением, что прототипом Люси, одной из главных героинь “Хроник Нарнии”, послужила Блаженная Люсия Нарнийская, жившая в 16-м веке. По преданиям, ее посещали религиозные видения, и в первой книге “Хроник Нарнии” Люси первой посещает Нарнию, а остальные, ее родственники, считают, что ей это все просто привиделось.
Как известно, Льюис был ревностным католиком, и даже те книги, которые он писал для детей, например, “Хроники Нарнии”, содержат глубокой религиозный подтекст. Мне немножечко обидно, при всей любви к Италии и к никогда не виденному мною славному городу Нарни, мне обидно, что у этой замечательной сказочной страны, а я очень люблю “Хроники Нарнии”, могу признаться в этом, есть такой реальный прототип, который можно увидеть в атласе. Как-то немножечко сказочность сдернута с этого повествования. Хотя, как вы знаете, Иван, я всегда пропагандирую то, что нужно иметь истину в качестве орудия. Истина - это то, что действительно название было почерпнуто. Грустно мне или нет, но это, судя по всему, исторический факт.
Еще одна новость пришла тоже одновременно из двух стран, предыдущая новость пришла из Англии и из Италии, а эта новость пришла одновременно из Франции и Объединенных Арабских Эмиратов. Президент Франции Николя Саркози принял участие в торжественной закладке первого камня фундамента будущего филиала музея Лувр в Абу-Даби. Строительство арабского Лувра, который уже получил неофициальное название “Лувр в песках”, будет осуществляться в рамках грандиозного проекта по превращению острова Саадият в уникальный культурный комплекс. Лувр разместиться под куполом площадью 24 тысячи квадратных метров, на острове к тому же будет Музей истории ОАЭ, Музей военно-морских сил, филиал нью-йоркского Музея Гуггенхайма, театральный центр и еще 19 специализированных павильонов. По контракту парижский Лувр будет обязан предоставить Лувру в Абу-Даби, то есть “Лувру в песках”, часть своей коллекции, но не более 300 экспонатов, на срок от трех месяцев до двух лет. После чего, после того, как пройдет определенный период, по-моему, около 10 лет, Лувр в Абу-Даби должен будет самостоятельно пополнять свои коллекции.
Иван, у меня в связи с этим возникает вопрос. А почему Лувр в Абу-Даби, как вы думаете, какой есть смысл в том, что в английском городе есть филиал Эрмитажа, в Абу-Даби есть филиал Лувра, где-нибудь еще - филиал Гуггенхайма? Для чего? Не лучше ли делать новые музеи, какой смысл создания филиалов известных музеев?
Иван Толстой: Я думаю, в вашем же вопросе кроется и часть правильного ответа. Конечно, это распространение бренда, конечно, это экспорт уже известных имен, уже известных понятий, привычных культурных стереотипов в самом хорошем смысле этого слова. Создание нового музея - гигантская проблема, а продление, вытягивание руки, чтобы не сказать других членов, конечно, это большое благо и это очень помогает всему - и тому самому центру, тому самому телу, от которого отходит эта рука и, конечно же, тем самым пескам, в которых появляется вот такая вот жемчужина, такая новая культурная выставочная площадка, где можно продемонстрировать кое-что из шедевров, можно устроить день или неделю какой-то картины, можно активизировать те культурные силы, которые находятся в тех местах, где не были представлены вот эти знаменитые музеи мира. Это тенденция, которая сейчас наблюдается повсеместно и, по-моему, она абсолютно правильная. Я, если вы помните, всегда сторонник того, чтобы где-то в глубинке развивать культурную жизнь, а не переносить все в столицу и концентрировать. Я люблю приводить пример цветаевской могилы, вокруг которой существует давняя, правда, несколько где-то под поверхностью живущая истерика поклонников Марины Ивановны, которые считают, что будь ее могила найдена, немедленно ее нужно было бы перенести с останками в какой-нибудь Донской монастырь или на Новодевичье кладбище и там торжественно похоронить и превратить это место в место паломничества. Я считаю, что все должно оставаться на своих местах - прах генерала Деникина, прах Шаляпина. Где умерли замечательные люди, там они, по-моему, и должны оставаться, там и должны быть преданы земле, и никто не должен тревожить их прах именно в культурном смысле, именно в культурном отношении. Ибо если прах переносится, и место для паломничества меняется, тогда мы перечеркиваем саму жизнь и саму драму человека, который скончался там, куда его послала судьба.
Андрей Гаврилов: После поговорки, “где родился, там и пригодился”, мы можем добавить - где скончался, там и остался.
Иван Толстой: Совершенно верно!
