Кучер русской литературы (Интервью Саймона Карлинского в "Независимой газете", 1993 год)

КУЧЕР РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

"Независимая газета", 08.09.1993, 15.09.1993

Автор: Ярослав Могутин


Саймон Карлинский открыл Западу Марину Цветаеву

"В семидесятом уже началась реакция. В шестьдесят девятом еще была
революция. Я как раз записалась на семинар французской истории именно в
шестьдесят девятом. Помню, что профессор Карлинский польского
происхождения, бритый наголо, говорил нам о Робеспьере. В этот момент вошли
в аудиторию члены Революционного комитета кампуса и стали кричать на нас,
называя нас всех контрреволюционерами. "Почему вы не подчинились приказу
Революционного комитета кампуса о прекращении занятий?" - угрожающе
обратился к Карлинскому юноша в кожаной куртке. "Молодой человек, -
закричал Карлинский, - я именно и занимаюсь пропагандой революции. Займите
место в аудитории! Вам и вашему комитету полезно будет послушать о событиях
Французской революции и судьбе великого революционера Максимилиана
Робеспьера!"

Профессор Калифорнийского университета Беркли Саймон (Семен Аркадьевич)
Карлинский, один из прототипов романа Эдуарда Лимонова "Смерть современных
героев", никогда не занимался историей французской революции, но всю его
деятельность иначе как революционной не назовешь. Он ведущий славист
Америки и один из самых знаменитых и авторитетных западных исследователей
русской литературы, первый ученый, взявшийся за изучение гомосексуальных
традиций нашей культуры и немало в этом преуспевший, автор книг о Гоголе,
Цветаевой, Чехове, Набокове и русской драме конца XVIII - начала XIX веков,
многочисленных публикаций в самых престижных литературоведческих изданиях,
составитель антологии русской эмигрантской литературы 1922-1972 годов.
В свои 69 он замечательно энергичен, жизнерадостен, работоспособен и
разговорчив. Его манера общения моментально захватывает собеседника, он
легко переходит с русского на английский и с английского на русский,
произнося сто тысяч слов в минуту.

Большие знатоки англоязычного литературоведения говорят, что его стиль
безупречен, его ирония способна испепелять, его юмор вызывает приступы
гомерического хохота, его выводы и открытия нередко повергают читателей в
шок и замешательство. Его бывшие студенты и нынешние друзья утверждают, что
профессор Карлинский никому не давал спуску, строгий, но справедливый,
дотошный, но доброжелательный ко всем.

Мне повезло: Семен Аркадьевич недавно ушел на пенсию, и у него стало больше
свободного времени. Наше общение проходило в университете Беркли неподалеку
от Сан-Франциско, на вечеринке, в доме его друга Питера и в офисе
Международной организации по правам геев и лесбиянок на Кастро-стрит, в
самом "голубом" районе Сан-Франциско. За окнами раздавались радостные крики
- шли приготовления ко Дню Святого Валентина - празднику всех влюбленных.
После этого мы отправились в ближайшую лавку, чтобы выбрать поздравительную
открытку для Питера. На открытке был изображен ангелоподобный мальчик,
стреляющий из лука кому-то прямо в сердце. Я посоветовал Саймону купить
именно ее.

Долгие годы имя Саймона Карлинского в России упоминалось только в
негативном контексте. На него было вылито столько грязи, что, кажется,
любой на его месте озлобился бы. Но он начал публиковаться на родине сразу
же, как только появилась такая возможность. И первыми его приняли не
официальные издания, а полулегальные "голубые" газеты "Тема" и "Риск", где
было напечатано несколько замечательных его статей. Единственная
официальная публикация Карлинского в СССР - статья в "эротическом" 11-м
номере "Литературного обозрения" за 1991 год, наделавшая много шума.
Московское независимое издательство "Глагол" заключило с Карлинским договор
на издание на русском языке двух его книг о Гоголе и Цветаевой.
Это интервью - первое в России.

1. ХАРБИН. ДЕТСТВО

- МЕНЯ ЧАСТО спрашивают, когда я выехал из России. А я никогда не выезжал.
Во время русско-японской войны 1904 - 1906 годов мои бабушки и дедушки
выехали на Дальний Восток, в Харбин. Это был город, основанный русскими,
где все было на русском языке, где не было ни революции, ни экспроприации,
ни ежовщины. Мои родители встретились и поженились, и я там родился, ходил
в русскую гимназию. Потом пришли японцы, какое-то время мы жили под
оккупацией, но это было совсем нестрашно. Чуть ли не с детского сада я
изучал английский, у меня был репетитор. Немножко говорил по-китайски, но в
Харбине это было не нужно, потому что даже японцам пришлось учиться
русскому, чтобы общаться с местными китайцами-манчжурами.

- Кто были ваши родители?

- Отец был фотоцинкографом, большим специалистом в своей области, делал
многоцветные иллюстрации. Он работал в издательстве Евгения Самойловича
Гауфмана, который выпускал газеты "Заря" и "Рупор", иллюстрированный
литературный еженедельник "Рубеж" и детский журнал "Ласточка", где я в 12
лет тоже что-то написал. Это были воспоминания о поездке на Ляодунский
полуостров на юге Маньчжурии. У мамы был салон дамских нарядов. Она была
модельершей.

- То есть вы росли в достаточно образованной и культурной семье?

- Нет, у родителей не было никакого образования, потому что они оба ушли из
школы после подготовительных классов. В Харбине была очень богатая
культура. Но с 10 лет я не мог попасть в оперу или на симфонический
концерт. Почему-то считалось, что я должен ходить смотреть оперетки,
довольно пошлые. Такой был странный недостаток образования, родителям это
было ближе. Они понимали оперетки, знали "Кармен", "Тоску", еще что-то в
этом роде. В Харбин приезжала итальянская опера, они привезли "Фаворитку" и
"Трубадура". Я прочитал рекламу и информацию в газетами захотел это
посмотреть, потом, когда мне исполнилось 11 лет, мама запретила мне читать
газеты. В общем, и у меня было странное образование.

- А с чего началась для вас русская культура?

- С моей учительницы, которую звали очень странно - Испа Леонтьевна
Мардахович. Такая русская интеллигентка в пенсне, очевидно, в России была
эсеркой. Когда мне было лет 6 или 7, она стала читать "Руслана и Людмилу",
и передо мной открылся огромный мир, конечно, русская школа много дала: и
уважение к культуре, и интерес к литературе. Стишки писал тоже - а как же
этого избежать человеку русской культуры? Уже потом, в Америке, родители и
друзья советовали мне бросить никому не нужный русский язык, но я за него
держался!

- Каков был литературный круг в Харбине?

- Очень разнообразный. Там была большая русская пресса. С издательством,
где работал мой отец, сотрудничали Арсений Несмелов, Валерий Перелешин,
Лариса Андерсон - это были местные поэты, которые меня очень привлекали.
Кроме этого, я читал рецензии на то, что выходило в Европе. Многие знали и
любили Сирина. Моя тетя взяла в библиотеке "Камеру Обскура" и нашла ее
скучной. А я стал читать и пришел в полный восторг. Еще в то время, будучи
в Харбине, я прочел в журнале "Современные записки" несколько глав из
"Дара". Это было моим любимым произведением Набокова и до сих пор таковым
осталось. Совершенно гениальный роман.

- Сейчас в России впервые стали писать о русском фашизме, который зародился
именно в Харбине. Что вы об этом помните?

- Есть замечательная книга профессора университета Гавайских островов Джона
Стефана, где он подробно рассказывает о феномене русского фашизма.
Действительно, у русских фашистов на Дальнем Востоке был фюрер Константин
Родзаевский, которого поддерживала японская оккупационная власть. В
Харбине, когда туда приехали мои родители, очень хорошо жилось разным
народам: и русским, и китайцам, и евреям, и татарам, и всем остальным. У
татар был свой театр и мечеть. А потом, когда Родзаевский начал издавать
газету "Наш путь", он стал обливать грязью нерусских. В Октябрьской
революции он обвинял евреев, вел атаки против владельцев магазинов,
артистов. Например, призывал не ходить на концерты пианистки Любови
Аптекаревой. И многие поддавались этим призывам. К тому времени кое-какие
ребята уже стали избивать татар и евреев. Так что Родзаевский имел большое
влияние. Но финал известен: когда советские- - войска вошли в Манчжурию,
его арестовали, и он написал покаянное письмо Сталину. Он писал, что думал,
что он сторонник и последователь Гитлера, а на самом деле он всегда был
убежденным коммунистом, только не сознавал этого, что он готов работать на
Сталина и т. д. Но его расстреляли. Кстати, здесь, в Америке, жена
Родзаевского, сменившая фамилию, довольно долго содержала русский ресторан.

- Кто печатался в "Нашем пути"?

- Интеллигенция там не печаталась. Потом оказалось, что там публиковался
Арсений Несмелов под псевдонимом Николай Дозоров. Этого никто не знал, пока
в Америке не издали его полное собрание сочинений. Николай Дозоров - автор
фашистской поэмы про героя-фашиста Георгия Семена о том, как фашисты будут
спасет!" Святую Русь: войдут с крестным ходом и всех евреев, татар и
остальных предадут огню и мечу.

Еще был такой очень талантливый юноша Борис Юльский, который, как
выяснилось из воспоминаний Валерия Перелешина, был кокаинистом. Если вы
видели замечательный фильм Бертолуччи "Последний император" о последнем
императоре Маньчжурии, там это очень точно показано: кокаин, героин, другие
наркотики свободно продавались на улицах Харбина, в аптеках - где угодно. И
не было никаких, запретов. И этот Борис Юльский печатал очень талантливые
рассказы. Считалось, что из него выйдет большой писатель. Но он погиб лет в
26 или 27 от злоупотребления наркотиками. Перелешин пишет, что Юльский тоже
под псевдонимом печатался в "Нашем пути". Под своими фамилиями все-таки
боялись печататься у Родзаевского.

