Марина Тимашева: Очередная историческая книга от Ильи Смирнова: “Воины радуги»”, автор Елена Островская, издательство Санкт-Петербургского университета. Неужели опять про войну?
Илья Смирнов: Извините, если книга обманывает Ваши милитаристские ожидания. Она имеет подзаголовок: “Инсти… Инсти-ту-ци-онализация буддийской модели общества в Тибете”. Лучше бы по-тибетски написали. А под “воинами радуги” подразумеваются монахи, строившие в Тибете “союз небесного и земного” (14). Оружием они пользовались, но специфическим. Вот эпизод из официальной биографии Падмасамбхавы – цитирую: “Преследователи настигли их на переходе через ущелье Донпам… Лучники перегородили дорогу. Но безоружный тантрик, воспользовавшись… одной из мудр, немедленно превратил воинов в ледяные безмолвные изваяния. Перед изумленными взорами учеников он беспрепятственно прошел сквозь застывшие ряды преследователей” (60).
В общем, перед нами история тибетского буддизма от самых первых миссионеров, которых несознательные аборигены встречали стрелами, до формирования теократического государства далай-лам. Плюс экскурс в современность, очерк о тибетской диаспоре в эпоху глобализации и источник в качестве иллюстрации – “Обучение методу исследования текстов сутр и тантр”, небольшой трактат в стихах, написанный 200 лет назад настоятелем Гунтаном Данби Донме.
Вообще-то про Тибет мы все и так наслышаны, “Кармапа - свет души” и “ламы линии Кагью - до чего ж вы хороши”, но представления эти не то, чтобы не совсем реальные, а просто сказочные, тридесятое царство в высоких горах, где живут люди духовные, не от мира сего, и религия у них исключительно толерантная, признаёт все остальные равными себе, и медицина особая, тибетская, в корне отличная от уральской или карпатской, и наставники их питаются солнечным светом. И всё бы ничего, но красивые сказки про Тибет, к сожалению, используются в некрасивой политике.
Елена Александровна Островская показывает, что Тибет развивался по тем же самым законам, что и прочие страны. Исходная позиция: “Военный союз племен, возникший в начале У11 в.” (18) “Возникновение государства как военного альянса племен во главе с царем –военачальником” (29), “…единство страны удерживалось исключительно за счет ведения завоевательных войн с сопредельными центральноазиатскими государствами” (39). “В Тибете У11 – У111 веков административное и экономическое лидерство на местах было закреплено за родовой военной знатью, ограничивавшей политическую власть царя” (39). Отсюда – “поиск религиозной идеологии, которая могла бы обеспечить социально-политическое единство страны” (39). “…Причина принятия буддизма (царем) Сронцангампо представлена сугубо политическими факторами… (37) “… Междоусобная конкуренция внутри страны сделала очевидной необходимость реального внедрения буддизма в Тибете в качестве государственной идеологии. Это гарантировало стране суверенитет и более прочное положение в культурном пространстве Центральной Азии” (45).
Автор не акцентирует внимание на исторических параллелях, но у человека, мало-мальски знакомого с историей христианизации Европы (включая такой “военный союз племен” как Древняя Русь) они возникают сами собой.
Знакомый сюжет “выбора веры” - диспут перед лицом царя, которому предстояло выслушать аргументы двух проповедников, Хэшана Махаяна и Камалашилы и решить, какой буддизм правильный, китайский, представленный школой чань (то, что по-японски “дзен”) или индийский. Проигравший в споре “Хэшан Махаян был выслан, привезенные им тексты погребены”, а проповедь чаньских идей “категорически воспрещена” (70). Автор отмечает, что эти идеи “вовсе не были еретическими, доктринально чужеродными”, во всяком случае – не дальше от учения Будды, чем тантризм, успешно распространявшийся вышеупомянутым Падмасамбхавой. Причины запрета были, во-первых, внешнеполитические (конфликт с Китаем), во-вторых, присущий школе чань индивидуализм не соответствовал задачам государственного строительства в Тибете (74). Одно из последствий - то, что древнейшая китайская глава в истории тибетского буддизма “стала замалчиваться” (52). А между тем, она очень важная и даже романтическая. Помните, вы рассказывали о героине пекинской оперы, которая отправляется к варварам в качестве невесты тамошнего правителя. “Китайская принцесса Вэнь-Чен отправилась в Тибет, чтобы стать супругой тибетского царя… В состав ее приданого входили статуя Будды и несколько буддийских текстов…” (37).
