Ирина Лагунина: Один из самых авторитетных американских мозговых центров, Совет по международным отношениям, провел недавно конференцию о международной журналистике в современных условиях. В дискуссиях приняли участие известные журналисты и руководители крупнейших телекомпаний. Об одной из этих дискуссий, посвященной работе в закрытых обществах, рассказывает Владимир Абаринов.
Владимир Абаринов: Американская международная журналистика переживает трудные времена. Во-первых, у страны хватает внутренних проблем. Во-вторых – кризис, у крупнейших средств информации просто не хватает денег на содержание своих бюро за границей. В-третьих, в последнее время сильную конкуренцию профессионалам составила «гражданская журналистика» - пользователи социальных сетей и видеосервиса YouTube. Они передают свою информацию из закрытых обществ, куда западной прессе доступ ограничен.
По всем этим причинам международный сегмент в программах крупнейших телекомпаний сокращается. В 2007 году NBC News уделяла международным делам около 20 процентов эфирного времени своих вечерних новостных программ, в прошлом году этот показатель составил всего 13 процентов. Примерно в таком же объеме сократили внешнеполитические новости ABC и CBS. В программах CNN для американской аудитории доля международных сюжетов снизилась с 26 до 15 процентов.
Означает ли это кризис международной журналистики? Как работать в закрытых обществах? В какой мере гражданская журналистика является конкурентом, а в какой - помощником профессиональной прессы?
Обо всем этом шла речь в серии дискуссий, организованных нью-йоркской неправительственной организацией Совет по международным отношениям. В одной из этих бесед участвовали известные американские журналисты-международники: Элизабет Рубин из New York Times, работавшая в таких горячих точках, как Ирак, Иран и Афганистан, Дэвид Рэмник, бывший корреспондент Вашингтон Пост в Москве, а ныне главный редактор еженедельника Нью-Йоркер, и вице-президент Радио «Свободная Азия» Дэн Сазерленд, работавший в свое время в Камбодже и в Пекине.
Для начала модератор дискуссии Маргатер Уорнер попросила каждого из них рассказать какой-нибудь характерный эпиход и собственной практики. Первой рассказала Элизабет Рубин.
Элизабет Рубин: Это произошло в Пакистане вскоре после 11 сентября, в январе 2002-го. Если вы помните, Мушарраф произнес тогда очень сильную и убедительную речь о том, что он солидарен с Соединенными Штатам и намерен прекратить деятельность исламистских партий, которые участвовали в джихаде в Кашмире, Афганистане и других местах.
Мы, журналисты, естественно, захотели проверить, говорит ли он правду. Единственной возможностью попасть в пакистанскую часть Кашмира была поездка в сопровождении военных. Поехать можно было всего на три для. За эти три дня вас один раз свозят из гостиницы на границу – покажут вооруженных индийцев по ту сторону, а потом в лагерь беженцев, и там разрешат поговорить с одной семьей.
Я решила, что это нелепость, так репортаж не напишешь. Поэтому я попробовала убедить сопровождающих, что мне надо показать, как живут здесь люди. Они сказали: «Посмотрим, может, что и получится». Но оказалось, что выйти из гостиницы я не могу. Тогда с другим своим помощником – не с тем, кого мне назначили – вечером мы ушли из гостиницы, добрались до гор и там встретились с джихадистами из Кашмира и другими людьми, и это было именно то, что нужно. По-моему, мы отсутствовали около пяти часов.
Когда я вернулась в гостиницу в полночь, меня ждали семеро сердитых мужчин в белых головных уборах. Они стали говорить, как они беспокоились за меня, как они не знали, где я. Ну а я их спросила: «А откуда вы знаете, что меня нет в номере? Что вы здесь вообще делаете? Кто вы такие?» Они говорят: «Идите в свой номер». Я пошла в свой номер, а наутро мне сказали, что я не должна выходить. Я начала звонить разным генералам и другим начальникам: «Что происходит?» Мне говорят: «Вы под домашним арестом». Я жутко занервничала. Терпеть не могу сидеть взаперти. Спрашиваю: «Что, я не могу даже выйти в город купить себе еды?» Меня выпустили, и мы вернулись в тот дом, где были накануне. Спустя три или четыре часа раздался стук в дверь. На пороге стоял сопровождавший меня капитан. Он сказал хозяину дома: «Если они через полчаса не выйдут, всех арестуем». Мы вышли.