- А как сложилась судьба Валерия Перелешина?

- Он умер. Я был с ним довольно близок, мы переписывались. Он жил в
Бразилии, и я с ним не виделся, но издал здесь его поэму "Без предмета" с
комментариями. Мне не хотелось пожилого человека тревожить, но, насколько я
понимаю, он одно время был тоже близок к фашистам. Он входил в литературное
общество "Чураевка". Они так назывались в честь замечательного романа
Георгия Гребенщикова "Чураевы". Алексей Ачаир, интересный поэт старшего
поколения, объединил вокруг себя литературную молодежь: Перелешина, Лидию
Хайндраву, грузинку, которая вернулась потом на родину, Николая Щеголева,
Гарри Сатовского-Ржевского (он был Григорий, но назывался Гарри), который
подражал парижскому сюрреалистическому поэту Борису Поплавскому. Они
собирались, читали Георгия Иванова, все, что печаталось в Париже. Кстати,
недавно я видел в каком-то журнале фотографию встречи этой молодой
"Чураевки". Потом "Наш путь" стал нападать на "Чураевку" и поносить их,
потому что они и евреев тоже принимали у себя. (Как правило, все это
держалось на "еврейском вопросе".) Перелешин тогда отдалился от
Родзаевского.

- У вас были какие-нибудь отношения с фашистами?

- Я был тогда очень молод, но фашистов понял сразу. Когда праздновались
какие-то военные японские праздники, мне как гимназисту нужно было с нашей
гимназией маршировать. А в то же время шли еще две колонны - еврейская
сионистская организация "Брит-Трумпельдорф" и русские фашисты и фашистки.

- Вы, наверное, увлекались наркотиками в Харбине?

- Нет, ребята этого не делали. 1/6 часть города была китайская, и там
проходили какие-то невероятные торжества и праздники, свадьбы. Невеста была
вся в розовом, с пионами на голове, а жених был во фраке и с очками, -
нужны ему Очки или нет, но он их надевал, чтобы выглядеть важным человеком.
И обязательно нанимался русский оркестр. Ехали через весь город, в первом
автомобиле располагался оркестр, и чаще всего играли цыганочку: "Карапет
мой бедный, отчего ты бледный?" На китайский Новый год были разные шуты и
паяцы. Все ребята с радостью ходили на эти праздники. Наркотики нас не
привлекали, казались чем-то диким. Мы любили разные китайские сласти. Но
китайская жизнь была очень негигиеничной. Дыни, яблоки вываливались на
площади, люди их ели, а потом болели. Можно было получить дизентерию, нам
запрещали все это есть, и поэтому нас это страшно привлекало. А
наркотики... - нам никто ничего не объяснял. Однажды я был со своим братом
в кино, смотрел "Тарзана", и вдруг какой-то человек, сидевший рядом, вынул
что-то и стал нюхать. Я говорю брату: "Пересядем!" Он спрашивает: "Что,
водкой пахнет?" - "Нет, еще хуже!" Не хотел, чтобы рядом со мной человек
нанюхался. Меня к этому не тянуло.

2. ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

- Как вы решили перебраться в Америку?

- В Америке у меня была тетя, которая вышла замуж за американца и иногда
приезжала в гости. И когда облака войны стали надвигаться на нас, она стала
всех родственников перевозить в Америку. Ей я обязан своим переездом. Мы
могли вернуться в Россию. В 1936 году, когда продали Китайско-Восточную
железную дорогу, многие возвращались, покупали дорогие меховые шубы,
гарнитуры, а на границе все это отбирали. Мою тетю, двоюродных брата и
сестру, с которыми я рос, зазвали родственники в Ростов-на-Дону. Писали,
как у них хорошо, какой они едят там шоколад "Золотой ярлык", смотрят
невероятный спектакль "Продавец птиц" и т. Д. Сейчас-то я знаю, что это, в
общем, дрянь, но в Харбине все почему-то говорили: вот, мы здесь едим
швейцарский шоколад, а "Золотой ярлык" гораздо лучше, у нас ставится
"Баядерка", "Роз Мари", а там - немецкая оперетта "Продавец птиц". Все были
уверены, что в Советском Союзе гораздо лучше. Некоторые своих детей стали
посылать в советскую школу, те, у кого было подданство. У моего отца
подданства не было. И, поскольку моя тетя поехала в Союз, мама тоже хотела
за ними поехать. Нас умоляли. Был выбор: поехать к тете в Ростов или к тете
в Сан-Диего. Отец сказал, что никогда не поедет в страну, из которой он не
сможет уехать в любое время. У него был вещий сон: мой дедушка сказал,
чтобы он ехал в Америку.

- С чего для вас начались Америка и американская культура?

- С американского кино. В Харбине было много американских фильмов. Тогда
была очень популярна маленькая девочка-звезда Ширли Тэмпл. Мы ходили
смотреть фильмы с ее участием - "Школьные друзья" и другие. Меня кто-то
спросил, хочу ли я быть членом организации поклонников Ширли Тэмпл. Я
сказал - хочу, не зная, что это такое, и стал местным председателем
фэн-клуба. У нас были специальные членские значки, нам раздавали какую-то
литературу. Еще я тогда очень любил музыкальные кинокомедии Баски Беркли,
где были танцевальные постановки, когда девушек снимали сверху, а они
разделялись на какие-то геометрические фигуры...

- Кажется, советский кинематограф того времени тоже использовал такие
трюки?

- Может быть. Вот я очень хорошо запомнил один сюжет. Длинная лестница, на
ней - арфа, состоящая из девушек. И на этой "арфе" играют другие девушки в
других костюмах.

- Настоящая лесбийская сцена!

- Да, но мне тогда это бы и в голову не пришло! Вот это и была американская
культура. Кроме того, в журнале "Рубеж", который мы выписывали, было
несколько корреспондентов, которые сообщали, что происходит в Голливуде, в
Вашингтоне, и мы все это читали. Еще мы с мамой ездили на курорт - 2 дня и
2 ночи на поезде (Маньчжурия - большая страна) - и попадали на Ляодунский
полуостров. Мы ездили, когда мне было лет 8, другой раз - лет 11. И там
были американцы из Шанхая. Было много индусов с детьми, которые хорошо
говорили по-английски. Я по-английски говорил плохо, и они меня поправляли.
Потом нас послали в коммерческое училище в 3-й класс, и у меня появился
друг-американец Дан Стоун, молодой мальчик. Его отец служил в каком-то
банке. Другие ребята его дразнили: "Дурацкая фамилия Стоун! Это он стонет,
наверное, бедный! Перемени на что-нибудь другое!" А я за него заступался:
"Стоун" по-английски "камень". У него красивая и благозвучная фамилия!"

- Каким было ваше первое впечатление от Америки?

- В Америке я очутился в довольно шутовском виде. Моя мама решила, что,
поскольку я пойду в американскую школу, нужно заказать мне типичный
американский костюм. В понятии моей мамы было, что в Америке все одеваются
так, как Рокфеллер. А его снимали всегда в брюках-гольф, в каких-то
клетчатых носках, в пиджаке и кепке из той же материи. Мама раскошелилась,
и у хорошего портного мне сшили такой костюм, чтобы я не выделялся среди
других детей. И когда я первый раз пришел в эту школу в Сан-Диего, меня
стали спрашивать: "Ты что, выступаешь в какой-то пьесе? Почему ты так
странно одет?" Так вот, я снял этот костюм и больше ни разу его не одевал.
Мама очень огорчалась, она считала, что меня одели так, как нужно,
по-американски. Потом ей было трудно освоиться в Америке. Она всегда
оставалась другого мнения и считала, что все делается неправильно. И о чем
вообще можно говорить с американцами, если они даже фамилию "Чайковский" не
могут выговорить правильно? В Харбине мы жили на довольно "широкую ногу": у
нас всегда была прислуга, повар-китаец. Маме ничего не надо было делать,
нас обслуживали. А потом, когда приехали в Сан-Диего, оказалось, что там
такого нет, и прислугу никто не берет. Моя мама очень удивилась, она была
уверена, что в Америке все лучше и удобней.

Мы очень надеялись на специальность моего отца, но с ним случилось
несчастье. Он как фотоцинкограф ждал, что его возьмут на какую-то работу. А
в это время проходила забастовка типографских рабочих. Отец куда-то пошел,
по-английски он говорил плохо, и ему предложили работу. Таким образом он
совершил преступление против профсоюзов, стал штрейкбрехером. Он проработал
месяц, а потом его уволили и никуда не брали, потому что его не принимали в
профсоюз. Кроме того, у него сдало зрение. Работа фотоцинкографа очень
вредная: пальцы были всегда сожжены нитратом серебра. Он пошел к глазному
врачу, чтобы выписать очки, а тот ему сказал, что ухудшение зрения будет
прогрессировать и через полгода он совсем ослепнет. Работы он найти не мог,
устроился в бакалейную лавку, что было совсем не его делом.

Мама пошла работать в ателье на Голливудском бульваре, помогала клиентам
примерять платья. У нее был сильный русский акцент, и все дамы всегда
спрашивали: "Вы, наверное, из Парижа?" Часто туда заходили разные
кинозвезды, но она знала только Грету Гарбо и Марлен Дитрих. А когда пришла
Энн Ширли, это ей ничего не говорило.

- Вы никогда не жалели, что выбрали Сан-Диего, а не Ростов, Америку, а не
Советский Союз?

