Эти переводы я подготовил для русской редакции Би-би-си в 1982 году к столетию со дня рождения Дж.Джойса. Тогда же во время студийной записи двое коллег отказались читать в эфир письма писателя, адресованные жене, поскольку сочли их непристойными (это моё предупреждение возможным читателям-пуристам). В России переводы не публиковались. Полностью публикацию можно прочесть в парижском журнале "Синтаксис" (редактор М.В.Розанова), №14, 1985 г. В самом конце – моё эссе, написанное в Киеве в 1975 году. Оно, хоть и по касательной, имеет отношение к Дж.Джойсу.
Джеймс Джойс
ПИСЬМА.
НЕКРОЛОГ.
С. БЕККЕТ О Д. ДЖОЙСЕ
Генрику Ибсену
Март, 1901 год Роял Террас, 8
Ферфилд, Дублин
Достопочтенный сэр! Я пишу Вам, чтобы поздравить с семидесятитрехлетием и, таким образом, присоединиться к Вашим почитателям, живущим во всех странах. Быть может, Вы помните, что после публикации Вашей последней пьесы — "Когда мертвые просыпаются" — отклик на нее — под моим именем — появился в английском журнале "Фотнайтли ревью". Я знаю, что Вы знакомы с этим откликом, ибо Уильям Арчер прислал мне письмо, в котором приводит цитату из Вашего письма, адресованного самому Арчеру: "Я прочел, точнее, расшифровал рецензию в "Фотнайтли ревью" Джеймса Джойса, рецензию весьма благожелательную, и хотел бы поблагодарить автора, если мне это позволяет знание языка"... У меня не хватает слов, чтобы описать, как я тронут Вашим посланием. Я молод, очень молод, и, возможно, мое возбуждение вызовет у Вас улыбку. Но у меня нет сомнений, что вспомнив те времена, когда Вы учились, как я сейчас, в Университете, и вспомнив, что бы тогда для Вас значило слово человека, которого Вы столь цените, Вы поймете мои чувства. Я сожалею лишь об одном: что столь незрелая и торопливо написанная статья попалась Вам под руку. По крайней мере, моя глупость не была преднамеренной. Наверное, Вам может показаться досадным, что Ваше произведение было отдано на милость юнцу, но я уверен, что Вы предпочтете горячность невозмутимости и "академическим" парадоксам.
Что еще я могу сказать? Я открыто провозглашал Ваше имя в колледже, где оно было либо неизвестно, либо вспоминалось с трудом. Я отстаивал Ваше право на подобающее место в истории драмы. Я говорил о том, что, как мне кажется, является характерным для Вашего таланта: божественной надличностной мощи. Я не забывал и о менее важных свойствах Вашего творчества... Не думайте, что я — идолопоклонник, вовсе нет. И если я говорил и спорил о Вас, то не затем, чтобы привлечь внимание к пустой риторике. Но самое дорогое всегда оставляешь для себя. Я никогда не говорил о том, что столь крепко привязывает меня к Вам. Никогда не говорил, что горжусь тем, что угадываю Вашу жизнь, о том, как вдохновляют меня Ваши сражения — не те очевидные, вполне материальные сражения, но внутренние, интеллектуальные, о том, что Ваше упорство и решимость докопаться до тайны жизни придавали мне сил, о том, как полностью пренебрегая художественными канонами, друзьями и шибболетами, Вы шествовали в лучах внутреннего эгоизма. И именно об этом я пишу Вам сейчас. Ваши земные труды завершаются, Вы у самой кромки тишины. Тьма вокруг Вас сгущается...
Будучи одним из представителей того молодого поколения, к которому Вы обращались, я приветствую Вас — забыв про смирение, ибо я в тени, а Вы в блеске и сиянии, забыв про печаль, ибо Вы старик, а я молод, забыв про самонадеянность и сентиментальность, я приветствую Вас радостно, с надеждой и любовью.
С совершенным почтением
Джеймс Джойс
Станислаусу Джойсу
18 сентября 1905 года Улица Св. Николо SO, Триест
Дорогой Стэнни! Я удивлен, что ты до сих пор ничего не написал мне, как обещал, и не выслал назад рукопись. Я взываю к твоему воображению, дабы оно не упускало меня из виду. Я даю ежедневно 8-10 уроков (да еще каких уроков!) и к тому же пытаюсь закончить "Дублинцев". Так что если ты и тетя Джозефина обижены тем, что я не пишу, примите во внимание мое положение. Я на самом деле хотел бы получить вразумительный ответ: вышлите вы мне деньги или нет. Я благодарен тебе за тщательный разбор моих рассказов. Сравнение их с рассказами классиков более чем лестно. Репутация этих классиков столь высока, что, боюсь, ты ошибаешься. Относительно "Исповеди*' Руссо Лермонтов заметил, что ее недостаток уже в том, что Руссо читал ее своим друзьям. Я не склонен думать, что эти рассказы — не в последнюю очередь из-за условий, в которых они писались, — превосходны. Я хотел бы поговорить с тобой об этом, а также о многом другом. Твое замечание о том, что рассказ "Двойники" обладает русским свойством увлекать читателя в путешествие вглубь сознания, заставил меня задуматься над тем, что же люди имеют в виду, говоря "русский". Ты, должно быть, имеешь в виду некую тщательно вымеренную чувственную мощь, однако, судя по тому немногому, что я прочел из русских, мне не кажется это отличительной русской чертой. Главное, что я обнаружил почти у всех русских — это развитой инстинкт касты. Разумеется, я не согласен с твоей точкой зрения на Тургенева. Мне не кажется, что он намного лучше Короленко (читал ли ты что-либо его?) или Лермонтова. Он скучноват (не умен) и временами театрален. Я думаю, многие восхищаются им потому, что он "приличен", как восхищаются Горьким, потому что он "неприличен". Что ты думаешь о Горьком? Он очень знаменит в Италии. Что касается Толстого, то здесь я с тобой совершенно не согласен. Он — великолепный писатель. Он на голову выше других. Я не воспринимаю его всерьез как христианского святого. Я думаю, он — очень искренняя в духовном отношении натура, но я подозреваю, что он говорит на прекрасном русском языке с санкт-петербургским акцентом и помнит имя своего пра-пра-дедушки (я думаю, это и лежит в основе по существу феодальной культуры России).
