Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом.
Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. О культуре на два голоса. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Сегодня в программе:
Филиал Эрмитажа открыт в Амстердаме
Американская судьба Эллочки Людоедки – эссе Бориса Парамонова
В Праге закончился кинофестиваль, на котором победителем вышел режиссер Иосиф Фейгинберг с фильмом “Прокофьев. Неоконченный дневник”
Колокольня русского храма в Сан-Ремо обрела черногорские колокола – рассказ Михаила Талалая
И, конечно, новые музыкальные записи. Андрей, что мы будем слушать сегодня?
Андрей Гаврилов: Сегодня мы будем слушать музыку замечательного дуэта - Леонид Винцкевич и Лембит Саарсалу.
Иван Толстой: Начнем с культурной панорамы.
Американский концептуалист Джонатон Китс опубликовал на обложке юмористического журнала “Opium” коротенький рассказ - всего из девяти слов, но дочитать его до конца можно будет только через тысячу лет. Как поясняет автор, трюк заключается в том, что каждое слово напечатано слоем краски разной толщины. Под воздействием ультрафиолета слова будут проступать на обложке постепенно: согласно теоретическим расчетам, одно слово в сто лет.
Джонатон Китс уверяет, что бумага, на которой напечатана обложка “Opium” с его рассказом, выдержит тысячу лет, а вот проживет ли столько человечество, остается вопросом без ответа. Китс полагает, что его рассказ - это противоядие к современному сверхскоростному поглощению слов и текстов.
Андрей, а какие зрительные и звуковые впечатления последних дней ласкали ваш слух и глаз?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, у меня большая моральная проблема. Дело в том, что мой патриотизм дал весьма ощутимую трещину. И вы, и я, мы принадлежим к славному племени питерцев или ленинградцев, и мы с вами всегда знали, что это самый прекрасный город, в котором живут самые прекрасные люди, в котором рождались самые интересные явления, и так далее. О чем здесь говорить? Понятно, что лучше просто ничего быть не может. И мое сердце было отдано Питеру навсегда, как мне казалось, и, вдруг, в последнее время, мне страшно в этом признаться, но, кажется, мой питерский патриотизм на глазах растворяется, потому что его место занимает интерес и привязанность к совершенно другому городу, другому региону. Мы с вами уже обсуждали однажды проблему того, что в славном городе Барнауле не разрешили поставить памятник Сталину в местной филармонии. Я по-прежнему не понимаю, почему не разрешили, потому что с моей точки зрения вполне логично поставить памятник Ивану Грозному, например, в детском доме, Адольфу Гитлеру - в Доме дружбы народов, а Сталину - в филармонии. Почему нет? Мы с вами однажды обсуждали то, что барнаульские коммунисты продолжат поиски якобы закопанного и спрятанного с глаз осквернителей памятника “отцу народов”. Пока их поиски не увенчались успехом, и иногда у меня возникает такое апокалипсическое видение, как вот юные археологи где-нибудь в 30-м веке откапывают этого статуя, и реакция у них будет примерно такая же, как у нас реакция будет, если вдруг мы найдем памятник Нерону или Калигуле, такого исторического интереса. Им не придет в голову, что это бесноватые прятали бесноватого, они будут смотреть на это просто как на исторический артефакт.
Мы с вами много говорили о славном городе Барнауле, и вот новое сообщение оттуда, и я боюсь, что на этот раз мне не вернуть сердце обратно к Питеру, где всего лишь на всего Союз питерских коммунистов требовал закрасить обратно Штирлица или заставить украинскую актрису не играть в фильме про Джеймса Бонда. Что это такое? Подумаешь, ерунда какая. А вот сотрудники Барнаульского юридического Института МВД сочинили оду премьеру Путину. Слова оды, которая называется “От благодарного Алтая”, написал помощник начальника Бранаульского юридического института по работе с ветеранами Александр Федяев, на музыку их положил начальник отдела по воспитательной работе Сергей Кожушко. В алтайской филармонии сказали, что ода записана уже симфоническим оркестром филармонии и самим Сергеем Кожушко. Вот какие неизданные записи Дюка Эллингтона, “Битлз” или кого-нибудь еще, вот, за чем нужно гоняться коллекционерам - за этой фонограммой. Неофициальные источники сообщают, что оду заказала администрация края, и губернатор Александр Карлин лично редактировал ее. Пока неизвестно, будет ли эта ода исполняться для широкой публики. Но на тот случай, если вдруг не будет, и мы окажемся лишенными этого наслаждения, я, Иван, все-таки приведу вам первую строфу:
В нелегкий час возглавил он Россию,
Вторым он занял президентский пост,
Но первым стал он президентом сильным,
Россию смог он вывести вперед.