- Мама всегда считала, что совершила большую ошибку, что лучше было бы
поехать в Советский Союз. Хотя потом посадили ее зятя, а при Гитлере
погибла сестра с детьми. Мама была очень волевым человеком. Она была
маленького роста и всегда мечтала быть такой же высокой, как Глория
Свансон. А я узнал, что Глория Свансон была такого же роста, как моя мама,
так что ее судьба не обидела. Она была главной силой в семье, она решала,
что делать мне и отцу, так установился матриархат. Когда я что-то спрашивал
у отца, он всегда говорил: "Спроси лучше у мамы". И мама решала, что я
отслужу военную службу, буду учиться на провизора, открою аптеку, как ее
любимый брат в Харбине, женюсь. Нескольких девушек для меня на примете
имела, хотела, чтобы я жил рядом с ней, а она будет нянчить моих детей. Я
думаю, что ей бы удалось моей жизнью распоряжаться. Меня послали на службу,
а в это время умер мой отец. Позвонили маме и сказали, что он лежит без
сознания на асфальте недалеко от своей лавочки на границе негритянского
квартала Лос-Анджелеса. У нас автомобиля не было, был у соседки, но ее муж
запретил ей туда ехать, и маме пришлось вызвать такси, хотя это было очень
дорого. Надо было сразу же вызвать карету "скорой помощи", но этого никто
не знал, и отца спасти уже не удалось.

3. В АРМИИ

- Когда произошла ваша интеграция в американский образ жизни?

- В армии. Это была самая лучшая возможность понять, что такое Америка. Мне
страшно нравилась военная служба, хотя я и не знал, что это такое. Сначала
меня не брали из-за угрей...

- В американскую армию не берут с угрями?

- Да, мне нужно было лечить их. Не знаю, может быть, думали, что это что-то
заразное. Меня лечили разными способами, потом, наконец, чудный русский
старенький доктор Власов сказал: "Поезжайте на пляж и питайтесь только
отварными овощами и свежими фруктами!" Я просто невероятно преобразился, и
в 19 лет меня взяли на службу. Я ликовал! Меня отправили на тренировку в
Южную Калифорнию на мексиканскую границу, затем в Техас. Я думал что не
научусь стрелять так хорошо, как другие, но у меня будет своя кровать.

Интересно, что именно на военной службе, где многое запрещается и держится
в строгих рамках, я понял, что такое демократия - право каждого человека
быть таким, каким он хочет. Я смог там стать самим собой и уже невозможно
было, чтобы кто-нибудь стал мне что-то диктовать.

- Какие у вас были самые яркие воспоминания от службы?

- У меня был очень близкий друг из северной части Тихоокеанского побережья.
У нас с ним были общие вкусы. Он тоже интересовался музыкой, но это нужно
было скрывать, потому что наши офицеры страшно бушевали, когда кто-нибудь
говорил про концерты: задается человек, выпендривается! А мы любили
концерты и тайком ездили на них. Я не попал на битвы, так как заболел
воспалением легких, а в это время ребят, с которыми я тренировался,
отправили в Европу. Мой друг написал мне очень хорошее письмо из Лондона о
том, как ему нравится город, как он надеется со мной встретиться: "Судьба
подарила мне возможность послушать моего любимого пианиста Бенедетго
Микеланджело, и я не знаю, даст ли она мне еще что-нибудь...". Потом его
перебросили на континент, на так называемый Бельгийский горб, где погибли
тысячи американских солдат, среди которых был и мой друг. Я написал ему
длинное письмо, и его вернули с особой печатью: "Погиб в бою". Ему не было
еще и 20.

Вскоре меня послали офицером связи в особый засекреченный лагерь в
Мэриленде. Я познакомился там с несколькими русскими балетными танцорами и
администраторами. Было много очень неграмотных евреев и украинцев, которым,
наверное, бабушка сказала, что они умеют говорить по-русски. Они работали
истопниками и поварами, потому что нельзя было перебросить их из одного
лагеря в другой. Там был такой сержант Герман Севастьянов, женатый на
известной балерине Ирине Бароновой. Когда у меня было несколько свободных
дней, я со своим другом, очень милым татарином Усманом Сатлиганом поехал в
Нью-Йорк. Когда мы пошли в "Метрополитен-опера", в баре сидела на высокой
табуретке Ирина Баронова и с ней - знаменитый актер Рэй Милэнд, с которым
она снималась в Голливуде. Усман говорит: "Вот бы получить автограф!" А я
ему говорю: "Да это же жена Герри!" Подошел к ней и сказал: "Я вам привез
привет от мужа, с которым мы познакомились в военном лагере. Мой друг
просит вас подписать программку". Она, конечно, передала привет Герману и
подписала. В этот момент Рэй Милэнд, скучавший, пока мы говорили по-русски,
говорит: "Я тоже могу дать вам свой автограф!" Мне захотелось его одернуть,
и я ответил, что его автографа мой друг не просил. Усман потом мне сказал:
"Ты что, с ума сошел? Это же Рэй Милзнд!" Вот такая была забавная
история...

- А какое впечатление на вас произвел послевоенный Запад?

- Нью-Йорк был страшно интересным, Лондон был потрясающий, Париж - очень
бедный, Берлин весь в развалинах. У меня сохранилось много фотографий.
Американцам не разрешили взять Берлин, нас не пустили, и мы должны были
выжидать на Эльбе. Потом Эйзенхауэр объявил, что Берлин должны взять
русские. Они произвели там невероятные разрушения! Нам запрещали говорить о
том, что советское командование разрешило русским солдатам насиловать
немецких женщин ("чтобы отомстить"!). Был целый ряд ужасных случаев.
Знаменитую певицу Тиану Лейбниц изнасиловали на глазах ее мужа 17 человек!
Правда, были и другие случаи. Один мой немецкий знакомый рассказал, что он
был на озере и к нему подошел советский полковник, который на ломаном
немецком языке объяснил, что "нам приказано брать женщин, а я люблю молодых
людей. Хочешь пойти со мной?" Тот говорит: "С удовольствием!" - и привел
полковника к себе...

Мы страшно радовались, когда встречались с советскими солдатами. 3 - 4
месяца у нас была такая возможность, а потом всех как-то приструнили, и им
запретили с нами встречаться. Я работал со многими советскими и довольно
быстро понял, что за жизнь в России при Сталине. Мои друзья, работавшие в
советской комендатуре, сушили сухари, чтобы везти домой, ездили, пока была
возможность, в Западный Берлин купить что-нибудь из одежды. Когда я
приезжал в отпуск к маме, которая вышла замуж за американского коммуниста,
они вместе стали мне расхваливать Советский Союз, Сталина, советскую жизнь,
а я говорю, что рассказывают очень плохое. "Ну, это они тебя испытывают!
Это неправда! В Москве ведь самые элегантные и модные женщины! Помнишь, у
нас в Харбине была такая-то и такая-то? Как она чудно одевалась!.." То есть
она все перепутала, и ей казалось, что Харбин - это Москва 40-х годов. Там
замечательные шашлычные, закусочные, там все хорошо одеты. А здесь, в
Америке, нас эксплуатирует капитал!

- Когда вы почувствовали себя американцем?

- В армии. После года военной службы тогда давалось гражданство. В лагере
на границе с Мексикой нас было человек девять неамериканцев. Один канадский
еврей по фамилии Сильверштейн. Судья спросил: "Не хотите ли вы поменять
фамилию?" Он сказал: "Пускай будет Сильвер". Другие были мексиканцы,
которые плохо говорили по-английски и не захотели менять фамилий. Я тоже не
хотел. "Но ведь вам потом будет вредить такая фамилия! - говорил судья. -
Может быть, сделать "Карли" или что-то еще?" Я говорю: "Нет! Я ценю своих
предков и хочу носить их фамилию!" "Ну, потом пожалеете!". Моя мать хотела
изменить, мой отец даже изменил, но я остался Карлинским. И это ничуть не
повредило. После армии я демобилизовался, приехал в Лос-Анджелес. Америка
мне как-то очень не понравилась своим конформизмом. Я не хотел жить вместе
с мамой из-за ее мужа-коммуниста. Мы никак не могли сговориться: тот хотел,
чтобы я признал его отцом, чтобы заполучить меня в коммунистическую партию.
Так что я сразу попросился обратно на работу как гражданский переводчик. Я
к тому времени владел французским, немецким, и меня взяли на службу. Я
ездил с комиссиями по репарациям в разные города. Было гораздо интереснее,
чем в Лос-Анджелесе, где все, как овцы какие-то, у меня завелось много
знакомств в музыкальной среде: певцы и певицы, интересная публика. Потом
вплотную занялся музыкой, решил стать студентом. Мне полагалось пособие для
образования. Я подался в Париж, учился у Артура Онеггера, довольно весело
жил, но был очень беден. В 25 лет мне не нравилось, что у меня так мало
денег и нужно на всем экономить. Однажды я приехал на Рождество к знакомым
в Берлин, и мне предложили работу, на которой я должен был появляться три
раза в неделю, а в остальные дни мог учиться музыке. Мне это очень
понравилось. Был хороший оклад. Я поступил в музыкальное училище к Борису
Блахеру. Вовлекся в немецкую музыкальную жизнь, писал музыку для нескольких
театральных постановок, для балета, который поставила Татьяна Агловская.
Было очень приятно, когда Большой берлинский симфонический оркестр исполнил
мою инструментовку на темы Оффенбаха, но я понял, какой это великий
композитор и какой я незначительный по сравнению с ним. Я понял, что мне
нужно что-то другое, что я никогда не скажу в музыке своего слова, а буду
подражать Стравинскому, Армстронгу, русским народным песням - все это
выходило органически, но я вдруг увидел свои руки, играющие в полной
пустоте, в вакууме, как механические...