Другой тибетский сюжет прямо перекликается с тем, что писал о раннем средневековье в Европе, например, Арон Яковлевич Гуревич. Сравните. “Первоначальная миссионерская проповедь не возымела должного действия. Народ проявил интерес к новой форме религиозности только тогда, когда за дело распространения Дхармы в Тибете взялись учителя-тантрики, способные продемонстрировать магические умения” (11), “усмирять” местных богов, превращать землю в золото (57), а неприятельских воинов в ледяные столбы. И на ту же тему у Гуревича: “Вера в святых полностью отвечала магическим навыкам и склонностям простого человека, не разбиравшегося в христианских таинствах и богословских тонкостях, но охотно верившего в чудеса, жаждавшего их…”, “святой – никто иной, как христианизированный маг”, всемогущество которого “признаваемо даже демонами” (Средневековый мир. М., Искусство, 1990, с. 55 - 56).
Но есть, конечно, и различия между мировыми религиями. Если христианский святой объявлял языческим “демонам” войну на уничтожение, то его буддистский коллега готов был после “усмирения” “местных богов” их помиловать, включив в свой пантеон на правах подчиненных, второстепенных небожителей. Буддизму действительно присуща особая, редкостная терпимость. Впрочем, ее тоже не следует абсолютизировать. “Первая составляющая инициационной формулы – “прибежище в Будде” - означает принятие Будды Шакьямуни в качестве единственного Учителя истины, которому нет альтернативы… Вторая составляющая – “прибежище в Дхарме” - означает признание Учения Будды единственно истинным и отвержение иных религиозных убеждений как “ложных воззрений” (193). Отношения между буддистами тоже далеки от пасторали. “Превращению религиозного главы школы Гелугпа (т.е. Далай – ламы) в политического лидера всего Тибета предшествовало длительное вооруженное противостояние представителей Кагьюпа и Гелугпа. История тибетского теократического государства запечатлела трагические картины публичных казней и кровавых расправ, которым подвергались сторонники Кагьюпа” (288).
В книге очень хорошо показано, как идеология приспосабливается к социальным условиям. Вообще-то буддизм проповедует равенство – “внешняя сторона бессмысленна” (361). Почему же и в буддистских государствах знатные и богатые явно не равны простолюдинам? Потому что в прошлой жизни они были скромнее и бескорыстнее (257). Теперь компенсируют. Вообще-то монахам не положено иметь собственности, но монастыри могут быть собственниками, даже очень крупными, потому что вся собственность на Земле принадлежит Будде, а монахи, вроде как, его законные представители (190). Вообще-то убивать нельзя, но подвижник Палджи Дордже все-таки убил царя Ландарму… нет, не подумайте плохого, по доброте душевной, он “преисполнился сострадания к неправедному царю и принял решение положить конец накоплению его черной кармы” (93). Рекомендую адвокатам для выступлений по уголовным делам, это может оказаться эффективнее дежурных ссылок на трудное детство подсудимого.
Очевидный недостаток, в целом, очень содержательной и полезной книги – то, что автор в теоретических параграфах переходит на какой-то непонятный язык, вроде, не тибетский и не русский, я цитирую: “теоретическое конструирование образца воспроизведения традиции есть необходимый структурный компонент религиозной социетальной подсистемы” (211) и т.п. Обычно этим наречием пользуются так называемые культурологи, чтобы замаскировать отсутствие в их сочинениях какого бы то ни было смысла. В данном случае смысл в книге есть, и вдвойне обидно, что псевдонаучный жаргон мешает читателю его усвоить. А ведь в самой же монографии приведено замечательное правило, которому издревле следовали буддисты: “Дхарма изучается на родном языке” (11).