Закончилось все это очень серьезно. Мой переводчик, у которого не было никакой защиты, он был кашмирец из Индии, который очень хотел помочь мне сделать репортаж – он исчез. А всех, с кем я говорила, арестовали и посадили в тюрьму. Я попыталась разыскать переводчика через посольство, через генералов. Выяснилось, что его остановили на дороге, привезли в какой-то подвал и две недели пытали. И вот ты узнаёшь о таком и спрашиваешь себя: неужели твой репортаж стόит этого? Один человек отсидел в тюрьме что-то около года только за то, что встречался со мной. И это не единственный случай. <…> Это вопрос, на который невозможно ответить.
Владимир Абаринов: Дэн Сазерленд работал в Пекине, когда произошла трагедия на площади Тяньаньмэнь.
Дэн Сазерленд: Начало было бурное: демонстрации, протесты, дело идет к расправе. Должен признаться, картина была захватывающая. И вдруг откуда ни возьмись появились танки. Я придумал блестящее решение проблемы защиты моих помощников: я найму американцев, говорящих по-китайски. Их не изобьют так зверски и не арестуют. Но как только я отпускал их на самостоятельное задание, они попадали в передрягу.
Мой помощник был на площади Тяньаньмэнь в 2 часа утра, когда туда въехали танки. Кто-то приставил пистолет к его голове, сбил его с ног, стал пинать его. На него набросились четверо, швырнули его в машину вроде джипа без номеров – само собой, это была госбезопасность. Его держали в каком-то помещении с мешком на голове, а потом привезли куда-то на окраину Пекина и выбросили из машины – всего в синяках, но живого. И он подумал тогда: «А что если бы я был китайцем? Что бы они со мной сделали?»
За годы работы я стал одержим проблемой защиты своих помощников. Она беспокоила меня постоянно. Однажды я неумышленно причинил неприятности одному человеку. После расправы я все пытался попасть в больницу недалеко от площади Тяньаньмэнь, чтобы увидеть, сколько людей погибли. Атмосфера в городе совершенно изменилась. От открытости ничего не осталось, люди перестали разговаривать. Мои источники молчали. Я приехал в больницу, мне навстречу вышел врач. Вокруг стояли какие-то люди, они говорили: «Не пускайте иностранца!» Но он проявил решительность и сказал: «Я вас проведу». И мы вошли во временный морг, и там на цементном полу лежало 20 трупов, изрешеченных пулями. Это были не студенты. Это были пожилые жители Пекина. Они пытались остановить танки. Я собрал информацию, уехал, а потом узнал, что врач был наказан.
Владимир Абаринов: Свою историю о пребывании в Москве в период гласности рассказывает Дэвид Рэмник.
Дэвид Рэмник: Я чувствую себя на этой сцене как самозванец. Меня послали описывать, как пробка вот-вот выскочит из бутылки. Один из первых моих репортажей был репортаж с Лубянки, из штаб-квартиры КГБ, где тогда мало кому удалось побывать, точнее – мало кому удалось выйти обратно. Меня пригласили на конкурс красоты «мисс КГБ».
Я работал в Москве с начала 1988 года ровно до того момента, когда над Кремлем был спущен советский флаг. Это было время, когда стало возможно получить столько информации, сколько нельзя было за предыдущие 70 лет. Люди хотели выговориться. В начале августа 91-го года я пошел брать интервью у Александра Яковлева, который был чем-то вроде доброго ангела Горбачева, и я спросил у него: «Что происходит?» И он ответил: «Будет переворот, организованный КГБ при участии армии и реваншистских прокоммунистических сил».