Я видел в лондонском "Таймсе" его короткое письмо с критикой правительств. Даже английские "либеральные" газеты возмущены. Он критикует не только гонку вооружений, но и называет царя слабоумным гусарским офицером, чей умственный уровень ниже, чем у большинства его подданных... Английские либералы шокированы: они назвали бы его вульгарным, если б не знали, что он граф. Один из авторов "Илластрейтид Лондон Ньюз" иронизирует над Толстым за то, что тот не понимает ВОЙНЫ. "Бедняга!" — восклицает он. Ладно. Хотя я, черт побери, вполне равнодушен, но и для меня это уже чересчур. Слыхивал ли ты когда-либо подобную наглость? Или они думают, что автор "Воскресения" и "Анны Карениной" — глупец? Или этот наглый, бесчестный журналист думает, что он ровня Толстому — физически, интеллектуально, морально, художественно? Все это абсурдно. Но когда думаешь об этом, испытываешь отвращение. Возможно, этот журналист теперь переоценит всего Толстого — его романы, рассказы, пьесы и так далее. Я согласен с тобой, однако, в отношении Мопассана. Он отличный писатель. Порой его рассказы написаны неряшливо, но едва ли он мог избежать этого, принимая во внимание обстоятельства его жизни.
...Слыхал ли ты о землетрясении в Калабрии? Я внес свою крону в фонд для пострадавших. Некоторые природные явления ужасают меня. Странно, что человек большой моральной отваги — а я именно такой человек — может быть столь малодушным трусом в физическом смысле. Иногда ночами я смотрю с сожалением на руки моей девочки и думаю о том, что моя вежливость — тоже форма физической трусости. Как бы мне хотелось — если б я твердо стоял на земле — окунуть всех, кто молод, в поток спонтанного счастья. Как бы я хотел увидеть самых разных молодых людей кувыркающимися друг над другом. Впрочем, возможно, мое желание эгоистично...
Джим
(Из письма брату Станислаусу)
24 сентября 1905 года Улица Св. Николо 30, Трест, Австрия
... Ты уже долго читаешь мой роман. Я бы хотел знать, что ты о нем думаешь. Единственная книга, подобная ему, — "Герой нашего времени" Лермонтова. Конечно, мой роман много длиннее, кроме того, герой -
пресыщенный, храброе животное. Однако подобие — в цели и в названии, а иногда в едкости. В конце книги Лермонтов описывает дуэль между героем и Г. Г. гибнет и падает в пропасть. Прототип Г. — ужаленный иронией поэта — так же вызвал Лермонтова на дуэль. Они стрелялись так же возле пропасти в горах Кавказа. Лермонтов был убит и скатился в пропасть. Можешь себе представить, какие мысли пришли мне в голову. Книга произвела на меня большое впечатление. Она намного интересней всего, что написано Тургеневым...
Норе Барнэкл Джойс
2 декабря 1909 года Фонтени Стрит 44, Дублин
Дорогая, я вынужден просить у тебя прощения за, должно быть, из ряда вон выходящее письмо, которое я написал тебе вчера вечером. Когда я писал его, передо мной лежало твое письмо, и мои глаза неотрывно смотрели — смотрят и поныне — на одно определенное слово. Есть нечто непристойное и распутное в самом виде писем. Они звучат как сам акт — коротко, грубо, неотразимо, дьявольски.
Дорогая, не обижайся из-за написанного мной. Ты благодаришь меня за имя, которое я тебе придумал. Да, любовь моя, это действительно прекрасное имя: "Мой дикий цветок, вьющийся по ограде! Мой темно-синий цветок под дождем!'* Видишь, я все еще немного поэт. Я также дарю тебе милую книгу: и это подарок поэта женщине, которую он любит. Но бок о бок и в сердцевине той духовной любви к тебе я испытываю дикое животное вожделение к каждой пяди твоего тела, к каждому укромному и стыдливому уголку его, к каждому запаху и движению. Моя любовь к тебе позволяет мне обращаться с мольбой к духу вечной красоты и нежности, который отражается в твоих глазах, или швырнуть перед собой на мягкий живот, взгромоздиться сверху и отделать, как кабан свинью.
Я научил тебя едва ли не замирать при звуке моего голоса, напевающего или
бормочущего твоей душе о страсти, печали и таинственности жизни, и в то же время я научил тебя подавать мне непристойные знаки губами и языком, научил соблазнять меня непристойными прикосновениями и звуками и даже самыми бесстыдными и извращенными позами.
Нора! Моя верная любовь! Моя ясноглазая испорченная школьница, будь хоть стервой, хоть возлюбленной — для меня ты всегда остаешься диким цветком, вьющимся по ограде, моим темно-синим цветком под дождем.
