Марина Тимашева: У нас появилась толстая историческая книга из Петербурга: Александр Давыдов, “Мешочники и диктатура в России, 1917 – 1921 гг.”, издательство “Алетейя”. Листая ее, замечаю: автор называет мешочничество “движением” (230 и другие) Но “движение” всё-таки предполагает какие-то идеалы, за которые люди выступают, организованность, солидарность. Как-то у меня это гордое слово не ассоциируется с образом мешочника из старых книг и кинофильмов о Гражданской войне. Или наши привычные представления уже пора корректировать в соответствии с новейшей наукой? Мой вопрос - Илье Смирнову.
Илья Смирнов: Эта новейшая наука замечательно иллюстрирует то, о чем мы говорили в прошлой передаче: монографии в формате ЕГЭ. В книге Александра Юрьевича Давыдова можно найти немало ценной информации, и выводы по частным вопросам серьезные и убедительные, например, об очередях как о “политических клубах”, в которых “подтачивалось” государство (35). Только общая концепция … Впрочем, судите сами.
А я как раз не имею причин судить о мешочничестве свысока, потому что сам им занимался, и во время последней Смуты, живя в двух городах, возил из Калининграда в Москву в огромном рюкзаке рыбу, крупу, сахарный песок, даже хлеб (до сих пор помню вкус тамошнего “Барвихинского”). Но тут нужно уточнить ряд моментов. Возил я продукты не для перепродажи, а для родных и близких. Во-вторых, большая часть ассортимента – кроме рыбы и еще, наверное, литовского сыра “Рамбинас”, ныне тоже исчезнувшего – она была не прибалтийского происхождения, просто в Калининграде сохранилось больше порядка, и там по карточке покупателя – помните такие? – можно было свою норму реально получить. И если бы в тот момент отменили нормы, ограничения, разрешили возить товарные партии продовольствия в пассажирских вагонах, то всё скромное благосостояние Калининграда смели бы спекулянты, там стало бы нечего есть, по железной дороге невозможно проехать, а в Москве никакого улучшения даже не заметили бы.
Наверное, со временем и это как-то устаканилось бы, но кушать нужно сегодня на грешной земле, а не в Царствии Небесном, как его ни назови, “коммунизм” или “открытое общество”.
Александр Давыдов рисует картину еще более мрачную, ведь в 1917 году внутренняя разруха развивалась на фоне Мировой войны. “Свободные рыночные механизмы” отказывали, правительства вынуждены были вводить тот или иной вариант продразверстки, а реакцией на запреты как раз и становилось “нелегальное снабжение”, то есть мешочничество и черный рынок. “В Германии 25 января 1915 г…. был принят закон о хлебной монополии. С этого времени устанавливались твердые цены, нормировалось потребление продуктов путем введения карточек и пайков. Все запасы пшеницы, ржи, муки перешли во владение государства… На всех вокзалах стали тщательно проверять багаж. По улицам ходили патрули, досматривавшие корзинки и узелки прохожих. Дело дошло до того, что берлинец, отправившийся на село, не всегда мог приобрести без карточки и простую морковку” (31). В том же направлении действовало – точнее, пыталось действовать – наше Временное правительство (32). В книге как-то обходится вопрос о том, когда всё-таки началась в России политика хлебной монополии и разверстки - при Временном правительстве или еще при царском в последние два года его существования.
А если всё это разложить по полочкам с 1915 года, получается, что правительства самой разной классовой ориентации и идеологической расцветки вынуждены принимать одинаковые меры, и первопричиной тут - не идеи, а объективные обстоятельства, связанные с Мировой войной, которую устроили, извините, не злые революционеры, а вполне респектабельные господа, некоторые вообще святые. Большевики отличались тем, что они не просто провозгласили принцип: “доставку крестьянского хлеба перевести из области простой торговой сделки в область исполнения гражданского долга”, http://www.kodeks.ru/noframe/free-duma?d&nd=723110219&nh=1&c=%D0%C8%D2%D2%C8%D5&spack=111barod%3Dx%5C10;y%5C10%26intelsearch%3D%F0%E8%F2%F2%E8%F5%26listid%3D010000000100%26listpos%3D6%26lsz%3D9%26w%3D0;1;2;3%26whereselect%3D-1%26%20%20#I0 но стали всерьез добиваться его претворения в жизнь.