Я записал это, напечатал в газете и вскоре уехал из страны, потому что срок моей командировки закончился. И когда, наконец, я добрался до своего дома в Нью-Йорке в полночь и включил телевизор, я увидел, как мимо моего московского дома идут танки.
Сегодня, даже с развитием интернета, социальных сетей, электронной почты и всех этих неправдоподобных видов коммуникации, возможности правительства скрывать информацию и лгать по-прежнему зависят от того, сколько народу оно сможет посадить в окопы. Правительство Путина гораздо умнее в отношении способов контроля информации. У него есть маленькие предохранительные клапаны для выпуска пара. Есть газета, которая вроде бы свободна. Есть как будто свободное радио. Но телевидение, которое смотрят все, конечно же, несвободно. А для того, чтобы каждый понял, как себя вести, время от времени появляется труп – не как в 37-м году или в 50-е – всего лишь изредка. Этого вполне достаточно.
Владимир Абаринов: Один из вопросов Маргарет Уорнер касался организации работы в закрытых странах.
Маргарет Уорнер: Как вы находите своих помощников, водителей и другой персонал? Вам их предоставляет посольство? Откуда вы знаете, что они не приставлены к вам шпионить?
Элизабет Рубин: Лучших помощников находишь от отчаяния. Когда началась война в Афганистане, на территории, неподконтрольной талибам, появилось множество людей из Таджикистана, а нам были нужны переводчики. Среди них был студент-медик, говоривший по-английски. И он стал одним из лучших репортеров «Нью-Йорк Таймс» в Афганистане.
Часто ты сама создаешь себе помощника из кого-то, кто кое-как говорит по-английски и при этом достаточно сообразительный – ты учишь его, и он входит во вкус. Большинство наших лучших помощников в Афганистане появилось именно так. И кстати, многие из них были студентами медицинских школ, именно поэтому они кое-как владели английским.
Дэвид Рэмник: Так происходит в хаотическом или свободном обществе. В Китае – том Китае, в котором работал Дэн, или в Советском Союзе, где работал я, или в Ираке, или в Иране – за тебя думает государство. Выбора у тебя нет.
В нашем московском бюро у нас была переводчица, которая – это звучит нелепо, но так оно и было – которая не говорила по-английски. Я уверен, у нее были другие таланты. Наш водитель попадал в аварии два-три раза в неделю и часто отказывался садиться за руль, потому что был пьян. И другие были под стать этим. Они были назначены государственным учреждением под названием УПДК – Управление по обслуживанию дипломатического корпуса. Они все служили в КГБ, включая горничных и уборщиц.
Поэтому по пятницам во второй половине дня они уходили на встречу, на которой докладывали, что они слышали в бюро и о чем говорили между собой Дэвид и его жена. Должно быть, это были мучительно скучные доклады. Жить нужно было в специальных домах. Выбора не было. В 1990 году мы от всего этого наконец-то избавились.
Владимир Абаринов: Работа журналиста в закрытых обществах осложняется множеством запретов, часто негласных. Иногда их нарушение сходит с рук, в других случаях журналист выдворяется из страны, а его помощники из числа местных жителей подвергаются наказанию. Как далеко может заходить иностранный журналист? На этот вопрос Маргарет Уорнер отвечает Дэн Сазерленд, затем в разговор вступает Дэвид Рэмник.
Маргарет Уорнер: Все вы работали в закрытых обществах. Если ты живешь там постоянно, откуда ты знаешь, где проходит запретная линия? И в какой мере американский репортер должен соблюдать эти запреты с тем, чтобы сохранить доступ к информации, или не лишиться визы, или защитить тех, кто помогает ему? Решается ли вопрос в каждом конкретном случае отдельно или существует некое общее правило?
Дэн Сазерленд: Думаю, в Китае это скользящая граница. Особенно это относится к внутренней прессе, местным журналистам, которые проявляют настойчивость в своих расследованиях, и тогда их останавливают. Полагаю, людей сознательно держат в такой неопределенности. Иногда ты сам удивляешься, с какой легкостью ты проникаешь куда-то незамеченным, а иногда местные начальники доставляют тебе массу неприятностей. В Китае проще работать в Пекине, это более открытый город, чем в деревне, о которой мы знаем гораздо меньше, потому что работать там трудно.