Когда я прочел это сообщение, меня больше всего удивила моя собственная реакция - я не удивился, и мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, почему я не удивился. А потом вспомнил. Ведь совсем недавно еще в марте мы с вами говорили о том, что в Барнауле прошел финал танцевального конкурса среди алтайских милиционеров. Просто я так понимаю, что, перефразируя дедушку Крылова, ты все время танцевала, а теперь пойди попой. Вот и барнаульские милиционеры потанцевали, теперь они будут петь.
Иван Толстой: На это сообщение о современном Джамбуле я могу ответить только известием о том, что одна из копий известной фотографии физика Альберта Эйнштейна, на которой он показывает фотографу язык, продана на аукционе в США, в штате Нью-Гэмпшир. За нее заплачено 74 тысячи долларов. Фотография
была сделана в 1951 году после празднования 72-летия физика. Эйнштейн, когда подписывал фотографию, сказал фотографу: "Вам понравится этот жест, потому что он предназначен всему человечеству". В данном случае, если не всему, то барнаульским героям вашего сюжета – безусловно. Новым обладателем знаменитой фотографии стал специалист по научным книгам и рукописям ученый Дэвид Уаксман.
А сейчас время для того, чтобы рассказать о том как, при каких обстоятельствах и с какой оценкой общественности был открыт в эти дни филиал петербургского Эрмитажа в Амстердаме. Рассказывает Софья Корниенко.
Софья Корниенко: Директор петербургского Эрмитажа Михаил Пиотровский. Мне очень хочется неофициально ваше эмоциональное состояние узнать. Что означает для Вас сегодняшний день?
Михаил Пиотровский: Мы все очень рады, что получилось то, что мы придумали. Это до сих пор – сумасшедший проект, и вот он получился! Хотя еще ничего такого никто никогда не делал. Присутствие большого русского музея – вот он, здесь, посреди Амстердама. Со своими правилами, со своими друзьями и коллегами. Так что здорово, что получилось это вовремя, что уложилось в рамки бюджета и во время, якобы, существующего кризиса. Я думаю, мы хороший урок всем даем.
Софья Корниенко: Насколько вы под впечатлением находитесь от голландского подхода, который кардинальным образом отличается от того, что сейчас в Питере происходит? Я имею в виду, что здесь каждый оригинальный кирпичик сохранен, с таким уважением относятся к оригинальному зданию.
Михаил Пиотровский: Это очень хороший урок, и его надо учить. Потому что да, каждый кирпичик, но вот, например, цвет рам: их местная инспекция монументов считала, что он должен быть такой, а наши специалисты доказали, что исторический цвет как раз такой, как здесь они предложили. Второе: видите, на фасаде написано “Эрмитаж Амстердам”? Это вообще-то как бы не по правилам, но написано так, что не у кого не находится сомнений. Понимаете, у них очень жесткие правила, но у них очень конструктивный подход. Здесь внутри здания нам повезло, потому что здесь в середине 20-го века разрушили почти всё и перестроили, поэтому внутри всё можно было строить, а так было бы нельзя строить. Только несколько исторических комнат сохранены, а остальное – свободно. Поэтому как раз здесь они показывают, как можно находить при очень жестких правилах способы, когда и обновление возможно. И у них нет в Амстердаме ни одного примера, когда всё было бы сделано неправильно. У нас таких примеров, к сожалению, очень много. И не только у нас.
Софья Корниенко: И какой приоритет, прежде всего чтó хотелось бы здесь выставлять? Как часто будет меняться экспозиция?
Михаил Пиотровский: Раз в 6 месяцев будет меняться примерно. У нас есть уже проект на будущую выставку. Экспозиция будет отражать разные стороны деятельности Эрмитажа. Следующая будет про новое искусство, потом будет Александр Македонский, археология. Так что приоритетов специальных нет. То, что будет интересно, и что рассказывает об истории Эрмитажа, и, соответственно, Эрмитаж как лицо России. А лицо России – это не только мундиры России. Когда будет Матисс и Пикассо – это тоже Россия, русское коллекционирование живописи, русский авангард, и так далее.
Софья Корниенко: Тем более, что вообще в Голландии не хватает какого-то российского представительства, культурного центра. Можно ли сказать, что у Эрмитажа в Амстердаме есть такие амбиции?