4. BACK IN USA

- И как дальше складывалась ваша жизнь?

- К тому времени мне пришлось уйти с государственной службы - просто так
повезло. Тогда казалось, что это непоправимое несчастье. В 1957 году я
вернулся в Америку. У меня был автомобиль, который я имел право купить в
Европе и который должны были привезти в один из трех портов: или в
Нью-Йорк, или в Новый Орлеан или в Оклэнд под Сан-Франциско. Моя мама жила
в Лос-Анджелесе, и я тоже думал, что буду там жить. У меня были какие-то
сбережения, но я не знал, чем буду заниматься дальше. Я попал в Беркли, где
у меня сломался автомобиль, который чинили пять дней. Я позвонил в
Университет к Глебу Петровичу Струве, выпустившему книгу о русской
эмигрантской литературе, собрание сочинений Мандельштама. Я спросил, можно
ли к нему прийти. "Чем вы занимаетесь?" - спросил он меня. - "Ничем, -
отвечаю. - Когда-то учился журналистике, занимался музыкой, но мне бы
хотелось...". - "А литературоведением вы не занимались?". - "Нет". - "А
почему бы вам не попробовать?"

- Таким образом Струве первым определил вашу дальнейшую судьбу?

- Да, он привел меня к заведующему кафедрой в Беркли Фрэнсису Уитфилду,
знатоку старой славянской литературы, большому ученому. Сейчас он мой
хороший друг. Глеб Петрович летал в каких-то эмпиреях, а он занимался
практической стороной и хорошо меня понял. Уитфилд посмотрел на меня: ему
было 39, мне - 32; "У вас есть Би-Эй?" - спросил он меня. (Би-Эй - степень
бакалавра). Я не знал, что это такое. "А университетский диплом у вас
есть?" - "Нет. Меня забрали на военную службу, я не закончил образования".
Он посоветовал мне поступить на летние курсы. Там мне сказали, что в моем
возрасте уже никого не принимают, но если я хорошо сдам один экзамен, меня
примут, если нет - чтобы я даже и не просился. Я согласился с этими
условиями и чувствовал себя как утка в воде, приехал специально, снял
небольшой коттедж в саду, решив, что не буду там обосновываться. Но я
прошел экзамен, и меня приняли. У нас был курс о французских
поэтах-романтиках, курс о советской литературе 20-х годов - Леонове,
Зощенко и других. Я вообще не знал, что такая литература есть. Был курс
сравнительного славянского литературоведения, приехал профессор из
Вашингтона, мы читали чехов, сербов, поляков. Для меня это тоже было
открытием. В общем, я записался на 4 курса и решил, что тут я смогу что-то
свое дать, нужно за это держаться. После того как меня приняли, послали за
моими отметками в колледж в Лос-Анджелесе. Но у меня были такие ужасные
отметки, что лучше было бы их не предъявлять. 20 зачетов мне дали за
военную службу. И все пришлось начинать сначала, заниматься антропологией,
физикой, палеонтологией - это было тоже чудно и интересно: динозавры,
ископаемые животные, эволюция пресмыкающихся. Я ничего этого не знал. 4
класса я прошел за 2 года, в 1960 году получил магистерскую степень и
стипендию в Гарварде, учился там у Романа Яковлевича Якобсона. Меня тоже
хотели там оставить, но к тому времени моя мама умирала в Калифорнии и
кроме того я был в кого-то влюблен в Сан-Франциско.

- И из-за этого вы отказались от карьеры в Гарварде?

- Да, я вернулся в Беркли, чтобы там защитить докторскую степень. Я решил,
что, поскольку я хорошо знаю русский язык, мне нужно заниматься изучением
писателей, недоступных американцам, - Алексеем Ремизовым или Цветаевой. В
Гарварде вообще никто не хотел ими заниматься, ни Якобсон, ни другие - не
хочу называть имен. Был один профессор, который говорил мне: "У Цветаевой
интересная метрика, вот и разберите ее, но чтоб не было никакого
биографизма, не пишите про ее жизнь!". А я любил ее годами, как и Набокова.
Струве знал Цветаеву лично, его первая жена была ее приятельницей. Марина
Ивановна писала знакомым из Праги: "Выберите для меня какие-нибудь сапоги
за гонорар, спросите у жены Струве, я на ее вкус полагаюсь". А про Струве
она писала: "Вот уж кому медведь на ухо наступил! В поэзии ничего не
понимает, а пишет". Мы с ним говорили об этом, и он знал про это письмо, но
он был очень добрый человек. Трудный, сложный, но добрый.

- Струве помог вам защитить диссертацию?

- Я приехал в Беркли, чтобы написать эту диссертацию, и он со мной
согласился. Я защитился, сдал докторский экзамен. Все это произошло в
минимальные сроки. Я был взрослым человеком, вполне мотивированным и знал,
что мне нужно. Когда 19-летние учатся, они не знают, а мне уже было за 30,
и я шел к цели. С того дня, как я стал первокурсником, до того, как я стал
профессором, прошло всего 9 лет. В 40 лет я стал руководителем славянской
кафедры в Беркли, начал писать и публиковаться. Тогда в американских
университетах был принцип: не публикуешься - погибнешь. Но я занимался
любимым делом, печатал и писал много статей. Я прочитал мемуары лорда
Честерфилда, который говорил, что нужно найти такую работу, которой бы вы
занимались даже в свободное время и бесплатно. Этот лорд любил сидеть
кучером на козлах и погонять лошадей...

- И вы решили стать кучером русской литературы, чтобы погонять ее в нужную
сторону? И вы первым открыли Западу Цветаеву?

- Да, как ни странно. Ведь никто не знал тогда Цветаеву на Западе. Сейчас в
Москве есть музей Цветаевой, я получил изданный им каталог, в котором
указана первая книга о Цветаевой - моя диссертация, вышедшая в 1966 году в
издательстве Калифорнийского университета. Тогда я год преподавал в
Гарварде, мне предложили посмотреть, понравится. там или нет, но я все-таки
вернулся в Беркли. Мне здесь почему-то понравилось больше. С книгой
получился курьез. Они придумали такую обложку, чтобы русскими ярко-красными
буквами на сером фоне была надпись "МАРИНА ЦВЕТАЕВА", от которой падает
очень бледная тень на английском. Когда ее выставили в магазинах Нью-Йорка
и Вашингтона, все думали, что книга на русском, и не покупали. Но все равно
эта книга о Цветаевой была первой на Западе, и даже в России о ней начали
писать только в 80-х годах...

5. РОМАН С НАБОКОВЫМ

- Еще задолго до "Лолиты" и мировой славы Владимира Набокова
вы написали одну из первых серьезных рецензий о "Даре".

- Да, ЭТО было задолго до того, как он стал знаменит Глеб Петрович Струве
переписывался с Набоковым и с его женой, когда они уже жили в Монтре, и он
послал им мою статью о "Даре". Вера Евсеевна сразу договорилась, чтобы она
была опубликована в специальном номере одного бельгийского журнала,
посвященном Набокову, в переводе на французский. (Мне всегда не везет с
французскими переводами - но ничего.) Потом у меня завязалась переписка и с
Верой Евсеевной, и с Набоковым. Я им посылал свои статьи, а он давал на них
свои отзывы. Они пригласили к себе к гости. В 69-м году у меня было
свободное время, и я поехал в Хельсинки работать в библиотеке, где есть
крупная русская коллекция. Мне там очень понравилось, замечательный город и
замечательные люди. Потом был в Дании, а оттуда на поезде через Германию
приехал в Монтре. Набоковы меня очень мило приняли. В отеле мне дали
комнату на самом чердаке, без ванной, и нужно было куда-то далеко идти,
чтобы выкупаться. Мы договорились встретиться с Набоковыми через три часа,
но я опоздал, упомянул Вере Евсеевне о своих проблемах. Она говорит: "Как,
у вас нет своей ванны?" Пошла, поговорила. Когда мы кончили пить чай, я,
помню, хотел подняться к себе, а мне сказали: "Простите, вы теперь в другой
комнате". И дали мне чудные хоромы на третьем этаже, с великолепным
балконом, с видом на Женевское озеро, с ванной, мне поставили цветы, вазу с
фруктами.

- Значит, местные жители относились к Набокову с трепетом?

- Да, да! Для них ведь это было очень почетно, что сам Набоков поселился в
Монтре! После "Лолиты" он стал знаменит настолько, что о нем массу смешных
вещей рассказывали. Он мне говорил, что многие почему-то были уверены, что
он описал свои собственные, приключения, хотя, когда он начал писать
"Лолиту", у него был замысел изобразить характер, настроение и психологию
человека, который невероятно далек от него самого. Первоначально он стал
писать два романа. От одного из них осталась только одна глава -
"воспоминания" двухголового монстра. Это "мемуары" сиамского близнеца,
который любит своего братца, но связан с ним у бедра. И в то же
приблизительно время Эдмунд Уилсон (я редактирую их переписку с Набоковым,
сейчас готовлю как раз новое издание) прислал ему "Исповедь Виктора X,
русского педофила", которую опубликовал английский сексолог Хэлвок Эллис.

- В России "Исповедь" уже была дважды опубликована.

- У вас это напечатано?! Удивительно! Набокова эта "Исповедь" очень
заинтересовала. Интересно то, что подобный сюжет он развивал в ранней
повести "Волшебник". Но когда он прочел ее Алданову и еще каким-то русским
писателям в самом конце своего, парижского периода, те ему сказали
немедленно уничтожить эту рукопись, сжечь. Потом она нашлась и, была
опубликована. Там тема такая же, но все это как-то скучновато. В "Лолите"
ведь невероятно интересные люди: и сам Гумберт Гумберт, и мать Лолиты, на
которой он женился, и девочка - все это очень оригинальные персонажи. А в
"Волшебнике" сам человек себя не понимает и женится на какой-то противной
француженке, потому что влюбляется в ее маленькую дочь.