Кроме того, в Китае провинциальные власти используют насилие – с ними сотрудничают банды, которые могут избить журналиста, в том числе при случае иностранного.
Маргарет Уорнер: Это случается и в России.
Дэвид Рэмник: Да, но иностранцам работать полегче.
Дэн Сазерленд: Согласен.
Дэвид Рэмник: Я бы сказал, что существуют определенные темы, проявлять интерес к которым противопоказано. Одна из них – это деньги Путина. Все, что связано с протекционизмом и реальными деньгами. Деньги – вот настоящая тема сейчас в России. Сегодня никто гроша ломаного не даст за политическую сплетню и за все то, от чего прежде так бесились коммунисты. Сегодня имеют значение только тайны бизнеса. Это сокрушительное оружие.
Владимир Абаринов: Один из вопросов Маргарет Уорнер касался гражданской журналистики. Отвечает Дэн Сазерленд.
Маргарет Уорнер: Сегодня мы сталкиваемся с распространением социальных сетей им коммуникаций. Мы видели это в Иране, и это самый известный пример – когда профессиональная пресса стала использовать в качестве источника новостей материалы, поступающие по этим новым каналам связи. Какова доля этой информации в вашем освещении событий в Азии? Представляет ли она для вас проблему, особенно в отношении надежности?
Дэн Сазерленд: Я просто смотрю на данные о количестве сотовых телефонов в Китае. 650 миллионов. 82 процента семей имеют тот или иной аппарат. Не хочу сказать, что нас наводнили эти материалы, но мы получаем стабильный, плотный поток видеороликов и фотографий от журналистов-общественников. <…> Когда что-то происходит, поднимается лес рук, в каждой телефон с камерой, они фотографируют событие со всех возможных ракурсов. Я смотрел фильм, снятый моей женой на Тяньаньмэнь. Там было людское море, но никто не фотографировал, ни у кого не было камеры. Фотоаппарат был слишком дорогой 20 лет назад.
Владимир Абаринов: В конечном счете участники дискуссии согласились с тем, что журналистам-международникам работать стало труднее, но и интереснее.
Владимир Абаринов: Американская международная журналистика переживает трудные времена. Во-первых, у страны хватает внутренних проблем. Во-вторых – кризис, у крупнейших средств информации просто не хватает денег на содержание своих бюро за границей. В-третьих, в последнее время сильную конкуренцию профессионалам составила «гражданская журналистика» - пользователи социальных сетей и видеосервиса YouTube. Они передают свою информацию из закрытых обществ, куда западной прессе доступ ограничен.
По всем этим причинам международный сегмент в программах крупнейших телекомпаний сокращается. В 2007 году NBC News уделяла международным делам около 20 процентов эфирного времени своих вечерних новостных программ, в прошлом году этот показатель составил всего 13 процентов. Примерно в таком же объеме сократили внешнеполитические новости ABC и CBS. В программах CNN для американской аудитории доля международных сюжетов снизилась с 26 до 15 процентов.
Означает ли это кризис международной журналистики? Как работать в закрытых обществах? В какой мере гражданская журналистика является конкурентом, а в какой - помощником профессиональной прессы?
Обо всем этом шла речь в серии дискуссий, организованных нью-йоркской неправительственной организацией Совет по международным отношениям. В одной из этих бесед участвовали известные американские журналисты-международники: Элизабет Рубин из New York Times, работавшая в таких горячих точках, как Ирак, Иран и Афганистан, Дэвид Рэмник, бывший корреспондент Вашингтон Пост в Москве, а ныне главный редактор еженедельника Нью-Йоркер, и вице-президент Радио «Свободная Азия» Дэн Сазерленд, работавший в свое время в Камбодже и в Пекине.
Для начала модератор дискуссии Маргатер Уорнер попросила каждого из них рассказать какой-нибудь характерный эпиход и собственной практики. Первой рассказала Элизабет Рубин.