Михаил Пиотровский: Я думаю, что всему миру не хватает российских культурных представительств. И в данном случае, Голландия оказалось впереди всех. Они нашли способ, каким образом получить не информационное агентство при посольстве, а вот такую вещь, которая действительно является культурным представительством. Я думаю, это хороший урок для нас всех, в том числе для нас в России о том, как это надо делать.
Софья Корниенко: Как бывшая ученица изостудии эрмитажной, которую я очень любила в свое время, я заинтересовалась информацией о том, что в амстердамском Эрмитаже тоже будет большая детская составляющая.
Михаил Пиотровский: Да, Детский Эрмитаж – это то здание, соседнее, где у нас сначала был Эрмитаж Амстердам, там пять залов. Там будет всё для детей, и здесь уже вывешены картины, которые дети эрмитажные пишут.
Софья Корниенко: Что-то типа изостудии будет?
Михаил Пиотровский: Так уже есть. В этой изостудии амстердамской уже дети пишут, причем это в контакте с нашей изостудией. Так что тут обмен мнениями.
Софья Корниенко: И может быть, даже дети будут приезжать по обмену, да?
Михаил Пиотровский: А дети уже ездили, и еще будут ездить, конечно.
Софья Корниенко: Директор амстердамского филиала Эрмитажа Ернст Веен:
Ернст Веен: Уже во время моего самого первого посещения Эрмитажа, я заинтересовался изостудией. Я поприсутствовал на занятиях, которые там уже много лет ведет такой человек в усах...
Софья Корниенко: Борис Константинович [Кравчунас].
Ернст Веен: Точно! Вот уже много лет в Эрмитаже маленьких детей учат, как смотреть на произведения искусства. Я остался под большим впечатлением от увиденного. Именно по примеру наших петербургских коллег, мы решили уделить большое внимание обучению детей в амстердамском филиале. Почти 900 квадратных метров площади музея мы полностью отводим детям. Это пять студий и две аудитории, детский магазин и детское кафе. В год мы планируем приглашать сюда на несколько занятий около 20 тысяч школьников. Те же дети, у которых проявится живописный талант, смогут остаться и бесплатно обучаться по средам и субботам, прямо как в Эрмитаже в Петербурге.
Софья Корниенко: Особняк Амстелхоф, в котором теперь расположился кусочек Петербурга на реке Амстел, был построен в 1681 году за 16 месяцев. Построен так качественно, что сегодня реставраторам не потребовалось ремонтировать кирпичную кладку или покрывать ее защитным слоем краски. Ручная работа 17-го века. Правда, есть у ручной работы и свои темные стороны – в здании нет ни одного абсолютно ровного окна, все окна – немного разные по форме и размеру – так что подобрать к ним стекла было непросто. Еще в марте строгий внутренний двор был завален строительными материалами, и никто не верил, что удастся уложиться в заданные сроки. По человеко-часам работы было еще на год. Но вот наступило 20 июня, и Амстелхоф, который до этого почти три с половиной века подряд был домом престарелых, открыл свои двери под новой вывеской “Эрмитаж Амстердам”. Присутствие Петербурга в этих стенах неуловимое, на уровне метафизики. Дизайнеры Merkx+Girod не стали копировать музейный лоск Зимнего, с его пережившими трагедии века 20-го малахитами, позолотами и паркетами. Вместо этого, они словно бы написали современную аранжировку старой эрмитажной мелодии, не без иронии, но на приглушенных тонах. В итоге получилась постмодернистская пародия на Зимний, с еле заметными молочными очертаниями знакомых с детства оконных рам и колонн – только теперь уже из полиэстера – на таких же молочных стенах, с раздвижными полами и хай-тек-потолками, через которые можно заносить экспозиционные витрины. Всё это – в оригинальных стенах 17-го века, которые, как надеются музейщики, помнят русского царя Петра. Сейчас залы музея заселили более 2 тысяч экспонатов выставки “Русский Двор” - в основном, предметы царского гардероба, непривычно живые в контексте минимализма интерьера. Здесь же, при музее, открылся ресторан “Нева”. Такое чувство, что Петербург (который, кстати, при Петре называли на голландский манер “Петербурх”) вернулся к своим истокам.
Иван Толстой: Переедем через океан. Американская судьба Эллочки людоедки. Эссе Бориса Пармонова.