- Вы утверждаете, что в "Лолите" отсутствуют какие бы то ни было
биографические мотивы, но ведь в одном из своих стихотворений, написанном в
1959 году, Набоков от первого лица недоумевал: "Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей, я, заставляющий мечтать мир целый о бедной
девочке моей. О, знаю я, меня боятся люди и жгут таких, как я, за
волшебство..." и т. Д. Согласитесь, что звучит вполне искренне.

- Правильно, но имейте в виду, что это - своеобразная пародия на
Пастернака, которому тогда дали Нобелевскую премию. Так получилось, на всю
Америку гремела "Лолита", одновременно гремел и "Доктор Живаго".
Соперничество это тянулось месяцами, то один роман был на первом месте, то
другой... Набоков, между прочим, очень любил поэзию Пастернака. Он, правда,
в 20-х годах о нем отзывался пренебрежительно, но потом понял, что это
глубокий поэт. Позднее он и Эдмунда Уилсона старался заинтересовать его
стихами. Но "Живаго" Набокову совсем не понравился. В предисловии к
русскому изданию "Лолиты" он написал: "Зарубежные русские запоем читают
советские романы, увлекаясь картонными тихими донцами на картонных же
хвостах-подставках или тем лирическим доктором с лубочно-мистическими
позывами, мещанскими остротами речи и чаровницей из Чарской, который принес
советскому правительству столько добротной иностранной валюты". Так что
Набоков был убежден, что "Доктор Живаго" - это дешевка, на которой
советские делают большие деньги.


- Знал ли Набоков о вашей гомосексуальности и как он к этому относился?

- Набоков имел сложное отношение к проблеме гомосексуализма. У него был
младший брат Сергей. В последней версии своей автобиографии Набоков написал
о том, что в их доме был англичанин, тренер. Очевидно, между ним и Сергеем,
которому было лет 16 - 17, существовал какой-то роман. Набоков нашел письмо
англичанина к Сергею и ничего в нем не понял. Он пишет, что был настолько
глуп и неопытен, что отнес письмо родителям, чтобы те объяснили, почему он
Сергею так пишет. Их отец Владимир Дмитриевич Набоков, юрист, политик,
прочел это и, конечно, сразу выставил англичанина. Интересно, что до этого
В. Д. Набоков изучал гомосексуальный вопрос у Магнуса Эшвиля в Берлине, и у
него был проект в Государственной Думе об отмене статьи, каравшей за
добровольное мужеложство. Закон этот был очень несправедливый, и
большинства гомосексуалистов не захватывал, но изредка применялся по
отношению к каким-то несчастным. Поэтому Владимир Дмитриевич считал, что
лучше его вообще отменить. Проект не был подан, потому что началась Первая
мировая война. Я не знаю, можно ли сейчас доказать, но я думаю, что это
было как-то связано и с этой историей англичанина и Сергея. Вообще отец их
занимался литературой, интересовался поэзией, правом, но он также был
меломаном, хорошо разбирался в музыке, был другом Дягилева. Так что Сергей
унаследовал эту сторону отцовского характера, тоже был близок с Дягилевым,
знал разных танцовщиков, музыкальные и балетные труппы. А Владимира все это
не интересовало, он не понимал музыки, оперы, вместо этого у него были
шахматные задачи.

- Но ведь он преуспел и в шахматной теории, и в изучении бабочек.

- Да, есть очень хорошая биография Набокова новозеландского профессора
Брайана Бонда, который пишет, что тот много сделал в шахматной теории,
открыл множество новых видов бабочек и создал новую классификацию, изучая
половые органы бабочек-самцов.

- Любители психоанализа могут на этом основании заключить, что это была
своеобразная сублимация.

- Возможно. Кстати, Набокову очень понравились романы Жана Жене, там тоже
любовники сравнивают свои члены. Он говорил, что ему это близко, так как он
с бабочками это проделывал. В свои первые годы в Америке _он отдал для
публикации в "Нью-Йоркере" стихотворение, где есть обращение к бабочке: "Я
изучил твой роговой пол!" По-английски это звучит как "homy sex", что
означает на сленге сильное половое влечение к кому-то. Но Набоков этого не
знал.

- Какие отношения были между братьями?

- Они были отдалены друг от друга. В начале 30-х годов Набоков приехал в
Париж. У него там были выступления. К тому времени он был женат и
познакомил Сергея со своей женой. Все-таки братья - надо было познакомить!
После этого Сергей сказал: "Поскольку я с твоей женой знаком и отношусь к
ней дружески, ты должен познакомиться с тем человеком, который для меня
главный интерес в жизни, с тем, кого я люблю. И Набоков пришел в ужас,
решив, что это какой-нибудь изломанный тип с накрашенным лицом. Они пришли
куда-то завтракать и сели на террасе, и он удивился, почему именно на
террасе, ведь неприлично будет сидеть вместе с этим человеком. Но
возлюбленный Сергея оказался очень приличным, культурным и спокойным
человеком, французское слово "сортабль" - с ним можно куда угодно прийти,
представить обществу. И Набоков пишет, что почти с этим смирился: значит, и
с такими людьми можно иметь отношения. Но тут подошли к ним двое других
русских - педерасты, изломанные, манерные. Люди стали смотреть с других
столов, и Набоков страшно сконфузился, поэтому так и не сблизился с
Сергеем. Была такая возможность. Потом, когда он узнал, что Сергей погиб в
нацистском лагере, он почувствовал себя виноватым и писал, что это была
интересная жизнь, а я ее не заметил, и обязан перед своим братом как-то
хотя бы в своих воспоминаниях о нем рассказать.

- И все-таки, что Набоков думал о вас?

- Американский издатель Набокова, который был тоже голубым и издал
знаменитую книгу Эдмунда Уайта "Радость голубого секса", когда мы с ним
познакомились, рассказал забавную историю. Набоков ему однажды сказал, что
вообще-то с голубыми он себя всегда чувствовал неловко - и со своим братом,
Адамовича терпеть не мог за это (тот, правда, о нем подлые вещи писал) и
так далее. И, говорит, первый и единственный случай: тут Карлинский
приезжал. Я очень скоро понял, какого он рода человек, но это для меня
совершенно никакого различия не составляет, он мне очень понравился. Может
быть, у меня был слишком яркий галстук. Тогда, в 60-е годы, я одевался по
моде, и Набоков меня, конечно, раскусил. Он попросил, чтобы Фрэнк (так
звали издателя) никому не рассказывал об их разговоре, но тот, конечно,
всем рассказал. Брайан Бойд хотел это в книгу поместить, но потом
передумал. Так что я был первым, кто убедил Набокова, что голубых можно
принимать так же, как и других людей, что мы не какая-то особая порода, и
он не имеет права относиться к нам так, как он в романе "Машенька"
описывает этих двух танцоров. Или в "Лолите" - профессора французского,
который окружен мальчиками. О голубых он всегда писал с каким-то
презрением.

- А как Набоков оценивал ваши статьи о нем?

- Работа, посвященная "Дару", ему очень понравилась. Потом, когда я стал
сотрудничать в воскресном приложении к "Нью-Йорк таймс", мне заказали ряд
статей - о Чехове, о Цветаевой, о Гоголе, о Стравинском (хоть он и не
писатель, но я им тоже много занимался). Кроме этого, я писал на общие
темы. Один раз Набокова попросили дать комментарий к моей большой статье,
где я разобрал русскую сторону "Ады", драмы "Событие" и других вещей. Его
комментарий был очень краткий: "Прочитав эту статью, я мурлыкаю как кот". И
все! Про Набокова очень много писали, но почему-то уже не считали его
писателем, имеющим свои истоки в русской литературе, хотя это очень русский
писатель. Я помню, в Беркли однажды приезжали советские писатели, среди
которых были Катаев и... автор "Иду на грозу". Кто это написал?

- Даниил Гранин.

- Да, и он сказал, что для него Набоков не русский писатель, который пишет
по-русски, но как иностранец, который научился русскому. Вот Борис Зайцев,
по его мнению, русский писатель, а Набоков - нет.

- Даниил Гранин явно не в ладах с русским языком!

- Я развил потом это мнение в своей статье, опубликованной в сборнике,
вышедшем к 70-летию Набокова. Я дал ряд высказываний из эмигрантской и
советской прессы о том, что он не настоящий русский писатель и человек, и
провел параллель с Чеховым, про которого тоже писали и говорили, что он не
следует гоголевским традициям русской литературы. И разобрался, как и
почему.

6. "ГОГОЛЕВСКИЕ ТРАДИЦИИ"

- И вы занялись изучением гоголевских традиций?

- Нет, это совсем другое дело. Я помогал переводить на английский язык
книгу моего учителя в Гарварде Всеволода Михайловича Сичкарева. Это русский
литературовед, у которого, в общем, немецкая основа. Он в 50-е годы написал
книгу о Гоголе и хотел дать главу о гомосексуальных темах. А в Германии
очень большую роль играл украинский националист Дмитрий (или Дмитро)
Чижевский, который должен был рекомендовать Сичкарева для приглашения в
Гарвард, когда тот хотел переехать из Германии в Америку. И Чижевский
потребовал немедленно убрать эту главу, иначе он напишет такую
рекомендацию, что его в Америку вообще не пустят! С немецкого на английский
эту книгу кто-то не очень хорошо перевел, и мы с моим другом Робертом
Хьюзом помогали Сичкареву делать перевод, когда он гостил в Беркли,
просидели несколько уик-эндов. И он о многом рассказывал, в том числе и о
гомосексуализме Гоголя, о чем вообще не говорили.