Элизабет Рубин: Это произошло в Пакистане вскоре после 11 сентября, в январе 2002-го. Если вы помните, Мушарраф произнес тогда очень сильную и убедительную речь о том, что он солидарен с Соединенными Штатам и намерен прекратить деятельность исламистских партий, которые участвовали в джихаде в Кашмире, Афганистане и других местах.
Мы, журналисты, естественно, захотели проверить, говорит ли он правду. Единственной возможностью попасть в пакистанскую часть Кашмира была поездка в сопровождении военных. Поехать можно было всего на три для. За эти три дня вас один раз свозят из гостиницы на границу – покажут вооруженных индийцев по ту сторону, а потом в лагерь беженцев, и там разрешат поговорить с одной семьей.
Я решила, что это нелепость, так репортаж не напишешь. Поэтому я попробовала убедить сопровождающих, что мне надо показать, как живут здесь люди. Они сказали: «Посмотрим, может, что и получится». Но оказалось, что выйти из гостиницы я не могу. Тогда с другим своим помощником – не с тем, кого мне назначили – вечером мы ушли из гостиницы, добрались до гор и там встретились с джихадистами из Кашмира и другими людьми, и это было именно то, что нужно. По-моему, мы отсутствовали около пяти часов.
Когда я вернулась в гостиницу в полночь, меня ждали семеро сердитых мужчин в белых головных уборах. Они стали говорить, как они беспокоились за меня, как они не знали, где я. Ну а я их спросила: «А откуда вы знаете, что меня нет в номере? Что вы здесь вообще делаете? Кто вы такие?» Они говорят: «Идите в свой номер». Я пошла в свой номер, а наутро мне сказали, что я не должна выходить. Я начала звонить разным генералам и другим начальникам: «Что происходит?» Мне говорят: «Вы под домашним арестом». Я жутко занервничала. Терпеть не могу сидеть взаперти. Спрашиваю: «Что, я не могу даже выйти в город купить себе еды?» Меня выпустили, и мы вернулись в тот дом, где были накануне. Спустя три или четыре часа раздался стук в дверь. На пороге стоял сопровождавший меня капитан. Он сказал хозяину дома: «Если они через полчаса не выйдут, всех арестуем». Мы вышли.
Закончилось все это очень серьезно. Мой переводчик, у которого не было никакой защиты, он был кашмирец из Индии, который очень хотел помочь мне сделать репортаж – он исчез. А всех, с кем я говорила, арестовали и посадили в тюрьму. Я попыталась разыскать переводчика через посольство, через генералов. Выяснилось, что его остановили на дороге, привезли в какой-то подвал и две недели пытали. И вот ты узнаёшь о таком и спрашиваешь себя: неужели твой репортаж стόит этого? Один человек отсидел в тюрьме что-то около года только за то, что встречался со мной. И это не единственный случай. <…> Это вопрос, на который невозможно ответить.
Владимир Абаринов: Дэн Сазерленд работал в Пекине, когда произошла трагедия на площади Тяньаньмэнь.
Дэн Сазерленд: Начало было бурное: демонстрации, протесты, дело идет к расправе. Должен признаться, картина была захватывающая. И вдруг откуда ни возьмись появились танки. Я придумал блестящее решение проблемы защиты моих помощников: я найму американцев, говорящих по-китайски. Их не изобьют так зверски и не арестуют. Но как только я отпускал их на самостоятельное задание, они попадали в передрягу.
Мой помощник был на площади Тяньаньмэнь в 2 часа утра, когда туда въехали танки. Кто-то приставил пистолет к его голове, сбил его с ног, стал пинать его. На него набросились четверо, швырнули его в машину вроде джипа без номеров – само собой, это была госбезопасность. Его держали в каком-то помещении с мешком на голове, а потом привезли куда-то на окраину Пекина и выбросили из машины – всего в синяках, но живого. И он подумал тогда: «А что если бы я был китайцем? Что бы они со мной сделали?»