Борис Парамонов: Сейчас в Америке интересное завершение нашел один сюжет известнейшего советского романа: история Эллочки-людоедки из “Двенадцати стульев”. Как мы все помним, жена инженера Щукина вздумала соревноваться с дочкой американского миллионера Вандербильта и копировала в своей жизнедеятельности все жесты последней, например, выезжала на курорт, узнав, что миллионерская дочка отправилась в морское путешествие на своей яхте. Сегодня такое соревнование сугубо и трегубо бессмысленно: нынешние Вандербильты не тянут за собой, а сами опустились на уровень таких Эллочек.
Сейчас живет и здравствует 85-летняя Глория Вандербильт, снискавшая в Америке шумную славу еще в тридцатых годах прошлого века, когда ее тетка устроила судебный процесс против ее матери, обвинив ту в неправильном воспитании восьмилетней тогда Глории, - и выиграла процесс, Глория была отдана под опекунство этой тетки. Об этом был сделан уже в наше время телевизионный мини-сериал под названием “Бедная богатая девочка”. Глория благополучно выросла и начала выходить замуж, где она побывала четыре раза; вторым ее мужем был знаменитый дирижер Леопольд Стоковский. Мы в Советском Союзе видели его в фильме “Сто мужчин и одна девушка” с Диной Дурбин. Советские люди, лишенные источников какой-либо информации о Западе, тут же выдумали, что молоденькая Дина Дурбин – жена пожилого, но очень импозантного мужчины Стоковского. Где нам было знать о Глории Вандербильт, времена Эллочки-людоедки, то есть советский НЭП, давно прошли.
Помимо четырех мужей Глория Вандербильт имела многочисленных знаменитых любовников, среди них Марлон Брандо и Фрэнк Синатра. Она сама не лишена как бы художественной жилки, училась живописи и снискала некоторую известность как дизайнер джинсов. То есть она жила и живет вполне успешной жизнью, хотя ее репутация оставляет желать лучшего. Помню, что вскоре по приезде в Америку я читал в газетах, что ей не позволили купить квартиру в одном очень шикарном нью-йоркском доме, где жил, в частности, Генри Киссинджер. Совет директоров этого кооперативного дома счел ее недостаточно респектабельной для проживания в этом месте.
Короче говоря, сегодня Глория Вандербильт, которой, напоминаю, 85 лет, сделала еще один жест, соответствующий ее имиджу: написала эротический роман под названием “Одержимость”. Вот как описывает это сочинение Чарльз Мак-Граф в “Нью-Йорк Таймс” от 18 июня:
Диктор: “Одержимость” - это история Присциллы Винхэм, вдовы знаменитого архитектора, сделанного под Франка Лойда Райта. После смерти мужа она обнаруживает связку писем, открывающих секреты бурной сексуальной жизни ее покойного мужа. Автор этих писем некая Би (“Пчелка”) – таинственная женщина, которую можно представить как плод воображения Присциллы или наоборот, Присциллу – плодом воображения Би. “Одержимость” написана стилизованной прозой, несколько напоминающей сочинение Полин Реаж “История О”. Это эротика, отнюдь не порнография. Тем не менее словарь этой книги и события, в ней описанные, не относятся к разряду тех, что привычны для читателей “Нью-Йорк Таймс”. В ней многочисленны сцены, в которых действуют сексуальные игрушки – дилду, плетки, шелковые шнуры, не говоря уже о щетке для волос из слоновой кости. Мята, кайенский перец и свежая морковь с грядок участвуют в романе отнюдь не в той функции, которой обладают они в поваренных книгах”.
Борис Парамонов: Интерес этой истории в том, что она отнюдь не сенсационна. Это нынче привычное дело, американская “жись”, если употребить крылатое слово из романа советского деревенщика. Сын Глории Вандербильт известный телевизионный репортер Андерсон Купер, ведущий на CNN популярную программу “360 градусов”, говорит по этому поводу:
Диктор: “Пять наиболее удивительных слов, которые мать может сказать сыну: “Милый, я написала эротический роман”. Но моя мать – настоящий уникум, и всё, что она делает, нынче никого удивить не может. Что бы она ни написала в свои 85 лет, для меня вполне приемлемо”.