Джим
Марте Фляйшерман
декабрь 1918 года Цюрих
Вчера вечером, когда я ожидал хоть какого-то знака от вас, меня била лихорадка. Отчего вы не желаете написать мне хоть несколько слов, хоть ваше имя? И отчего вы всегда опускаете жалюзи? Я хочу видеть вас. Я не знаю, что вы обо мне думаете. Я говорил вам, что мы встречались и разговаривали, но вы забыли меня. Хотите, я вам что-то скажу? Первые впечатления о вас? Вот они. Вы были одеты в черное, на голове большая шляпа с развевающимися перьями. Цвет вам очень шел. И я подумал: милое животное. Ибо в вашем очаровании было что-то очень откровенное, почти бесстыдное. Потом, когда я присмотрелся, я отметил мягкость и правильность ваших черт и нежность глаз. И я подумал: еврейка. Если это не так, то вы не должны обижаться. Иисус Христос обрел плоть в чреве еврейки. Я часто думал о вас, и позже, когда узнал вас в окне, смотрел с восхищением, которое был не в силах преодолеть. Но, возможно, вам все это безразлично. Возможно, я вам кажусь просто смешным. Я готов принять любой ваш приговор. Но вчера вечером вы подали мне знак, и мое сердце затрепетало от радости. Я не знаю, сколько вам лет. Что касается меня, то я стар, и мне кажется, что я даже старше, чем на самом деле. Возможно, я жил слишком долго. Мне — 35. В этом возрасте Шекспир загорелся нежной страстью к "смуглой леди". В этом возрасте Данте шагнул в ночь своего существования. Мне неведомо, что случится со мной. Возможно ли, чтобы человек испытывал чувства, подобные моим, и чтобы у других они даже не появлялись? Я не знаю, чего хочу. Я хотел бы поговорить с вами. Я представляю туманный вечер. Я иду — и вижу, как вы приближаетесь ко мне, одетая в черное, молодая, неведомая, нежная. Я смотрю вам в глаза, и мой взгляд говорит вам, что я бедный искатель в этом мире, что я ничего не понимаю ни в своей судьбе, ни в чужих судьбах, что я жил, грешил и творил, и что однажды меня не станет, хотя я так ничего и не понял в этом мраке, породившем нас обоих. Возможно, вы разгадываете тайну вашего тела, когда смотрите на себя в зеркало; откуда, откуда этот дикий свет в ваших глазах? а цвет волос? Как грациозны вы были вчера вечером, когда сидели за столом, погрузившись в мечты, а потом внезапно поднесли мое письмо к свету. Как вас зовут? Думаете ли вы обо мне хоть когда-нибудь? Напишите мне по адресу, который я указываю. Вы можете писать мне также по-немецки. Я хорошо понимаю его. Расскажите мне что-нибудь о себе. Да, напишите мне завтра же. Мне кажется, что вы добры...
Гарриэт Шо Уивер
20 июля 1919 года Университетштрассе 29, Цюрих
Дорогая мисс Уивер!
В последние дни ожидания я пребываю в растерянности, ибо как раз тогда, когда я узнал, что именно вы столь щедро помогали и помогаете мне, вы написали, что последний раздел — СИРЕНЫ — который я послал вам, показался вам в какой-то мере многословным и слабым. Получив ваше письмо, я несколько раз перечитал этот раздел. Я писал его пять месяцев, и всегда, когда я заканчиваю целый раздел, я впадаю в полную апатию, из которой, как кажется, ни мне, ни этой чертовой книге вряд ли выбраться. Эзра Паунд ответил мне довольно быстро и неодобрительно, но его неодобрение представляется мне необоснованным в силу специфических интересов всей его замечательной и полной энергии жизни художника. Господин Брок также обратился ко мне с просьбой объяснить метод (или методы) безумия, но эти методы столь многогранны, изменчивы от часа к часу, от эпизода к эпизоду, что даже при всем моем уважении к его критическому долготерпению, я вряд ли попытаюсь ответить... Если уж Сирены оказались несостоятельными, то я почти не надеюсь на одобрение Циклопов и последующего раздела Цирцея; более того, я не в состоянии написать эти разделы быстро. Составные части сливаются в единое целое лишь после того, как притрутся друг к другу. Смею сознаться, что это предельно скучная книга, но в то же время никакой иной книги ныне я написать не могу.
В течение двух лет, пока я получал подарки от вас, у меня было предчувствие (как оказалось сейчас — ложное), что каждый раздел книги будет встречен вами, столь великодушно помогающей мне, с сочувствием... Стоит мне упомянуть или ввести какой-либо персонаж, я тотчас слышу о его или ее смерти, отъезде или несчастье: и каждый последующий эпизод, относящийся к той или иной сфере культуры (риторике, музыке или диалектике) оставляет за собой выжженное поле. С тех пор, как я закончил Сирен, я не способен слушать никакую музыку.
Я пытаюсь выразить мою благодарность вам, но у меня не получается. Именно вы в свое время обратили "внимание" публики на мою книгу "Портрет художника в юности", и потому я буду весьма благодарен, если вы примете от меня рукопись этой книги...
Ваша помощь щедра и постоянна. Я хотел бы быть достоин ее как поэт или как человек. Все, что я могу — это лишь благодарить вас.
Искренне, искренне Ваш Джеймс Джойс
Эзре Паунду
5 июня 1920 года виа Санита 2, Триест
Дорогой Паунд! Я отправился сегодня на вокзал, чтобы выехать утром в 7.30. По прибытии туда я узнал, что накануне столкнулись два пассажирских поезда... К счастью, меня там не было. Я намерен отправиться этим маршрутом в Англию и Ирландию как можно быстрее, однако ныне обстоятельства для этого не представляются благоприятными...