За годы работы я стал одержим проблемой защиты своих помощников. Она беспокоила меня постоянно. Однажды я неумышленно причинил неприятности одному человеку. После расправы я все пытался попасть в больницу недалеко от площади Тяньаньмэнь, чтобы увидеть, сколько людей погибли. Атмосфера в городе совершенно изменилась. От открытости ничего не осталось, люди перестали разговаривать. Мои источники молчали. Я приехал в больницу, мне навстречу вышел врач. Вокруг стояли какие-то люди, они говорили: «Не пускайте иностранца!» Но он проявил решительность и сказал: «Я вас проведу». И мы вошли во временный морг, и там на цементном полу лежало 20 трупов, изрешеченных пулями. Это были не студенты. Это были пожилые жители Пекина. Они пытались остановить танки. Я собрал информацию, уехал, а потом узнал, что врач был наказан.
Владимир Абаринов: Свою историю о пребывании в Москве в период гласности рассказывает Дэвид Рэмник.
Дэвид Рэмник: Я чувствую себя на этой сцене как самозванец. Меня послали описывать, как пробка вот-вот выскочит из бутылки. Один из первых моих репортажей был репортаж с Лубянки, из штаб-квартиры КГБ, где тогда мало кому удалось побывать, точнее – мало кому удалось выйти обратно. Меня пригласили на конкурс красоты «мисс КГБ».
Я работал в Москве с начала 1988 года ровно до того момента, когда над Кремлем был спущен советский флаг. Это было время, когда стало возможно получить столько информации, сколько нельзя было за предыдущие 70 лет. Люди хотели выговориться. В начале августа 91-го года я пошел брать интервью у Александра Яковлева, который был чем-то вроде доброго ангела Горбачева, и я спросил у него: «Что происходит?» И он ответил: «Будет переворот, организованный КГБ при участии армии и реваншистских прокоммунистических сил».
Я записал это, напечатал в газете и вскоре уехал из страны, потому что срок моей командировки закончился. И когда, наконец, я добрался до своего дома в Нью-Йорке в полночь и включил телевизор, я увидел, как мимо моего московского дома идут танки.
Сегодня, даже с развитием интернета, социальных сетей, электронной почты и всех этих неправдоподобных видов коммуникации, возможности правительства скрывать информацию и лгать по-прежнему зависят от того, сколько народу оно сможет посадить в окопы. Правительство Путина гораздо умнее в отношении способов контроля информации. У него есть маленькие предохранительные клапаны для выпуска пара. Есть газета, которая вроде бы свободна. Есть как будто свободное радио. Но телевидение, которое смотрят все, конечно же, несвободно. А для того, чтобы каждый понял, как себя вести, время от времени появляется труп – не как в 37-м году или в 50-е – всего лишь изредка. Этого вполне достаточно.
Владимир Абаринов: Один из вопросов Маргарет Уорнер касался организации работы в закрытых странах.
Маргарет Уорнер: Как вы находите своих помощников, водителей и другой персонал? Вам их предоставляет посольство? Откуда вы знаете, что они не приставлены к вам шпионить?
Элизабет Рубин: Лучших помощников находишь от отчаяния. Когда началась война в Афганистане, на территории, неподконтрольной талибам, появилось множество людей из Таджикистана, а нам были нужны переводчики. Среди них был студент-медик, говоривший по-английски. И он стал одним из лучших репортеров «Нью-Йорк Таймс» в Афганистане.
Часто ты сама создаешь себе помощника из кого-то, кто кое-как говорит по-английски и при этом достаточно сообразительный – ты учишь его, и он входит во вкус. Большинство наших лучших помощников в Афганистане появилось именно так. И кстати, многие из них были студентами медицинских школ, именно поэтому они кое-как владели английским.
Дэвид Рэмник: Так происходит в хаотическом или свободном обществе. В Китае – том Китае, в котором работал Дэн, или в Советском Союзе, где работал я, или в Ираке, или в Иране – за тебя думает государство. Выбора у тебя нет.