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, я прошу прощения, вы очень ловко перешли от проблемы Лувра к проблеме Деникина, я с вами абсолютно согласен, я решительный противник переносов прахов, но я хочу вам сказать немножечко другое. Был замечательный фильм “Роллер бол”, где мир поделен не странами крупными, а крупными транснациональными корпорациями на части. Есть корпорация, которая занимается газом, есть, которая едой, и главный герой, он спортсмен, принадлежит к корпорации, которая называется “Э”, то есть Энергия. Вот точно так же, представляете, культурное пространство будет поделено: будет “пространство Л” и его 154 филиала, “пространство Э ” и его 28 или 53 филиала, “пространство Т” - Тейт Гэлери - и так далее. Все-таки мне кажется, что вот это движение немножечко опасное. Я не разделяю вашего энтузиазма. Мне кажется, что в Абу-Даби должен быть замечательный собственный музей, куда, ради бога, и Лувр, и Эрмитаж, и Галерея Тейт, и все, что угодно могут предоставлять свои коллекции на разных условиях, но вот “Лувр в песках”, в общем, в этом есть что-то, вроде блюза в Тунисе или дискотеки в Оймяконе. Здесь есть какое-то противоречие внутренне, мне кажется, хотя посмотрим, может быть, я излишний пессимист.
Иван Толстой: Не соглашусь с вами, господин пессимист, по двум причинам. Во-первых, “Лувр в песках” непременно станет абудабийским Лувром, это совершенно неизбежно, это нельзя предотвратить и ни в коем случае нельзя это предотвращать. Вот этим он и будет отличаться от Лувра парижского. Это будет абудабийский Лувр, он будет иметь тенденцию, крен к искусству арабского Востока, это будет замечательный музей, в котором луврское будет присутствовать, может быть, как некий водяной знак. Но для этого нужно, чтобы прошли какие-то десятилетия. Он, несомненно, вызовет энтузиазм на месте, он, несомненно, призовет людей с деньгами, и вот это второй фактор, именно финансовый, о котором я обязательно хочу сказать, потому что это, может быть, есть самое главное. Через привлечение местных богачей, через их национальную, религиозную или какую угодно другую культурную гордость такие музеи, которые связны с великими именами - с Лувром, с Эрмитажем, с Галереей Тейт или еще с другими - они вызывают деньгоистечение и финансопривлечение, которые по каналам, по сосудикам будут способствовать развитию и своих центров.
Эрмитаж выиграл от того, что у него есть в итальянском городе Феррара свой филиал, Эрмитаж выиграл от того, что у него в Лондоне и Лас-Вегасе есть свои филиалы, это способствует развитию сети друзей Эрмитажа и других музеев, а эти друзья подпитывают свои центры, свои головы большими финансовыми вливаниями. Так что это не только с культурной стороны правильно, но и совершенно правильная финансовая политика.
А теперь - рубрика “Переслушивая Свободу”. Летний репортаж “Римские кафе”. Сюжет впервые прозвучал в нашем эфире 1 июня 1959 года.
Диктор: Продолжаем западновропейский радиоблокнот, остановившись, между прочим, на заметке, помещенной в “Комсомольской правде” 5 февраля. Заголовок заметки - “За чашкой кофе”. В заметке сказано: “И стало мне обидно за свой Ленинград. У нас в Ленинграде всего два-три кафе, где можно посидеть. Это кафе “Север” и “Уют”. Конечно, можно заказать там и чашку кофе, но уж очень неуютно себя чувствуешь здесь. И при том, по вечерам у этих кафе выстраиваются очереди”. И это в Ленинграде, с его почти четырехмиллионным населением. А вот Рим, с его населением менее двух миллионов. В Риме только учтенных - 2751 кафе. Статистика не знает, сколько чашек кофе выпивается в этих кафе без всякой очереди, но итальянской статистике, например, точно известно, что эти кафе ежегодно потребляют свыше трех миллионов килограммов кофе. А теперь переходим к заметке “Римские кафе”. Перескажем корреспонденцию из Рима Екатерины Тейлор, помещенную в газете “Нью-Йорк Геральд Трибьюн”.