Причины для моей поездки на север таковы. Мне необходим длинный отпуск (я не имею в виду прервать работу над УЛИССОМ, скорее, найти спокойное место, чтобы завершить книгу). Даже ничего не говоря о городе, положение мое в последние семь месяцев было весьма неприятным. В квартире вместе со мной живут еще одиннадцать человек, и мне не достает времени и покоя, чтобы написать намеченные две главы. Вторая причина: одежда. У меня ее нет, и я не могу ее купить. У других, моих домочадцев еще есть приличная одежда, купленная в Швейцарии. Я ношу ботинки моего сына — они на два размера больше, и его поношенный костюм, который узок мне в плечах... С тех пор, как я приехал сюда, я едва ли вымолвил сто слов. Большую часть времени я провожу, растянувшись сразу на двух кроватях, окруженных горами страниц... Третье: два моих сына со времени приезда сюда не спят в кровати... Надеюсь, госпожа Паунд чувствует себя хорошо. Дайте мне знать без промедлений, получили ли вы рукопись главы.
С сожалениями и пожеланиями, искренне Ваш
Джеймс Джойс
P.S. Это очень поэтическое послание. Только не подумайте, что это деликатно сформулированная просьба прислать мне поношенную одежду. Послание следует читать вечером, размеренно, под плеск озера.
Уильяму Батлеру Йитсу
5 октября 1932 года Отель Метрополь, Ницца
Дорогой Йитс! Большое спасибо за письмо и за добрые слова. Уже тридцать лет прошло с тех пор, как вы впервые протянули мне руку помощи. Пожалуйста, передайте также мою благодарность Бернарду Шоу, с которым я никогда не встречался.
Я надеюсь, Академия Ирландской словесности, которую вы вдвоем создаете, с успехом достигнет своих целей. Я же, как и прежде и, как, по-видимому, в будущем, не вижу причин для упоминания моего имени в связи с Академией; я со всей ясностью осознаю, что у меня нет никаких прав выставлять себя в качестве кандидата.
Возвращаю вам с благодарностью Устав Академии, Надеюсь, вы в добром здравии. Что касается меня, то я вынужден наезжать в Цюрих каждые три месяца из-за болезни глаз. Все же я работаю со всей энергией.
Искренне Ваш
Джеймс Джойс
Газета Таймс
14 января 1941 года
Вчера в Цюрихе умер Джеймс Джойс, ирландец, книга которого "Улисс" вызвала противоречивые отклики. Джеймс Августин Алоис Джойс родился в Дублине 2 февраля 1882 года. Закончил Ирландский Университет в 1902 году. С юности проявлял интерес к литературе. Любовь Джойса к Ибсену была столь велика, что он выучил норвежский язык. Уже в студенческие годы Джойс был настолько самоуверен, что как-то заявил Йитсу: "Мы встретились слишком поздно: вы чересчур стары, чтобы я смог повлиять на вас". Публикация первых рассказов не принесла Джойсу достатка, и он вместе с женой переехал в Триест, где преподавал английский. Джойс обладал большими способностями к языкам и выучил итальянский настолько хорошо, что мог писать статьи для итальянских газет. В 1914 году вслед за сборником стихотворений Джойса "Камерная музыка" вышел сборник его рассказов "Дублинцы" - с девятилетней отсрочкой из-за требований издателей сделать ряд сокращений. В 1914-1915 годах Эзра Паунд в журнале "Эгоист" опубликовал роман Джойса "Портрет художника в юности". Над романом "Улисс" Джойс работал с 1914 по 1920 год в Триесте и в Цюрихе. Книга вышла в Париже в 1922 году, но не была допущена к продаже в Англии и Америке за непристойность. Однако тысячи экземпляров "Улисса" контрабандой все же были доставлены в Англию.
В жизни Джойс был мягким и добрым человеком. В 20-30 годы он жил в Париже и трудился, не покладая рук. О нем заботилась преданная жена, обладающая большим чувством юмора. У них было двое детей: сын и дочь. Любимым хобби Джойса была музыка.
Самюэль Беккет
Из эссе "Данте... Бруно... Вико... Джойс"
Здесь форма - содержание, а содержание — форма. Кое-кто жалуется, что все это написано не по-английски. Но это вообще не написано. Это не следует читать, точнее, это следует только читать. Это следует видеть и слышать. Его проза не о чем-то, а само ЧТО-ТО... Когда чувство спит, слова тоже закрывают глаза. Когда чувство вальсирует, слова тоже кружатся. Вот завершающий абзац пасторали Шона:
"И чтоб шипела молодая шипучка любви, я сжимаю бока бокала с шампанским; сладкий дурман от ее вздернутых, играющих в прятки, крепко прижатых к моей белой как снег, и пока мои острые жемчужины в припадке искристой мудрости прокалывают ее надувные, я клянусь — заодно с вами — необхватной округлостью принадлежащей мне бедолашной беззубой задницы, что докажу, что всегда буду верен тебе (аплодисменты!) и буду любить тебя до тех пор, пока моя прямая кишка гнется. Долу".
Сами слова под газом. Они играют и пенятся. Как определить эту неусыпную эстетическую зоркость, без которой не было бы никакой надежды заманить, поймать в ловушку чувство, всегда устремленное к поверхности формы, становящееся само формой?..
И еще об одном следует сказать со всей ясностью: красота "Поминок по Финнегану" имеет не только пространственное измерение; ее восприятие зависит в равной мере от глаза и от уха. Время и пространство в 'Поминках" следует воспринимать в единстве. Джойс вернул языку простоту. Это тем более важно, что нет языка, который был бы мудреней английского. Английский смертельно абстрактен... Конечно, Джойс не первый писатель, который понял, что слова это не просто устоявшиеся символы. Шекспир находит жирные, лоснящиеся слова, чтобы описать разложение:
"Быть тебе глупее жирного сорняка, сгнившего под корень на летейском причале". В диккенсовском описании Темзы в "Больших ожиданиях" слышишь мерное хлюпанье воды. Писательская манера такого рода, которая кому-то может показаться темной и путаной, — квинтэссенция, сгусток языка, цвета, жеста, не мыслимая без иероглифического лаконизма. Слова здесь набираются не типографской краской. Они - живые. Они локтями прокладывают себе путь на бумагу, раскаляются, сгорают, истлевают, улетучиваются.