И дальше автор показывает все противоречия этой политики: между более сытыми регионами и дефицитными, между железнодорожниками и продовольственным ведомством (229), между центральной властью и региональной (104), между городом и деревней – когда зажиточные крестьяне заявляли, вполне в духе Пол Пота, что “не желают кормить “дармоедов” из города” (81), хоть на самогон весь хлеб пустят, а не дадут. Наконец, главное: как всё-таки отделить мешочника – “потребителя”, которому действительно надо кормить семью, от мешочника – “профессионала”, то есть спекулянта, который делает на голоде бизнес. Это противоречие не может разрешить современный автор, не смогла его разрешить и тогдашняя власть, которая время от времени пыталась узаконить продовольственные экспедиции для “представителей трудовых и домовых коллективов” (258), но заканчивалось это, догадываетесь, чем: “все спекулянты имеют удостоверения” (264). Фальшивые представители заводов, фальшивые солдаты, фальшивые солдатки (48).
Из книги можно узнать интересные вещи: как голодный Феликс Эдмундович Дзержинский отказался есть редкий по тем временам деликатес, оладьи, узнав, что они приготовлены из муки, купленной у мешочников (207); как антисоветское правительство Комитет Членов Учредительного собрания (Комуч) построило свою эфемерную финансово-экономическую политику на распродаже захваченных эшелонов с товарами, которые Советская власть собрала в городах для обмена в деревнях на продукты (222) и так далее. Но информация, во-первых, изложена хаотично, во-вторых, венчается вот такими общими выводами.
“В конце 1917 г. российское общество начало стремительно деградировать” (75). “Как известно, с самого начала советская власть всячески пыталась ограничить и даже ликвидировать то, что на исходе ХХ века стали называть суверенитетом личности” (181). “Приходилось выбирать между свободой торговли и монополией. Большевистская власть – прежде всего, в силу приверженности идеологической догме – выбрала второе…” (199). Не знаю, как можно в начале века ликвидировать то, что только в конце века “начали называть”, но главное – пропагандистские штампы очевидным образом противоречат фактам из той же самой книги. Ну. а раз Советская власть такая плохая, значит, все, кто против нее… Цитирую: “Мешочник – спекулянт представлял собой характерный тип сильного и волевого российского человека” (144). Крупное спекулятивное мешочничество в условиях 1918 года по существу представляло прогрессивное явление” (132). Пока красные и белые спорили, кто настоящий герой: рыцарь революции Дзержинский или рыцарь контрреволюции Гумилев, продвинутая наука нашла нам подлинного Ланселота. Это спекулянт с мешком.
Еще очень симптоматичные в общем либеральном контексте – “да здравствует свободная торговля!” - ремарки – как в заградительных отрядах “был особенно велик процент “интернационалистов”, то есть жителей Прибалтики…, финнов, венгров, китайцев и так далее…. С этими врагами профессиональным мешочникам мирно договориться не удавалось” (252).
Наконец, завершается монография экскурсом в постсоветскую эпоху. “Челноков” 90-х годов автор прямо производит в “пятый этап мешочнического движения”, который, оказывается, тоже “в целом… следует оценить положительно. Люди заняты делом… Огромная народная энергия направилась в сторону созидания” (352).
Аналогия на самом деле очень поверхностная. Мы ведь до сих пор говорили о нелегальном снабжении, нарушающем государственную монополию. И профессор Давыдов объяснял нам, что именно эта монополия, вдохновленная неправильной идеологией, возродила архаичные, на самом деле просто первобытные механизмы обмена: толпы с мешками на дорогах. Мы ему почти поверили. Но при Борисе Николаевиче Ельцине-то торговля как раз стала свободной. И идеология правильной. Только в результате наши граждане, вместо того, чтобы действительно что-то созидать в своей стране, стали на собственном горбу подымать экономики Турции и Китая, теми же первобытными методами, что и в гражданскую войну.
Теперь я жду, когда же передовая экономическая мысль разъяснит мне прогрессивность каменного рубила и палки –копалки.