“Ежедневно сотни тысяч посетителей заполняют римские кафе. Нет, дело идет не о коммерческом процветании кафе, это само собой разумеется. Но и само собой разумеется, что и римляне и бесчисленные туристы приходят сюда не только за тем, чтобы уплатит свои лиры и наспех утолить жажду. В Риме 2751 кафе, самых разнообразных, начиная от элегантных кафе-салонов, лакеи которых в смокингах, и кончая студенческо-артистическими кофейнями, в которых и собирается цвет римской интеллигенции для того, чтобы за чашкой кофе вести жаркие споры о политике, литературе, искусстве, споры, напоминающие дискуссии. Конечно, 20-й век наложил отпечаток и на римские кафе. Очень многие из них, идя в ногу со временем, уже отказались от уютных диванов, располагающих к размышлениям. Появились кафе-бары, кафе-кондитерские, кафе-закусочные, в которых все к услугам посетителя, не располагающего свободным часом и забежавшим сюда на минутку. Однако трудно сказать, что же все-таки преобладает в этой массе почти трех тысяч кафе, кафе-бары или кафе, носящие на себе отпечаток прошлого и аромат столетий. Вот, например, знаменитое в Риме кафе “Греко”. Ему уже 200 лет. И хотя внутри здания кое-что изменилось, но века почти не коснулись внешней оболочки. К тому же и само здание кафе “Греко” объявлено национальным памятником. Да и как не стать этому кафе “Греко” национальным памятником? Ведь это не просто место, где люди пили свой кофе, перекидывались словами легкой беседы, смеялись анекдоту. В этом кафе (кстати, в будущем году Рим отпразднует 200-летнюю годовщину со дня его рождения) сидели знаменитые писатели и поэты прошлого. Разговорчивый официант с удовольствием покажет приезжему столик, за которым некогда сидел и творил свои сказки Ганс Андерсен, портрет и столик Николая Васильевича Гоголя, за которым и он набрасывал очередные станицы своих произведений, а если турист интересуется историей кафе “Греко”, то тот же словоохотливый официант предложит ему посмотреть 9 альбомов с автографами знаменитых писателей почти всего мира, посещавших Рим и, кончено, “Греко”.
Теперь, конечно, изменился состав посетителей кафе. Выражение “публика кафе” уже анахронизм в Риме, посетитель кафе, любого кафе из 2751 кафе, это просто человек. Для такого среднего человека, будь то рабочий, журналист, чиновник или член парламента, ближе всего внеквартирная гостиная для встречи с друзьями, которую он себе и устраивает в одном из 2751 кафе разбросанных по всем улицами и переулкам Рима, города с почти 2-х миллионным населением”.
Иван Толстой: Андрей, а теперь пора дать вам микрофон, чтобы вы поподробнее рассказали о музыке, звучащей сегодня в нашей программе.
Андрей Гаврилов: Сегодня мы слушали фрагменты, а сейчас, надеюсь, послушаем целиком пьесу замечательного контрабасиста Виктора Двоскина. Виктор Двоскин родился в 1948 году в городе Днепропетровске, в 30 лет он окончил Музыкальное училище имени Гнесиных по классу контрабаса. Получив классическое музыкальное образование, тем не менее, Двоскин, никогда не работал как классический музыкант, а всю свою жизнь посвятил своей главной любви - джазу. Он дебютировал в конце 60-х годов в танцевальных оркестрах Днепропетровска и в тульском джаз-ансамбле “Электрон”. В 70-е годы он работал в Эстрадном оркестре Левона Мерабова и Государственном эстрадно-симфоническом оркестре Азербайджана. Оказавшись в Москве, Виктор Двоскин очень быстро познакомился с Юрием Саульским, который тогда руководил оркестром “ВИА-66”. Там была вокальная группа, там работали джазмены. В общем, с джазом он не расставался никогда. Уже в те времена Виктор Двоскин посещал все российские джазовые фестивали в разных составах. 9 лет - с 1978 по 1987 год - Виктор Двоскин работал в ансамбле “Аллегро”, участвовал во многих отечественных и зарубежных фестивалях в Будапеште, Бомбее, Лимане, Загребе и других. В начале 90-х он организовал свою собственную группу “Виктор Двоскин Квартет”. Первое же выступление группы было записано и издано на компакт-диске во Франции. Это было выступление в Гренобле. В 1991 году музыкант впервые приезжает в Вашингтон в составе российско-американского джазового квартета “Джазность”. С тех пор Виктор Двоскин живет и работает в Северной Америке, ведет класс контрабаса в университете штата Виржиния. Уиллис Кановер, пожалуй, главный джазовый авторитет, по крайней мере, для советских и российских джазменов, в свое время писал: “Двоскин не только выдающийся контрабасист, он еще прекрасный композитор, написавший основную часть репертуара квартета “Джазность”. Я много раз предавал музыку Виктора Двоскина в моей программе “Голос Америки».
Мы же послушаем сейчас авторскую пьесу Виктора Двоскина, которая называется “Песня для Эдварда”, с всего лишь второго, к сожалению, авторского компакт-диска этого замечательного музыканта. Компакт-диск называется “Есть маленький отель”.