... Стихийная внутренняя энергия и "неправильность" языка делают саму форму буквально ненасытной... Происходит бесконечное словесное почкование, вызревание, разложение, цикл сменяет цикл. Подобное сведение различных средств выразительности к простоте, к лаконизму и слияние этих простейших элементов в единую массу, чтобы мысль обрела плоть — школа Джамбаттисты Вико... Если английский еще и не стал, подобно латыни в средние века, своего рода необходимостью, то вряд ли кто-либо будет оспаривать, что английский ныне соотносится с прочими европейскими языками примерно так же, как средневековая латынь с итальянскими диалектами. Данте воспользовался языком улицы не из-за местного ура-патриотизма и не для того, чтобы возвысить тосканский разговорный диалект... Данте приходит к заключению, что из-за коррозии диалектов невозможно остановить свой выбор ни на одном из них и потому пишущий на языке улицы должен отобрать самые чистые элементы каждого диалекта и объединить их в синтетический язык, лишенный, по крайней мере, провинциальной узости. Именно так Данте и поступил. Его язык нельзя назвать ни флорентийским, ни неаполитанским. Он писал на языке, на котором мог бы говорить некий идеальный итальянец, усвоивший все лучшее, что было в различных диалектах Италии, но такого идеального итальянца не существовало, как не существовало идеального итальянского языка. Те, кто отрицают близость Данте и Джойса в подходе к языку, утверждают, что Данте писал на языке улицы, а на языке "Поминок по Финнегану" никто никогда не говорил... Не стоит забывать, что читатель Данте знал латынь и воспринимал "Божественную комедию" на глаз и на ухо с точки зрения этого знания, не говоря уж о присущей латинской эстетике нетерпимости к новациям...
И напоследок — о Чистилищах. У Данте — Чистилище коническое, устремленное к вершине. У Джойса — сферическое, без вершин и взлетов. У первого — восхождение: от реального Пред-Чистилища к идеальному Раю Земному. У второго — никакого развития или восхождения к идеальному. У Данте —неукоснительное движение вперед и не менее неукоснительное достижение конца, у Джойса - движение рывками, либо движение вспять и кажущееся завершение. В "Божественной комедии" движение целенаправленно, шаг вперед означает на самом деле продвижение вперед. В 'Поминках по Финнегану" движение лишено направленности или направлено в разные стороны, и шаг вперед означает в действительности шаг назад. Дантовский Рай Земной — это перегон на пути к Раю Неземному; Рай Земной Джойса — это перегон на пути торговцев к берегу моря. Грех — помеха на пути к вершине конуса и в то же время
условие движения вокруг сферы. В каком же смысле произведение Джойса соотносимо с Чистилищем? В абсолютном отсутствии абсолюта. Ад является статичной безжизненностью, удручающей стерильностью. Чистилище — само движение и энергия,
порожденные союзом этих двух сил. Работа в Чистилище идет беспрерывно, то есть порочный круг, в котором оказалось человечество, замыкается, и это замыкание зависит от чередующегося превосходства одного из двух элементов. Никакого со-
противления, никаких взрывов; и такая тишь только в раю и аду, ибо лишь там не бывает взрывов, в них попросту нет нужды. На земле же — Чистилище; Добро и Зло, которые делают человеческую натуру столь противоречивой, должны поочеред-
но очищаться духом бунтарства. Вслед за сопротивлением, которое упрочено затвердевшей коркой неразлучных Добра и Зла, — взрыв, за взрывом вновь сопротивление и так далее и так далее. А больше ничего; ни вознаграждений, ни наказаний; просто новые уловки, чтобы заохотить котенка ловить свой хвост.
Джеймс Джойс
Два отрывка из "УЛИССА"
Из монолога Леопольда Блума
...Я заговорил с ней. О чем? Если не знаешь, чем закончить разговор, твой план никуда не годится. Задай им какой-нибудь вопрос, они спросят в ответ. Хорошо, если ты на колесах. Отлично начать, к примеру, с "добрый вечер" и посмотреть, сработало ли: добрый вечер. Но в тот темный вечер на Аппие-вой дороге я едва не заговорил с миссис Клинч - думаю, это была она. Да. Девчонка с Мит-стрит в ту же ночь. Вся эта грязь, которую она несла в ответ, сущий вздор. "Моя зопа" — как она называла ее. Не легко найти такую, которая. Должно быть, им просто ужасно, если не обращаешь внимания на их приставания, пока не привыкнут. Поцеловала мне руку, когда дал ей два лишних шиллинга. Попугаи. Нажми на кнопку и птичка зачирикает. Лучше бы она не называла меня "сэр". О, ее рот в темноте! И ты, женатый мужчина, с незамужней девчонкой! Это им и нравится. Отбить мужчину у другой. Или хотя бы услышать про такое. Нет, это не по мне. Радоваться тому, что уломал чью-то жену. Доедать чьи-то объедки. Пережевывание жвачки. Этот гондон все еще в моем бумажнике. Сколько треволнений из-за него. Может, что-нибудь и выгорит. Не знаю. Вперед. Все готово. Довольно мечтать. О чем? Хуже всего начало.