Борис Парамонов: В том-то и дело, что Глорию Вандербильт нынче и уникумом назвать трудно – она демонстрирует некую среднеарифметическую линию американского быта и нравов. Одна из характернейших черт этого быта, этих нравов, этой, как теперь говорят, культуры – полное исчезновение какого-либо лицемерия. Для контраста можно вспомнить Эдит Уортон – настоящую писательницу, которая, живя даже не в Америке, а в Париже, тщательно скрывала свой роман с английским журналистом – парижским корреспондентом лондонской “Таймс”. И это уже вопрос не нравов, а литературы: настоящая литература отнюдь не требует вольности словоупотребления и тематической вседозволенности; искусство возникает в режиме сдерживания, в поисках косвенных путей для выражения реальных ситуаций. Искусству, странно сказать, нужна, не вредна цензура: конечно, не в смысле посторонних вмешательств и запретов, а как средство, заставляющее сказать старое по-новому.
Но это уже сюжет не для Эллочки-людоедки, которая торжествует в нынешнем мире, на которую уже работает сама дочка Вандербильтов. Эллочка – победительница, ей принадлежит сила и слава.
Я не сомневаюсь, что роман Глории Вандербильт в ближайшее время будет переведен и издан в России. Интереснее другое: пустят ли сегодня ее в дом, где проживает Киссинджер.
Иван Толстой: Колокольня Русского храма в Сан Ремо обрела черногорские колокола. Об этом расскажет историк Михаил Талалай.
Михаил Талалай: У русской церкви в Сан-Ремо, на итальянской Ривьере цветов, наконец-то, спустя сто лет, зазвонили колокола. Не знаю, рады ли этому живущие по соседству горожане, но приход храма, несомненно, этому рад. На церемонию освящения и поднятия колоколов прибыл из Парижа правящий архиерей, Гавриил Команский, голландец родом, ставший православным монахом, а затем и епископом.
Колокола эти имеют одну интересную особенность – они сделаны в Черногории и подарены в Сан-Ремо этой страной.
Подарены, понятное дело, неспроста.
Дело в том, что при русском храме в Сан-Ремо – по воле итальянской королевы Елены Черногорской – сложился интереснейший, черногорский же, мемориал.
Сам храм был освящен в 1913 году, по эскизам Щусева, будущего строителя мавзолея Ленина на Красной площади – начинал он как церковный зодчий. Но, как известно, в следующем году началась Первая мировая война, и храм остался в каких-то частях незаконченным. Осталась стоять пустой и красивая, в московском стиле, шатровая колокольня.
В 1921 году во Франции, на Лазурном берегу, в городке Антиб скончался черногорский король-изгнанник Никола I, из династии Петрович-Негошей. Ему, кропотливо создавшему из небытия и из-под турецкого гнета Черногорское княжество, а затем – королевство, довелось познать крах всех своих устремлений: Никола стал первым и последним королем Черногории.
К талантам Николы, несомненно, принадлежало умение устраивать династические браки дочерям: две из них, Милица и Анастасия, стали Великими княгинями Российскими, а Елена сделала самую блестящую партию, выйдя замуж за итальянского наследного принца, ставшего королем Виктором-Эммануилом III.
Никола Черногорский в целом проводил прорусскую политику, и накануне Первой мировой войны, получил по указу царя даже чин генерал-фельдмаршала Русской армии. После перекройки европейской карты в результате войны, когда его крошечная держава вошла в состав объединенного королевства сербов, хорватов и словенцев, король без короны эмигрировал во Францию, в Антиб. Туда же приехала его супруга Милена и дочери. Неудачливый монарх не раз выражал желание быть погребенным в одной из русских православных церквей – как он писал – “вплоть до торжества истины в черногорском деле”. Вероятно, и русские храмы на Лазурном берегу желали иметь такую честь, но его дочь королева Елена решила похоронить отца “у себя дома”, в Италии.
Естественным стал выбор ближайшей православной церкви на итальянской земле, в Сан-Ремо, недалеко от Лазурного берега. Как отцу правящей королевы Николе отдали последние торжественные почести: его прах привез из Франции военный корабль; при погребении присутствовала королевская чета. Через два года скончалась жена Николы Милена, похороненная по завещанию также в крипте русского храма, который, в итоге, превратилась в место паломничества южных славян.
Городской муниципалитет Сан-Ремо, польщенный всей этой историей, установил в городском парке памятник королю Николе.
Черногорскую усыпальницу в русском храме в 1947 году осквернили грабители: приход не имел возможности ее охранять. Это вынудило принцессу Иоланду, дочь королевы Елены, перенести прах своего деда и бабки, в именье мужа под Турином. Казалось, черногорский сюжет завершился, но затем он получил новое развитие.