- Какие мотивы в его творчестве свидетельствуют о гомосексуализме?

- Мне близок психоаналитический подход моего коллеги Хью Маклейна, который
в свое время прочел доклад в Москве "Бегство от любви в творчество Гоголя".
У Гоголя во всех произведениях прослеживается совершенно четкая сюжетная
линия: когда женщина начинает интересоваться мужчиной, мужчина спасается от
нее бегством, как Подколесин, как Чичиков, как очень многие его герои. Если
мужчина не может спастись, он гибнет.

- У меня в руках сборник "Гоголь: история и современность", вышедший в
Москве в 1958 году. В статье "Литературная мысль Запала перед "загадкой
Гоголя" среди прочего читаем: "Х. Маклин и уже упоминавшийся С. Карлинский
стремятся... уложить весь литературный и духовный путь Гоголя в схемы
аномально складывающейся эротики". И еще: "Около двадцати лет спустя после
"медицинского заключения" Маклина Карлинский предпринял эскалацию
сексопатологического разоблачительства. Достаточно сказать, что сам автор
описывает свою задачу по анализу гоголевских текстов как "разгадывание
сложной символической шарады на сексуальные темы", и орудием ему служит
методически применяемая низкопробная подозрительность. А
религиозно-проповедническую стезю писателя Карлинский считает способом
компенсировать неудачу своих неестественных поползновений". И так далее,
там много про вас написано. Итак, что вы можете сказать "в свое
оправдание"?

- Я не фрейдист и не люблю фрейдистский подход. Знаете, все эти приемы -
будь то структурализм, марксизм или фрейдизм - и" какой-то другой области
взяты. Но их можно использовать! Например, я считаю доклад Маклейна
великолепным, хотя он и пользуется фрейдизмом. Или книга доктора Ермакова,
которая вышла в 1924 году. Там тоже много интересного, но большинство
выискивают, где скрыты фаллические символы. Так что, если где упоминается
редька или морковь - для них все сразу понятно: у Ивана Ивановича голова,
как редька корнем вверх, а у Ивана Никифоровича - корнем вниз. Ермаков
сразу сделал из этого определенные выкладки. Так что пускай пользуются чем
угодно! Якобсон, например, удачно пользовался формализмом, структурализмом,
и у него получались замечательные выводы. Когда я начал заниматься
изучением сексуальных мотивов в творчестве Гоголя, мне казалось, что я
смогу понять их из собственного опыта. Я съехался с одним человеком,
преподавателем испанского языка и киноактером. Мы стали жить вместе. Это
был очень религиозный человек и всю свою голубую жизнь он считал наказанием
от Бога, испытанием. И что (хотя мы тогда жили как партнеры) он рано или
поздно должен спасти и меня, и себя. Однажды он подвыпил и объяснил мне,
чем это все кончится.

- Вы оба должны были сгореть в Гиенне Огненной?

- Нет, мы оба женимся и нарожаем детей. И наши жены будут дружить, а мы с
ним будем уезжать на рыбную ловлю раз в месяц. И тогда все будет хорошо!
Все это мне очень напомнило Гоголя, всю его влюбленность в поэта Языкова,
их переписку. Он специально выбирал человека, который меньше всего мог
соответствовать его мечтам. Или история с Велигорским. И я начал изучать
его творчество... Что такое вообще понятие "хэп-пи-энд", "счастливый
конец"? Ведь тысячелетиями большинство сюжетов заканчиваются каким-то
браком: мужчина женится на женщине и - счастлив. У Гоголя - либо он гибнет,
либо он бежит. Или даже выпрыгивает в окно. Нормальных женщин у него нет:
это или алебастровые статуи, полубогини как в "Тарасе Бульбе", или ведьмы,
которые хотят вообще кастрировать мужчину, или "коробочки" - противные
старухи, которые вмешиваются во все, лезут не в свое дело и ничего в нем не
понимают. Гоголь издевается над женщинами и больше всего - над собственной
матерью. В письмах он обращается к ней так: "О, великодушная матерь, я всем
тебе обязан!", или "Дрожайшая маменька!", как будто он младенец. Но он врет
ей обо всем, он не сообщает ей ничего ни о каких своих делах. Викентий
Вересаев написал в книге "Гоголь в жизни", что самые недостоверные сведения
о его жизни - это то, что он пишет матери.

- Вы анализировали поэму "Ганс Кюхельгартен"?

- Да, конечно, в этой поэме уже появляется поздний его сюрреализм. Еще одно
значительное произведение - полупритча-полурассказ "Женщина", первое, что
он опубликовал. Я посвятил ему целую главку. Гоголь был против брака,
против замужества. Он поехал в Петербург со своими приятелями -
Данилевским, Прокоповичем и другими. Все это были люди. которые его знали,
любили, но он от них все время скрывался. Потом они стали ходить в
публичные дома, ухаживать за девушками, жениться. И вот в конце повести
"Сорочинская ярмарка" - брак, свадьба, пара женится. И на этой свадьбе
танцуют какие-то дряхлые старухи, как марионетки. И вдруг - такой отчаянный
вопль автора: "Не так ли и друзья нашей молодости, которых мы любили, с
которыми мы были близки, расходятся, женятся, а один остается сам по себе.
И это грустно для него, нечем вылечить эту тоску". Я читал курс лекций о
Гоголе, и с каждым годом у меня появлялось все больше доказательств его
гомосексуальности.

- То есть вы открывали это сначала для себя, потом для слушателей и
студентов, а потом - для читателей?

- Этот процесс продолжался лет шесть. И Сичкарев хотел, чтобы я написал эту
книгу, он завещал мне это. Был замечательный год в моей жизни, когда я
познакомился с Питером Карлтоном, который до сих пор является моим
партнером.

7. "СИРЕНЕВЫЙ УНИВЕРСИТЕТ" И ЗАНАВЕС ДЛЯ ДУША

- У вас с Питером совпадает половина фамилии.

- Да. Когда мы устраиваем вечеринки и приглашаем гостей, так и пишем "Карл
- Карл". Но это гораздо интересней. Когда я вернулся из Европы, в 1959 году
мне удалось опубликовать в "Нью-Йоркере" воспоминания о том, как я
участвовал в постройке советского памятника у Бранденбургских ворот в
Берлине. Это очень престижный журнал, где очень сложно опубликоваться, и
мне тогда заплатили больше тысячи долларов. Я считал, что Саймон Карлинский
- это мое композиторское имя, и взял псевдоним Саймон Питер Карли, под
которым была напечатана эта вещь. Кроме того, в тот же год я был в
Нью-Йорке. Мне нужно было послать поздравления с Рождеством, и я купил
серию открыток с изображением конькобежцев и здания Эмпайр-Стейт-Билдинг и
подписью: "Вирджиния Карлтон". Это была мама Питера Карлтона. Эти открытки
я купил за 24 года до знакомства с ним. Во всем этом я увидел руку судьбы.
Питер принадлежал к организации "Сиреневый Университет" - не голубой, не
розовый, а сиреневый. Он ходил маршировать с этой организацией. И у меня
был такой старый резиновый занавес для душа, который он выкрасил в
сиреневый цвет, и мы с ним маршировали по улицам Сан-Франциско, держа его,
как знамя.

- А вы не думали, что для профессора это несколько несолидно?

- Эта открытость стала для меня обыденной. Нас фотографировали, в газете
были опубликованы фотографии. Для Питера это было тоже какое-то
освобождение как человека и художника. И он утвердил меня в намерении
писать эту книгу. Мы отправились в путешествие, останавливались где-то,
проводили ночь в отеле, и среди ночи я вдруг просыпался, и у меня возникала
новая идея о том или ином произведении. Конечно, Питер здесь ни при чем, но
он меня "вдохновил на Гоголя".

- Какой была реакция на "Сексуальный лабиринт Гоголя"?

- Я ждал неприятностей отовсюду. Я думал, что администрации университета
книга не понравится. В том же, 76-м году у меня вышла статья в
гомосексуальном журнале "Гей Саншайн" - о гомосексуальных традициях в
русской литературе. К моему удивлению, за эту статью и за эту книгу мне
дали повышение. Но завелась сплетня: что Карлинский - гомосексуал и хотел
описать свои собственные чудачества, когда говорил о том, что Гоголь
ненавидел женщин. Поэтому студентки и аспирантки стали говорить: не
записывайтесь к нему на лекции, а то он мужчинам ставит высшие баллы, а
женщинам - наоборот. У меня всегда были громадные аудитории, и вдруг -
всего девять человек пришло. И одна студентка мне потом рассказывала, как
ей угрожали другие девушки, чтобы она не ходила на мои лекции. Странно, что
многие придерживались той точки зрения, что я описал себя, а не Гоголя. Мне
рассказывали, что в Йелле был званный вечер, на котором присутствовал мой
коллега, известный славист Виктор Эрлих с женой и Кэтрин. Фойер,
специалистка по Толстому (сейчас ее дочка еще большая специалистка по
Толстому). Она мою книгу очень защищала, ей это было близко. И их спор
дошел до того, что после закуски Эрлих с женой уехали, не дождавшись конца
обеда. Когда книга вышла, появились две большие критические статьи
противоположного характера. В одной меня упрекали, что я не использую всех
фрейдистских данных, полностью доказывающих гомосексуальность Гоголя. В
другой литературовед Елена Мучник писала, что я полностью предан Фрейду, ни
на шаг не отступаю от Фрейдизма, хотя и не считаю себя фрейдистом. Потом
она очень сожалела, что написала эту статью, и я постоянно получал от нее
извинения через разных людей.