Как они переворачивают все с ног на голову, когда им что-то не нравится. Спрашивают, нравятся ли тебе грибы, только потому, что знавали какого-то господина, которому. Или спрашивают, что собирался сказать некто, когда вдруг передумал и остановился. А если напрямик: хочу так-то и так-то. Потому что хочу. И она тоже. Оскорбить ее. Потом помириться. Притвориться, что страшно хочешь. Потом пожертвовать — ради нее. Это им льстит. Должно быть, она все время думала о ком-то другом. Ну и что с того? Должна же она, если уж думает: он, он. Главное - первый поцелуй. Выбрать подходящий момент. Что-то в них выстреливает, лопается. По глазам видно, как обмякают. Первые мысли самые лучшие. Помнят их до смерти. Молли, лейтенант Малви, целовавший ее у Мавританской стены возле сада. Говорила, ей было пятнадцать. Но грудь уже была развитая. Потом уснула. После обеда в Гленкри, когда ехали домой ко взбитой, как перина, горе. Во сне скрежатала зубами. Мэр тоже положил на нее тогда глаза. Вэл Дилон Апо-плектик.
Вот она с ними внизу ждет фейерверка. Моего фейерверка. Вверх как ракета, вниз как палка. И дети, кажется близнецы, в ожидании события. Хотят быть взрослыми- Переоделись в мамину одежду. Времени вдоволь, чтобы все понять, во всем разобраться. И та, черная, с волосами как проволока и негритянским ртом. Я-то знал, что она умеет играть на дудочке. Такой уж у нее рот. Как у Молли. Отчего эта потрясающая шлюха в Джемете прикрывала вуалью лишь пол-лица, до носа. Будьте любезны, скажите, пожалуйста, который час? Скажу, скажу в том темном закоулке. Каждое утро повторяй без счету "ехал грека через реку**, иначе губы так и останутся толстыми. Приласкать своего малыша. Со стороны видней. Конечно, они понимают птиц, зверей, детей. По-своему.
Не оглянулся, когда она спускалась к берегу. Легче от этого б не стало. Эти прекрасные, прекрасные девушки побережья.
Постой. Да. Это ее духи. Отчего она махнула рукой. Ты думай обо мне, покуда я вдали, уткнув лицо в подушку. Что за запах это был? Гелиотропы. Нет, гиацинты? Розы, должно быть. Ей нравится такой запах. Сладкий и дешевый, а потом прогорклый. Отчего Молли нравится смолистый аромат. Он и впрямь как раз для нее, если подмешать чуточку жасмина. Ее, то высокий, то низкий голос. Она встретила его в ночь, когда были танцы, часы напролет. Все раскалилось. Она была в черном и пахла прежними духами. Хорошо удерживает запах, да? Свет тоже. Кажется, тут есть какая-то связь. Например, если спуститься в подвал, где темно. Почему я почуял его только теперь? Нужно время, чтоб он всплыл, как и ей самой, медленно, но верно. Должно быть, миллионы мельчайших крупинок беспрерывно взрываются. Да. Потому что острова, где пряности, Цейлон этим утром, чуют их издали. Сейчас опишу. Это как тонкая пелена или паутина, которая покрывает кожу, тонкая как осенью, и они всегда обволакивают себя ею, тонкая как ничто иное, они — цвета радуги, не ведающие об этом. Въедается во все, что они снимают с себя. В носок чулка. В еще теплую туфлю. Остается. В панталоны: слегка подтолкнуть ногой, и они сброшены. Пока — до скорого. Кошка тоже любит обнюхивать ее ночную рубаху в кровати. Различит ее запах из тысячи. Вода в ванне тоже. Отдает клубникой со сливками. Интересно, откуда же он. Отсюда или из подмышек, или от шеи. Потому что он исходит изо всех ямок и уголков. Гиацинтовые духи из масел, эфира или чего-то. Выхухоль. Железы под хвостом, одного зернышка хватит, чтоб запах держался годы. Собаки, обнюхивающие друг друга. Добрый вечер. Вечер добрый. Как нюхается? Гм. Отменно, спасибо. У животных так водится. Ладно, с другой стороны, и у нас точно так же. Некоторые женщины, например, предупреждают, если у них месячные. Подойди ближе. А запашок такой, что хоть шляпу на него вешай. Как от селедочки в консервах, чуток подгнившей. У-у-у! Не ходить по газонам.
Может, они пропитываются мужским запахом. Тогда каким? Перчатки, виски и табак — ты джентльмен, а не простак. Дыханьем? Но дыханье - это то, что ты ешь и пьешь. Нет, я имею в виду мужским запахом. Да, да тем самым, потому что у священников, говорят, его нет. Женщины так липнут к нему, как пчелы к меду. Так и тянутся за ограду алтаря, лишь бы дорваться, любой ценой. Древо запретного священника. Отец, прошу вас. Позвольте мне быть первой. Пропитывает все тело насквозь, проникает. Источник жизни, до чего странный у него запах. Приправы из сельдерея. Дай, дай.