В нашем московском бюро у нас была переводчица, которая – это звучит нелепо, но так оно и было – которая не говорила по-английски. Я уверен, у нее были другие таланты. Наш водитель попадал в аварии два-три раза в неделю и часто отказывался садиться за руль, потому что был пьян. И другие были под стать этим. Они были назначены государственным учреждением под названием УПДК – Управление по обслуживанию дипломатического корпуса. Они все служили в КГБ, включая горничных и уборщиц.
Поэтому по пятницам во второй половине дня они уходили на встречу, на которой докладывали, что они слышали в бюро и о чем говорили между собой Дэвид и его жена. Должно быть, это были мучительно скучные доклады. Жить нужно было в специальных домах. Выбора не было. В 1990 году мы от всего этого наконец-то избавились.
Владимир Абаринов: Работа журналиста в закрытых обществах осложняется множеством запретов, часто негласных. Иногда их нарушение сходит с рук, в других случаях журналист выдворяется из страны, а его помощники из числа местных жителей подвергаются наказанию. Как далеко может заходить иностранный журналист? На этот вопрос Маргарет Уорнер отвечает Дэн Сазерленд, затем в разговор вступает Дэвид Рэмник.
Маргарет Уорнер: Все вы работали в закрытых обществах. Если ты живешь там постоянно, откуда ты знаешь, где проходит запретная линия? И в какой мере американский репортер должен соблюдать эти запреты с тем, чтобы сохранить доступ к информации, или не лишиться визы, или защитить тех, кто помогает ему? Решается ли вопрос в каждом конкретном случае отдельно или существует некое общее правило?
Дэн Сазерленд: Думаю, в Китае это скользящая граница. Особенно это относится к внутренней прессе, местным журналистам, которые проявляют настойчивость в своих расследованиях, и тогда их останавливают. Полагаю, людей сознательно держат в такой неопределенности. Иногда ты сам удивляешься, с какой легкостью ты проникаешь куда-то незамеченным, а иногда местные начальники доставляют тебе массу неприятностей. В Китае проще работать в Пекине, это более открытый город, чем в деревне, о которой мы знаем гораздо меньше, потому что работать там трудно.
Кроме того, в Китае провинциальные власти используют насилие – с ними сотрудничают банды, которые могут избить журналиста, в том числе при случае иностранного.
Маргарет Уорнер: Это случается и в России.
Дэвид Рэмник: Да, но иностранцам работать полегче.
Дэн Сазерленд: Согласен.
Дэвид Рэмник: Я бы сказал, что существуют определенные темы, проявлять интерес к которым противопоказано. Одна из них – это деньги Путина. Все, что связано с протекционизмом и реальными деньгами. Деньги – вот настоящая тема сейчас в России. Сегодня никто гроша ломаного не даст за политическую сплетню и за все то, от чего прежде так бесились коммунисты. Сегодня имеют значение только тайны бизнеса. Это сокрушительное оружие.
Владимир Абаринов: Один из вопросов Маргарет Уорнер касался гражданской журналистики. Отвечает Дэн Сазерленд.
Маргарет Уорнер: Сегодня мы сталкиваемся с распространением социальных сетей им коммуникаций. Мы видели это в Иране, и это самый известный пример – когда профессиональная пресса стала использовать в качестве источника новостей материалы, поступающие по этим новым каналам связи. Какова доля этой информации в вашем освещении событий в Азии? Представляет ли она для вас проблему, особенно в отношении надежности?
Дэн Сазерленд: Я просто смотрю на данные о количестве сотовых телефонов в Китае. 650 миллионов. 82 процента семей имеют тот или иной аппарат. Не хочу сказать, что нас наводнили эти материалы, но мы получаем стабильный, плотный поток видеороликов и фотографий от журналистов-общественников. <…> Когда что-то происходит, поднимается лес рук, в каждой телефон с камерой, они фотографируют событие со всех возможных ракурсов. Я смотрел фильм, снятый моей женой на Тяньаньмэнь. Там было людское море, но никто не фотографировал, ни у кого не было камеры. Фотоаппарат был слишком дорогой 20 лет назад.
Владимир Абаринов: В конечном счете участники дискуссии согласились с тем, что журналистам-международникам работать стало труднее, но и интереснее.