Приход в Сан-Ремо печалила утрата статуса королевской усыпальницы, и с назначением в 1963 году нового настоятеля, отца Иоанна Янкина, начались попытки возвращения такого положения. Заручившись поддержкой внука Николы, тоже короля-изгнанника Гумберта II Итальянского, а также муниципалитета Сан-Ремо, русская община вновь приняла у себя гробы черногорских венценосцев. К ним присовокупили прах оставшихся незамужними дочерей Николы – Ксении и Веры. Бывший король Италии Гумберт II дал средства на сооружение великолепного мраморного саркофага для своего деда. Рядом с саркофагом водрузили бюст Николы – копию памятника в городском парке, а позднее – икону св. Николая Чудотворца, небесного покровителя почившего монарха. Икону написал петербургский иконописец Александр Молчанов. Над гробами принцесс Ксении и Веры поместили иконы преподобной Ксении Римляныни и мученицы Веры.
Казалось бы, в истории мемориала теперь поставлена окончательная точка… Однако бурные европейские события достигли и спокойный курорт Сан-Ремо. С политическим кризисом в Югославии и с ростом патриотических (и сепаратистских) чувств в Черногорье, на маленькую русскую общину стало “давить” итальянское МИД, требуя передачу останков на Балканы и желая получить за это какие-то дивиденды. Помимо таких могучих рычагов, был пущен в ход аргумент о вроде бы свершившемся торжестве черногорского дела, о чем так мечтал в изгнании король без короны Никола. В итоге 29 сентября 1989 года в торжественной обстановке гробы черногорских изгнанников вынесли из русского храма и отправили в королевский склеп в Цетинье в древнюю черногорскую столицу.
В качестве ответного жеста муниципалитет передал русскому приходу бюсты итальянских монархов Елены Черногорской и ее супруга Виктора-Эммануила III. Вероятно, во избежание упреков в монархизме и для увязки со всем происшедшим вновь водруженные бюсты снабдили подробной разъяснительной надписью: “С христианским благочестием и любовью итальянские государи неоднократно посещали гробницы родителей Елены Черногорской, короля Николы I и королевы Милены, вместе с гробницами принцесс Веры и Ксении, находившиеся в крипте русской церкви вплоть до 29 сентября 1989 года, когда город Сан-Ремо торжественно проводил их на Родину”.
Опустевшая крипта, впрочем, и поныне служит черногорским мемориалом, но пониженного ранга. Кроме кенотафа, то есть пустой гробницы, Николы, с бюстом и иконой, посетителям представлены памятные доски, генеалогическое древо черногорской династии, стенды с историческими фотографиями.
В целом, однако, общественность Сан-Ремо была травмирована случившемся переносом, назвав его “святотатством”, совершенном “ради эгоистических выгод и ошибочных исторических расчетов согласно официальному желанию МИД Италии”.
Черногория же была, конечно, довольна таким исходом дела, и спустя 20 лет, в мае сего года, в знак благодарности она передала русской церкви колокола. Их торжественно водрузили на стоявшую почти столетие пустую колокольню.
Иван Толстой: На только что закончившемся фестивале в Праге победителем вышел документальный фильм “Прокофьев. Неоконченный дневник” режиссера Иосифа Фейгинберга. Рассказывает наш пражский корреспондент Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: Йосиф Фейгинберг эмигрировал в Торонто из Львова в 1979 году. Специалист в области аэродинамики и режиссер любительского театра, он не побоялся в новой жизни снова стать студентом и закончил в Канаде кинофакультет университета. Фейгинберг снимает документальные фильмы об искусстве, его работы “Глен Гульд. Путешествие в Россию”, “Две музы Гийома Котэ”, “Ломаный английский” - о театре эмигрантов в Оттаве - получали самые высокие международные награды.
Фильм рассказывает о глубокой трагедии в жизни композитора, начавшейся с победы Октябрьской революции в России. В 1918 году Прокофьев покидает страну, ставшую ему чужой, но и в эмиграции его ждут одиночество, депрессия, недоедание и непонимание. В фильме показаны места, где жил Прокофьев в США, Европе и в Москве двадцатых годов, причем архивные черно-белые кадры сменяются современными цветными изображениями тех же улиц и домов, звучит музыка Прокофьева, по клавишам в стремительном темпе движутся его руки виртуоза-пианиста, зарабатывавшие ему на жизнь в эмиграции, и через все это проходит главный мотив фильма –неизбывная грусть, трагедия непонимания его музыки критиками,
непонимания, которое сам композитор назвал “ослиным”. И никакие отдельные удачи и даже триумфы не снимали этой
тоски, Он был одинок. “Я слишком рано сюда попал, - слышим мы в фильме его дневниковую запись. – Но вернуться домой ? Кому лестно вернуться на щите?”