Из монолога Молли Блум
...женщина хочет чтобы ее обнимали чуть ли не двадцать раз на день лишь бы выглядеть молодой плевать кто лишь бы любить и быть любимой кем угодно если уж того кого хочешь нет под боком иногда о Господи я подумывала а не пройтись ли возле порта вечером в темноте где меня никто не знает и заклеить матроса только-только сошедшего на берег с торчащим на изготовку и которого не колышет из-под кого я лишь бы спустить в первой попавшейся подворотне или какого-нибудь дикого цыгана из Рэтфарнэма
где они разбили табор возле прачечной Блумфилда чтобы попробовать стащить наши шмотки если удастся я пару раз посылала туда свои только из-за названия образцовая прачечная и они отсылали мне назад снова и снова то же старье те же старые чулки или если бы этот парень с виду отпетый мерзавец с красивыми глазами сдирающий кожицу с прутика накинулся на меня в темноте и отделал прижав к стене молча или убийца да хоть кто что делают наедине эти безукоризненные джентльмены в своих цилиндрах
этот К.С. живет где-то там наверху как он вышел из своего переулка в ту ночь когда угощал всех жареной рыбой с картошкой после того как боксер на которого он ставил одержал победу конечно угощал только ради меня я узнала его по гамашам и походке и когда обернулась минуту спустя просто чтоб посмотреть за ним уже шла женщина какая-то грязная шлюха и после этого он возвращается домой к жене вот только сдается мне добрая половина всех этих моряков прогнила от подцепленных болезней сдвинь же наконец бога ради свою тушу вслушайся пусть до тебя доносит мои вздохи ветер как сладко наверное спит и посапывает великий Искуситель Дон Польдо де ла Флора если б он только знал какие карты выпали ему сегодня утром тогда б ему было отчего вздыхать король черной масти под конвоем двух семерок Господь ведает что творит это я не ведаю и должна болтаться на кухне готовить его высочеству завтрак пока он лежит завернувшись как мумия во тебе видел ли ты меня когда-нибудь с высунутым языком хотела б видеть прояви внимание как они сразу станут относиться к тебе как к дерьму плевать что думают другие но было бы в сто раз лучше если б миром правили женщины уж они не убивали бы друг друга и не устраивали резни видывал ли кто-нибудь женщину напившуюся вдрызг как это делают они или проигрывающую последнее пенни или выбрасывающую его на лошадей да потому что женщина что бы она ни делала знает где остановиться да были бы они вообще на белом свете если б не мы разве они знают что такое быть женщиной и матерью да что с ними было бы и где бы они были если б у каждого из них не было заботливой матери которой у меня никогда не было вот почему должно быть он с таким остервенением убежал в ночь подальше от своих книг и занятий и не живет в своем сварливом доме должно быть вшивый случай те у кого хороший сын не довольны им а у меня нет был ли он способен сделать сына уж это не моя вина мы делали это и я видела как одновременно с нами прямо посередине пустынной улицы тем же самым занимались две собаки и это сломало меня нет пожалуй не нужно было хоронить его в этой короткой шерстяной курточке что я сама связала плача без передышки а отдать ее какому-нибудь несчастному ребенку но я-то знала что другого у меня не будет это была наша первая смерть с тех пор мы уже не были такими как прежде нет хватит убиваться из-за этого отчего он не остался на ночь я все время чувствовала что он привел кого-то чужого незнакомого вместо того чтоб шататься по городу натыкаясь черт знает на кого воришек шлюх его бедной мамаше будь она жива вряд ли понравилось бы что он губит свою жизнь тишь какая чудная пора ни звука я бывало любила возвращаться домой после танцев этот воздух ночи у них были друзья с которыми можно было поговорить а у нас не было то ли ему хочется недостижимого то ли за всем этим стоит какая-то женщина ненавижу это в женщинах потому-то они и обращаются с нами так мы и врпямь порядочные суки должно быть все эти невзгоды сделали нас такими хваткими я-то не такая он запросто мог остаться и переночевать на диване в другой комнате представляю каким застенчивым мальчиком он был до чего молод едва за двадцать тогда бы в его комнате были слышны мои упражнения на горшке ну и что с того Дедалус такие имена в Гибралтаре Делапас Делаграсиа у них были там чертовски причудливые имена отец Вйал плана Санта Марйа который дал мне четки Розалес-и-О'райли из Кайе лас Сьетё Ревуэльтас а Писимбо и госпожа Описсо с улицы Гавернор ну и имя да я утопилась бы в первой же реке будь у меня такое имя я люблю цветы я бы хотела чтобы все вокруг было затоплено розами видит Бог разве что-то может сравниться с природой неприступные горы море набегающие волны или великолепный деревенский пейзаж поля овса пшеницы и всего-всего и ухоженный скот бредущий куда-то от всего этого глаза открываются на реки и озера и цветы самые разные формы и запахи и краски распускаются нет выпрыгивают из канав примулы и фиалки это и есть природа а что до тех кто говорит что Бога нет да я бы и не плюнула в их сторону гроша б не отдала за их ученость отчего бы им не попробовать сотворить чего-то я частенько спрашиваю его всем этим атеистам или как там они себя называют сперва надо пойти да отмыться дочиста ведь идут к священнику плакаться когда умирают а почему почему потому что боятся преисподней из-за нечистой совести уж я-то знаю их кто был тем первым во всей вселенной кто создал все это кто этого они не знают я тоже так-то может они могут и солнцу не позволить взойти завтра утром солнце светит для тебя сказал он в тот день когда мы лежали на мысе среди рододендронов в сером костюме из твида и в своей соломенной шляпе в тот день когда я добилась от него предложения да я дала ему сперва кусок булки с тмином прямо изо рта и это был високосный год как теперь да шестнадцать лет тому господи после того долгого поцелуя я едва не задохнулась да он сказал что я горный цветок да все мы цветы женское тело да это он правильно сказал единственный раз в жизни и солнце светит для тебя сегодня да вот почему он мне нравился потому что я видела он понимает или чувствует что такое женщина и я знала я всегда перехитрю его и я давала ему все что могла пока он не попросил сказать ему да и я не ответила сперва только взглянула на море и на небо я думала о самом разном о чем он и не знал о Малви и о мистере Стэнхоупе и о Хестере и об отце и о старом капитане Гроувсе и о матросах играющих в лети лети птица хоп или как там они еще это называли и о карауле перед губернаторским домом с какой-то штуковиной вокруг шлема от солнца бедолага как на сковородке и об испанских девушках хохочущих в шали и об их высоко заколотых гребнях и торге по утрам о греках и евреях и арабах и черт знает еще о
ком из всех уголков Европы об улице Дюка и о птичьем базаре вовсю кудахчущем клохчущем и о заезженных полусонных осликах у которых земля уходит из-под копыт и о сомнительных парнях спящих под плащами в тени на ступеньках и о больших колесах подвод запряженных быками и о старом тысячелетнем замке да и о красивых маврах одетых сплошь в белое в тюрбанах словно короли приглашающих посидеть в их лавчонке и о площади Рогда со старыми окнами домов о глазах глядящих сквозь решетку упрятанных от поцелуя возлюбленного о железе и винных магазинах чьи двери приоткрыты и ночью о кастаньетах и о той же ночи когда мы опоздали на пароход в Алесирас о ночном стороже безмятежно бродящем со своей лампой и об этом ужасно глубоком потоке и о море море порою темно-красном как пламя и о потрясающих закатах и о фиговых деревьях в садах Аламеды да и об этих причудливых улочках и розовых голубых и желтых домах и розовых садах и жасмине и герани и кактусах и о Гибралтаре где когда-то я была горным цветком да когда прикалывала розу к волосам как это делают андалузские девушки или больше подошла бы ярко-красная да и о том как он целовал меня у Мавританской стены и я думала да что он не хуже других и после я попросила глазами чтобы он спросил меня снова да и он спросил да отвечу ли я да мой горный цветок и тогда я прижала его к себе чтоб он почувствовал мою грудь ее благоухание да и его сердце колотилось как бешеное и да я сказала да да.