В конце концов мне пришлось отказаться от курса о Гоголе на пять лет. Об
этом узнал Хью Маклейн, он стал заставлять своих студентов читать мою
книгу. А потом все как-то улеглось. К сожалению, в гоголевской области эта
книга мало кого убедила. Люди, которые были готовы принять мою позицию,
знали что-то, очень хорошо во всем разобрались. А вот профессор
Колумбийского университета, например, когда читал курс о Гоголе, сказал
своим студентам: "Да, Карлинский написал про его сексуальную жизнь. Но,
конечно, Гоголь выше всего этого! И потом - это очень личный мотив, который
не имеет отношения к литературе. Это все равно, что если бы Гоголь любил
макароны и не ел кашу (кстати, он действительно очень любил итальянские
макароны). Разве нужно писать про это целую книгу?!" Он не хотел признать
того, что психика человека в этом замешана, и творческий импульс с этим
связан!

- Насколько я понимаю, ваши отношения со славистами всегда были достаточно
напряженными?

- Многие коллеги не могли мне простить того, что я с детства знал русский
язык и русскую культуру. Кроме этого, многие не могли простить мне моих
успехов, ведь очень трудно стать автором, скажем "Нью-Йоркера" или
"Нью-Йорк тайме", или приложения литературного к лондонской "Тайме", или
журнала "Нейшн". А я в них постоянно публиковался. Многим не нравится, что
я открытый гей. Но, в общем, у меня очень хорошие отношения с разными
коллегами.

- Так или иначе, своими работами вы вступали в противоречия с авторитетами.

- Я вступал в противоречие с советской критикой сталинской эпохи. В России
ведь всегда страшно переоценивали всех "властителей дум" XIX века. Для меня
авторитетами не являются ни Белинский, ни Писарев, ни Чернышевский, ни
Добролюбов. Писарева я как-то ценю, потому что он совершенно нахальный, все
время грубит, лезет на рожон и пишет невероятные грубости с огромным
апломбом. Мне это кажется даже симпатичным. Многие коллеги моих оценок не
разделяют. Один, например, не буду называть его фамилию, пожилой человек,
который ко мне всегда благоволил, когда я подошел к нему, чтобы подарить
книгу о Гоголе, сказал: "Спасибо, но не обещаю, что прочту. Уж слишком все
это отвратительно! Прочитаю, а потом будет тошнить всю жизнь." Другой
коллега страшно обрадовался, когда вышла эта книга. Наш декан устроил
вечер, на котором я был с Питером, потом позвонила жена декана и спросила,
есть ли у меня еще какие-нибудь мужские пары знакомые. Я назвал несколько
пар, одна из которых страшно рассердилась, что их могли рекомендовать
декану с этой стороны. Но тот коллега, "номер два", сказал мне на этом
вечере: "Саймон, бедный! Что же вы так оскандалились на всю Америку?! Вы
объявили Гоголя гомосексуалистом, но ведь он совершенно не был похож на
гомосексуалиста. Простите, но я в 20-х годах знал в Варшаве нескольких
гомосексуалистов, и они всегда подводили себе брови, носили браслеты,
женские украшения, называли друг друга Соня и Магда... У Гоголя же не было
ничего подобного!"

Через месяц я прислал ему целый ряд газетных вырезок, многие со мной
соглашались. "Ну, эти люди тоже, очевидно, гомосексуалистов не знают и не
видели никогда в жизни!" - сказал он.

8. "СВОЕ СЛОВО" О ДРАМЕ

- Как у вас появилась идея книги о русской драме?

- Меня заинтересовала драма, начиная с конца XVIII века до Пушкина, Гоголя
и Грибоедова. Это целый ряд драматургов, которых разругал Белинский и
которые были опубликованы в СССР в 60-е годы: Шаховской, Хмельницкий и
другие. Именно они дали материал, язык, фразеологию для Пушкина, Гоголя и
Грибоедова, а никакой не Фонвизин, как считалось раньше. У Пушкина или
Гоголя русский язык вполне современный. Если читать английских или
французских поэтов того времени - они пишут старомодно. Только после
Бодлера французский язык стал современным. А в английской и американской
литературе поэтический язык изменился только в начале XX века, например, у
Уитмена: до этого придерживались манеры Шекспира, Ренессанса... И я стал
писать книгу о последовательности развития русской драмы, но мне никак не
удавалось ее закончить. То у нас были волнения в университете, то другие
проекты появлялись: Во-первых, переписка Чехова, которую я в 1977 - 1978
годах подготовил со своим коллегой Михаилом Хаймом. Это биография Чехова в
форме его писем и комментариев, которая имела большой успех. Во-вторых,
переписка Набокова с Уилсоном, вышедшая в 1979 году. В-третьих, вторая
книга о Цветаевой "Марина Цветаева. Женщина, ее мир, ее поэзия", которая
была опубликована в 1985 году, имела громадный успех и была переведена на
испанский, японский, итальянский и французский. Поэтому над книгой "Русская
драма от истоков до Пушкина" я работал девять лет, а когда, наконец,
закончил, выяснилось, что ее никто не хочет издавать - потому что в ней
критиковалось советское литературоведение, которое беззастенчиво
передергивало факты, врало и про Фонвизина, и про Грибоедова, и про всех
остальных. В конце концов ее взяло наше Калифорнийское издательство, но
рукопись пришлось сократить на 105 страниц. Сначала я бушевал, но потом
понял, что это даже лучше для книги. Я считаю ее самой значительной для
себя. На эту тему было много всего написано, но я смог открыть что-то свое,
новое. То есть в этой книге мне удалось сказать свое слово, которого я не
смог сказать в музыке.

- Чем ваша вторая книга о Цветаевой, опубликованная спустя 20 лет после
первой, отличалась отнес?

- Когда англичане заказали мне новую биографию Цветаевой, я решил вполне
откровенно писать о ее лесбийских связях, о лесбийской и мужской
гомосексуальной любви, которая была очень значительной для нее и в жизни, и
в поэзии. Мужчины этого рода были ей близки, она любила князя Сергея
Волконского, потом влюбилась в Анатолия Штейгера... И обо всем этом я
написал в этой книге. Конечно, очень многих это тоже привело в ужас.

- Вы - первый, кто всерьез изучает гомосексуальные традиции русской
культуры.

- Не знаю, первый ли я. Не уверен...

- Вы можете назвать каких-то своих предшественников?

- В смысле - что я сказал про Гоголя и про Цветаеву? Не было
предшественников. Впрочем, с Цветаевой - тоже не знаю. Например, Вероника
Лосская, которая живет в Париже, делала очень убедительные доклады и писала
статьи о романе Цветаевой и Софьи Парнок. Она, например, узнала от
нескольких общих друзей, что Марину Ивановну общение с мужчинами вообще не
удовлетворяло. Она была влюблена во Владимира Нилендера, потом влюбилась в
Сергея Эфрона и вышла за него замуж, но сексуально они ее не удовлетворяли.
Поэтому с Парнок она впервые испытала эротическую гармонию. И этого она ей
не могла простить. Почитайте ее цикл "Подруга". Там и влюбленность, она ее
превозносит, ценит, но в то же время и ругает: "Оставь меня в покое, зачем
я с тобой встретилась!.." и т. д. Так что и другие об этом хорошо писали...

- Долгие годы вы были одним из немногих американских профессоров - открытых
геев. И вы пишете не только для солидных изданий, но и для "голубых"
журналов.

- Я к этому подъезжал медленно. За два года до того, как я опубликовался в
"Гей Саншайн", у меня вышла статья в журнале "Нейшн" про Зинаиду Гиппиус, в
которой я подробно разобрал любовный треугольник между ней, Философовым и
Дягилевым. Она съездила на Сицилию к барону фон Глодену и решила, что ей
нужен андрогин. Гиппиус выбрала себе Диму Философова, но он был голубым, а
не андрогином. И, в общем, ничего между ними не вышло. Ее религиозная
трагедия была в том, что Бог и Дьявол существовали для нее равнозначно, как
и для Гоголя. Зинаида Николаевна боролась с Дьяволом, считала Чехова Его
исчадием, как ни странно, и ненавидела. А Достоевского любила, как творение
Создателя. Обо всем этом я написал в статье. Кроме этого, в "Нейшн" я
опубликовал три рецензии на романы Эдмунда Уайта, Джона Ричи и одного
бестолкового поляка Антония Грановича, на его книгу об Америке, где тоже
были какие-то голубые темы. После этого он опубликовал интервью с Гретой
Гарбо, про которое все говорили, что оно выдумано от начала и до конца,
потому что он никогда не был с ней знаком. Так что все эти три голубые
романа я отрецензировал.

С конца 60-х и до начала 80-х я очень много писал для литературного
приложения к "Нью-Йорк тайме". И часто на мои рецензии приходили довольно
злые письма, авторы писали, что у меня недостаточно широкий кругозор, "вы
мою книгу просто не поняли, она слишком сложна и интересна, чтобы вы ее
поняли". А один раз от некого "специалиста по Достоевскому" я получил
письмо, в котором был приблизительно такой текст: "Вы душевнобольной
человек, вам надо лечиться! Если вы мою книгу раскритиковали, то не потому,
что она этого заслуживает, а потому, что вам нужно обратиться к психиатру!
И лучше всего, если вас засадят в сумасшедший дом!" Вскоре я стал регулярно
получать от него анонимные письма с угрозами, потом узнал, что не только
мне он пишет такие послания и пожелания. Такие явления тоже случаются!

9. "ГОЛУБОЙ" ПЕНСИОНЕР

- Сейчас вы на пенсии. И, наверняка, очень любите бурчать, как все
пенсионеры во всем мире. Что вам больше всего не нравится и что вас больше
всего раздражает?