Какой же ключ подобрал режиссер для перевода на язык кино дневниковых размышлений композитора? Говорит Иосиф Фейгинберг.
Иосиф Фейгинберг: Мне хотелось, чтобы фильм этот был монологом самого Прокофьева, мне хотелось как можно больше использовать материалов самого дневника, практически не вмешиваться с авторским текстом, минимально вводить туда интервью и какие-то посторенние элементы. Дать Прокофьеву возможность рассказать о себе, рассказать о себе то, что он испытывал, чем он жил, о чем он думал, с кем он встречался - все, что он сам записал и что так интересно и потрясающе изложено в дневнике. То есть, основная идея фильма заключалась в том, чтобы предоставить возможность Прокофьеву рассказать о себе.
Нелли Павласкова: Режиссер проделал огромную работу по подбору материала. Показаны отрывки из современных и исторических постановок опер и балетов Прокофьева, в фильме мелькают лица Дягилева, Стравинского, Мейерхольда, Маяковского, Горького. Все эти видеосредства бьют в главную цель – раскрыть драму гения.
Иосиф Фейгинберг: Знаете, у Прокофьева очень сложная жизнь, сложный характер. Я в этом фильме попытался рассказать о периоде жизни вне России. Прокофьев сам, и сын, и внук Прокофьева говорят о том, что он никогда не чувствовал себя эмигрантом, он все время мечтал о возвращении в Россию. И в это период, конечно, драма заключалась в том, что, будучи композитором колоссального масштаба, он и в США, и во Франции, куда он переехал вскоре после двух лет в США (потом возвращался, кончено), можно сказать, что он оказался не то, чтобы не понятым, но тот же Моррисон говорит о том, что Прокофьев приехал в США слишком рано, такая музыка была еще не понятна, не общепринята. Поэтому, не найдя понимания в США, Прокофьев двинулся в Париж, где жил Дягилев, где жил Кусевицкий. И там тоже все у него складывалось очень тяжело, он с большим трудом зарабатывал на жизнь, зарабатывал, в основном, концертной деятельностью. Два сына, жена, к тому времени. То есть, ему было чрезвычайно трудно. Самым главным для Прокофьева было его творчество. Об этом немногие знают, но, оказывается, что Прокофьев больше всего мечтал о создании опер, больше, чем о создании симфоний. И вот именно с операми у него была серьезная проблема на Западе. Ему удалось с большим трудом осуществить постановку оперы “Любовь к трем апельсинам” в Чикагском оперном театре, на это ушло примерно четыре года его жизни, никогда не вышла и не увидела свет его опера “Огненный ангел”… Поэтому я думаю, что мысль о возвращении в Россию у Прокофьева появилась где-то в районе 1924 года. Когда было открыто посольство российское в Париже, когда наладились дипломатические отношения, Прокофьева стали приглашать на различные светские приемы, и в 1927 году Прокофьев в первый раз вернулся в Россию, после девятилетнего перерыва, где ему оказали совершенно невероятный прием.
Нелли Павласкова: И вот Прокофьев в Москве. Что заставило его вернуться в 36-м, и остаться в стране в разгар сталинских репрессий? В фильме об этом рассказывают сын композитора Святослав и внук Сергей.
Святослав Прокофьев: Поначалу к Прокофьеву был большой интерес, но, к сожалению, парижская музыкальная жизнь очень сложная, полная интриг и протекционизма, и у меня впечатление, что ему очень трудно было лавировать, хотя он и общался с Шестеркой, у них были дружеские отношения с Пуленком.
Сергей Прокофьев: Прием королевский абсолютно, который может затуманить взор любому. То есть, можно подумать, что действительно тебя только и ждут, и он возвращается назад в Париж, а здесь, в общем-то, ничего не изменилось по отношению к нему. Он где-то пишет: “И вот мое кругосветное путешествие, наконец, завершилось”. То есть он не уезжал, он вернулся домой. И мне кажется, что дальше… А вот дальше можно говорить о том, что за 18 лет дом настолько изменился, и настолько изменился не только дом, но и люди, которые этом доме живут, что он их не узнал, а они его тоже не приняли. То есть, принять-то приняли, но отнеслись-то они к нему как к чужому, в каком-то смысле.
Иосиф Фейгинберг: Я думаю, что прямого ответа на это вопрос нет. Скорее всего, это огромное желание работать, как композитор, все это ему было обещано в России.