ШТАБИК И ПАРОЛЬ
Чему учиться у художника? Макбет накануне гибели выкрикивает: "The world is a tale, told by an idiot, full of sound and fury" ("Мир - это россказни идиота, полные шума и ярости"). Шум - это астральная мгла и стынь, леденящая жилы. Ярость - это наши хрупкие, но теплые тела, это наши маленькие, как каштаны, сердца. Постижению шума и ярости и должно учиться у художника тем, кто берется за перо, и всем тем, для кого жизнь не род занятий, а призвание. Мне кажется, у Пастернака была такая же тяга к Шекспиру, как у Шекспира к Пастернаку. Шекспир знал: не напиши он сам строк:
Страна неузнаваема. Она
Уже не мать нам, но могила наша.
Улыбку встретишь только у блажных.
К слезам привыкли, их не замечают.
К мельканью частых ужасов и бурь
Относятся, как к рядовым явленьям.
Весь день звонят по ком-то, но никто
Не любопытствует, кого хоронят.
Здоровяки хиреют на глазах
Скорей, чем вянут их цветы на шляпах,
И умирают, даже не болев, -
это сделал бы Пастернак.
Занимаясь в Университете в середине шестидесятых, я мечтал написать пьесу "Гамлет-студент" с оглядкой на май 1968 года. На втором курсе куратор моей группы сказала: "Это ваши лучшие годы. Вы будете вспоминать о них всю жизнь!" Должно быть, нигде не ощущаешь так явственно духоты, как в Университете, ибо именно там ее не должно быть. Я и впрямь хочу, но не могу забыть эти серые - и потому кажущиеся отсыревшими - стены, эти мглистые коридорные закоулки, забитые трясущимися над конспектами студентами на одно лицо, этот сиротский воздух аудиторий, пропахший тряпкой для стирания мела, эту унизительную экзаменационную процедуру, бесконечную до одури. Мы сбегали с лекций в университетскую Библиотеку, на фильмы Вайды или Висконти, в пивную на улице 28 июня. На третьем курсе я просто переселился в Библиотеку. Ночевал в одном из бесчисленных ящичков, наполовину заполненном карточками, в комнате, где помещался каталог. Шуршал заказами. Шелестел страницами. Вынюхивал гениальные воспоминания Андрея Белого. Сдувал пыль с надежных, как мебель, довоенных томов Пруста. Там было еще несколько ребят - на весь Университет, на весь наш городок. Они тоже жили в Библиотеке. Тоже вечером прятались в ящички. Мы сталкивались ночью между стеллажами, насупленные, бормочущие, кто с фонариком, кто с шахтерской лампой, похожей на намордник. У нас был пароль: ""Интернациональная литература", 35-й год!". Кому надо, поймет наш пароль. Кто провел хоть одну ночь в узком ящичке, кто смог вогнать свое гигантское тело в пыльное, изъеденное шашелем квадратное гнездо, чтобы потом при свете фонаря "летучая мышь" умирать от счастья над строкой поэта, тот поймет наш пароль. Да, Джойс! Да, "Улисс"!
Пьеса "Гамлет-студент" должна была быть стремительной, искрящейся, как студенческая жизнь, которая не получилась у меня. Впрочем, пьеса тоже не получилась.
1975
Киев
ПРОВЕДАЛ
В городском архиве сказали:
– Доедете на трамвае до зоопарка.
Это конечная. А кладбище в пяти минутах.
Так и сделал. Долго искал, ходил по аллейкам.
Не нашёл. Зато наткнулся на могилу семейства Блумов.
Вот тебе и вымысел!
Кладбищенский сторож на ломаном немецком
спросил, откуда.
На ломаном ответил.
Он почуял:
–А родом откуда?
Ответил.
Сторож улыбнулся:
–Я поляк, тоже беглый.
Памятник скромный. Даже миниатюрный.
Сидит. Сутулый. Элегантный.
В одной руке сигарета, в другой раскрытая книга.
Какая? Своя, что ли?
Не "Дублинцы" – слишком томик увесистый.
И не "Поминки" – он тогда уже почти ослеп.
Значит, "Портрет" или "Улисс".
Это уж на совести скульптора:
не доработал.
А где же плита?
Стал разгребать снег.
Руки покраснели, ноги промокли.
Ага, Нора тоже здесь...
Родилась в Голуэе,
а я хотел, чтоб в Гибралтаре.
К могиле неподалёку
пришла старушка.
Кивнула по-родственному.
Расчистил. Подровнял.
У самых ног на снегу
оставил ветку рябины.
Поплёлся к трамваю.
– Скорей бы в гостиницу, –
думал. –
Носки сменю и –
полстаканчика граппы.
1985 год
До встречи через неделю