- На свете есть две темы, о которых люди говорят с большой уверенностью,
хотя ничего о них не знают, по телевидению, повсюду: дореволюционная Россия
и гомосексуализм. Ведь не будет же человек говорить о Шекспире, если не
читал его, ни о садовничестве, ни об истории флота никто не станет
рассуждать, если не разбирается в этом. Зато про гомосексуализм все все
знают! И о дореволюционной России - тоже. Например, когда я выпустил
переписку Набокова с Уилсоном, знаменитый американский биограф Генри
Джеймса Лион Идол написал разгромную статью: "Набоков и Карлинский не знают
русской истории, не знают, как до революции притесняли писателей, ссылали
всех в Сибирь, на каторгу. А они утверждают, вопреки историческим фактам,
что некоторые могли критиковать правительство" и т. д.

Сейчас все в Америке только и говорят, что о гомосексуализме. Колоссальные
события происходят в этой области, и у Клинтона есть возможность объяснить
всей стране, что такое гомосексуализм и как нужно относиться к
гомосексуалистам. В Вашингтоне есть специальный телефон, по которому может
позвонить любой желающий, чтобы высказать свое отношение к действиям
Клинтона по поводу голубых. Звонит громадное количество людей, среди
которых большинство настроено положительно - много женщин, матерей.
Конечно, есть и такие, кто возмущается: как это гомосексуалисты в армии
будут принимать душ вместе со всеми! Они же возбудятся, схватят других
солдат, поволокут их куда-нибудь и изнасилуют! Такие у людей представления
о голубых! Один позвонил и говорит: "Это все равно что я принимаю душ с
женщинами!" Какое-то совершенно дурацкое понятие, что голубые хотят всех
мужчин без исключения! Они себе очень льстят, потому что я ищу того, кто
мне нравится и кто мне нужен, а остальные пускай будут хоть голые, хоть
одетые, пускай делают что угодно - мне-то какое дело? По некоторым данным,
в американской армии около 10 процентов гомосексуалистов - и мужчин, и
женщин. Их все время ищут, выявляют как-то и увольняют с военной службы.
Между прочим, со мной так же поступили, когда кто-то на меня донес во время
службы. Это были времена Маккарти, мой телефон прослушивали. Потом меня
арестовали и поместили в психиатрическое отделение американского госпиталя.
В это время кто-то сидел в моей квартире и изображал меня по телефону. Все
боялись, что я - гомосексуалист и убегу поэтому в Советский Союз... Мне
сказали, что на сборы дается 10 дней. А у меня было много друзей и знакомых
в Берлине, с которыми я хотел попрощаться. Мне сказали, что если я близко
подъеду к советскому сектору, в меня будут стрелять. Но мне в советском
секторе делать было нечего.

- Кто вам интересен из советской литературы 20-х годов?

- Самый замечательный автор того времени, по-моему, Андрей Платонов. Его
язык невероятно оригинален. Зощенко тоже очень интересно разрабатывал весь
этот советский язык, но Платонов сделал с ним какое-то чудо. И, кроме того,
гомосексуальная тема у него играет огромную роль. Люди читают "Чевенгур" и
просто не понимают, что у всех персонажей друг с другом возникают
эротические связи. Когда Платонов написал свою первую повесть "Епифанские
шлюзы", в письме к жене он рассказывал о том, как заканчивается сюжет. При
Петре I в Россию приезжает англичанин строить шлюзы. Они получаются плохими
из-за саботажа русских рабочих, которые все делали плохо, на скорую руку.
За это жестокий Петр приговорил англичанина к пыткам, самой страшной из
которых должен быть гомосексуализм. И этого невинного инженера, который
любит свою невесту в Англии, огромный палач с огромным членом пригвоздил в
наказание за то, что шлюзы пропускали воду. До того, как я прочитал это
письмо, я читал "Епифанские шлюзы", потом перечитал еще раз, внимательно, и
все понял.

Из авторов, живших за границей мне близки Цветаева и Ремизов, которые
творили в полную меру своего таланта. В России - Пастернак и, я думаю,
Маяковский, литературное значение которого нельзя отнимать только из-за
того, что он был большевиком. И Кузмин, и Клюев, и Парнок свои лучшие вещи
создавали именно в 20-е годы, но уже тогда возникло негативное отношение к
гомосексуальной литературе; на нее старались не обращать внимание, ее не
замечали. Я выделил бы особо поэму Клюева "Четвертый Рим", где он
разделывается с Есениным и предельно откровенно описывает их
гомосексуальные отношения, а также историю со своим следующим возлюбленным.
Троцкий пишет об этой поэме в своей книге "Литература и революция", где он
оклеветал и Розанова, и Гиппиус, и Ахматову, и Клюева, и всех остальных. На
Западе после этого все решили, что все они - никуда не годные "буржуазные"
писатели. В главе про "Четвертый Рим" Троцкий цитирует самый
гомоэротический момент и пишет, что это списание ссоры между бедным
крестьянином и кулаком. Клюев боится, что Есенин женится, как какой-то
кулак, бранящий своего младшего братана! А на самом-то деле Клюев укоряет
Есенина совсем по другому поводу: "Помнишь, как мы любили друг друга, и как
меня сейчас любит этот Архипов! Завидуй! Вот что я могу с ним делать!"
В главе про Есенина Троцкий пишет, что его предсмертная любовная записка
Вольфу Эрлиху "До свиданья, друг мой, до свиданья! Милый мой, ты у меня в
груди!" - это прощание со всей Россией. Но извините! Ведь невозможно
сказать всей России "друг мой" и "милый мой"!

10. BACK TO THE U.S.S.R

- Вы пишете только по-английски?

- Большей частью - да. Очень люблю писать по-русски, тренируюсь, но это для
меня "проба пера". Одно время я писал по-русски для "Нового журнала",
который редактировал Роман Гуль. Там у меня несколько статей было: большая
работа про оперное творчество Мориса Равеля, про Анненского. Гуль принял,
напечатал, но потом стал меня очень сильно редактировать. И мне это,
конечно, не понравилось. Ну, например, в статье про Равеля я упомянул
"Лолиту" - он вычеркнул, так как Набоков для него был ничтожеством. Я
написал статью про второстепенную, но очень интересную поэтессу Ираиду
Легкую (она из Литвы, но жила в Америке). Из этой статьи Гуль вычеркнул всю
вторую половину. И тут я сказал: "Простите!" Поскольку меня с большой
охотой и без искажений печатали в американских журналах, то не было нужды
печататься в русских эмигрантских изданиях.

- Как вам представляется ваша историческая родина, какие чувства вы к ней
испытываете?

- Я думаю, что там тысячи людей с интересом прочтут то, что я написал.

- Но вы ведь всегда ориентировались на англоязычных коллег, читателей и
критиков!

- Я никогда ни на кого не ориентировался! Вот меня каждый раз спрашивали в
издательстве про мою книгу: "На кого она рассчитана?" Я отвечал: "На
любознательного читателя". Я пишу для тех, кому это интересно, кто
интересуется литературой, историей, театром, культурой языка. И мне
совершенно безразлично, где мои читатели родились и выросли. Захотят
прочесть - пожалуйста! Я очень бы хотел, чтобы мои книги перевели на
русский язык, потому что мне есть что рассказать русским об их культуре.

- А вы не боитесь обвинений в том, что вы родились не в России и поэтому не
можете как-то по-новому трактовать нашу культуру?

- Я считаю, что я родился и вырос в дореволюционной России, которая после
революции сконцентрировалась в Харбине, а не в Шанхае, Праге или Париже.
Как писал Перелешин: "Харбин, остался в сердце ты/ У всей иркутской нищеты,
/ У всей Москвы и Петрограда!" Так что меня могут обвинять в чем угодно, но
я себя считаю русским. Меня же и так годами ругали в советской прессе.
Некоторые коллеги даже завидовали: "Надо же, я вот более "вредную" статью
написал, а меня не выругали!" После моей статьи в "Нью-Йорк таймс" "Кто в
России не любит Достоевского и за что?" в "Литературке" появился громадный
отклик, что, конечно, "в угоду каким-то капиталистическим кругам с
Уолл-стрита так называемый профессор напал на великого гения русского
народа. Зачем это? А чтобы отвлечь внимание от безработицы в Америке!" Я и
не думал набрасываться на Достоевского. Он мне не близок, как Толстой,
Чехов или Платонов, но я отношусь к нему с уважением. В статье я рассказал,
почему, начиная с Гоголя, многим крупнейшим представителям русской культуры
Достоевский не был близок. Ведь ни Толстому, ни Бунину, ни Цветаевой, ни
Набокову он был не нужен, а на Западе его возвели в пророки, в отцы церкви!
Он же всего лишь романист!

- Получается, что все ваши выступления носят скандальный характер. Вы к
этому стремитесь сознательно?

- Вспомните, что Набокова в свое время тоже все считали скандальной
личностью.

- Но к Набокову, слава Богу, все давно претерпелись!

- Ко мне тоже претерпятся! Но должен сказать, что сознательно я на скандал
никогда не шел, просто писал то, что думаю. Я не хочу снова ставить себя в
один ряд с Набоковым, но многим он известен только как автор "Лолиты", хотя
мало кто читал самые лучшие его произведения - "Дар", "Аду" и другие. Если
люди хотят видеть лишь часть какого-то культурного явления - это
близорукость, зашоренность. Я рад, что у меня была возможность написать про
все это!

Беркли - Сан-Франциско, Калифорния, США, февраль 1993г.

Материал получен по подписке на "Интегрум" — российское информационно-аналитическое агентство