Нелли Павласкова: И было это выполнено?
Иосиф Фейгинберг: В какой-то степени - да. Но 1948 году мы все знаем, что произошло: Прокофьев с группой других композиторов был обвинен в буржуазном модернизме, в формализме, и с этого момента начинается тяжелый период в его жизни. В 1953 году Прокофьев умирает в один день со Сталиным. Как говорят очевидцы, похороны Прокофьева прошли совершенно незаметно, и цветов нельзя было даже купить для того, чтобы принести на могилу Прокофьеву. Его хоронили в один день со Сталиным, насколько я помню.
Нелли Павласкова: В 1948 году была арестована и отправлена в ГУЛаг по обвинению в шпионаже жена композитора и мать его двоих сыновей испанская актриса Лина Прокофьева. Из заключения она вернулась только в 1956 году.
Иван Толстой: Андрей, настало время вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, поподробнее о музыкантах и о музыке, которую мы сегодня слушали.
Андрей Гаврилов: Я с огромным удовольствием представляю сегодняшний дуэт - это Леонид Винцкевич (Курск) и Лембит Саарсалу (Таллин). Дуэт, который получил в Европе название “Джаз для двоих” (по одному из их альбомов), который не так давно отпраздновал свое 20-летие. Леонид Винцкевич родился в 1949 году, закончил Курское музыкальное училище, потом поступил в Казанскую консерваторию. Его любимыми композитоарми были Мусоргский, Скрябин, Прокофьев, Берг и Мессиан. К концу 60-х годов он был один, по его собственным воспоминаниям, из самых постоянных слушателей знаменитой передачи Аркадия Петрова “Радиоклуб “Метроном””, которая тогда выходила на радиостанции “Юность”, и которая рассказывала об отечественном джазе. Благодаря радио он узнал о бурной джазовой жизни в СССР и услышал таких, ныне легендарных музыкантов как Георгий Гаранян, Константин Носов, Геннадий Гольдштейн, Герман Лукьянов, Роман Кунсман. В 70-х годах Винцкевич случайно, по его собственному признанию, купив журнал “Кругозор”, напомню, это был журнал, куда вкладывались гибкие пластинки, услышал записи Фольклорного хора Белгородской области. Его поразил гармонический и ритмический строй этих песен. Он перенес их фрагменты на нотную бумагу, пытаясь найти природу ритмической организации фольклорного пения, сходной по восприятию с джазовым драйвом. В итоге появились первые авторские композиции Винцкевича – Леший, Осенняя песня, Бурлатская - которые он показал в 1978 году на джазовых фестивалях в Фергане и Куйбышеве. В 1984 году он познакомился на Свердловском джазовом фестивале с эстонским саксофонистом Лембитом Саарсалу, одним из ведущих джазовых музыкантов Эстонии. Сыграв один раз вместе, музыканты создали дуэт, который существует до сегодняшнего дня. После этого они выступали на различных фестивалях по всему миру, в том числе и в Праге, в Восточной Германии, в Нидерландах. Кстати, в Нидерландах они выступали на фестивале, где участники должны были, по распорядку фестиваля, играть 30 минут, однако реакция публики была такая, что музыканты отыграли 120 минут. В 1997 году Винцкевич впервые провел Курский джазовый фестиваль под названием “Джазовая провинция”. На самом деле значение этого фестиваля невозможно переценить. Благодаря именно ему джазовые музыканты выступают в таких городах как Курск, Воронеж, Саратов, Орел, Тула, Тамбов, Пенза - то есть в тех городах, которые часто обходят вниманием столичные джазовые звезды. Его партнер по дуэту Лембит Саарсалу родился в 1948 году, в 12 лет поступил в Таллиннское музыкальное училище по классу кларнета. На саксофоне он выучился играть самостоятельно. Их выступления произвели такой фурор в США, в частности, что журнал “Даун Бит” писал: “Прекрасный, не замкнутый в себе русский авангард, где Эрл Гарднер не противоречит Сесилу Тейлору”. Мы послушаем фрагменты альбома, который не так давно был выпущен на фирме “Мелодия”. Замечательная музыка и чудовищное издание - на этом альбоме перепутаны названия композиций, переставлены треки, в лучших традициях советского издательства. Фирма “Мелодия” верна себе. Но это ни в коем случае не сказывается на той замечательной музыке, которую играет дуэт. Леонид Винцекевич, Лембит Сарсалу – “Джаз на двоих”.