Петербургское издательство "Журнал "Звезда" выпустило книгу Андрея Арьева "Жизнь Георгия Иванова: документальное повествование". Том входит в серию жизнеописаний русских поэтов ХХ века.
Писать о Георгии Иванове трудно. Может быть, труднее, чем о ком-либо из русских поэтов. Его кажущаяся простота и незатейливость элементов, на которые раскладываются его стихотворения, создают эффект той ложной банальности, о которой и сказать-то, в общем, нечего. Неслучайно горячих споров о Георгии Иванове что-то не слышно. Его принято прочесть и, пожав плечами, отложить, выругав за лживость мемуаров "Петербургские зимы". Одиночество его какое-то легендарное: и в современной ему литературе, и среди нынешних литературных историков. Сторонники Ахматовой, при упоминании ивановского имени, делают брезгливые ноздри, защитники Набокова дружно сжимают кулаки, в кланах Адамовича и Ходасевича, несмотря на их взаимную вражду, всегда наготове отточенные кинжалы.
Вот о Георгии Иванове и взялся писать Андрей Арьев: "Ивановское откровение на чужом дворе, - говорит он, - погружает в экзистенциальное содержание его поэзии: ему и всегда было петь не о чем. Его стихи "обделены всем" (Блок). Вот на этой обделенности (а какой русский человек не переживает обделенность как доминанту жизни?) и держится вся поэзия Георгия Иванова, в этом и ее сила, и ее горькая прелесть. Это ее нерв".
Но вместе с тем – и тут Арьев как биограф открывает нам интереснейшие кулисы, – ивановская простота настояна на прямых жизненных, порой житейских переживаниях. Только из стихов они убраны, оставлено сияние эмоционального плана:
Она летит, весна чужая,
Она поет, весна.
Она несется, обнажая
Глухие корни сна.
И ты ее, покойник храбрый,
Простишь иль не простишь –
Подхвачен солнечною шваброй,
В канаву полетишь.
И как простить? Она чужая,
Она, дитя зимы,
Летит, поет, уничтожая
Все, что любили мы.
"Это сочинилось, - поясняет биограф, - в Биаррице, в конце войны, и с этого начинается новый Георгий Иванов, не писавший (…) стихов семь лет.
Бубня любимого Тютчева – "Весна идет, весна идет!" – поэт с горестной иронией выворачивает его на мрачную изнанку. "Весна чужая" здесь не только в том смысле, что эта весна на чужбине. Смысл тут более жесток и конкретен – это весна победителей, к каковым поэт себя причислить не может, кто бы ни победил. Реальный сюжет этого стихотворения – гибель во время налета союзной авиации весной (в конце марта) 1944 года виллы "Парнас" в Англете под Биаррицем. Макаберный парадокс их судьбы заключался в том, что немцы, реквизировав виллу у владельцев, спасли им жизнь: не случись этого, была бы возможность погибнуть среди разрывов дружественных бомб".
Какой другой Иванов получается! "Она летит, весна чужая, / Она поет, весна". А весна эта – самолеты союзников-спасителей, летящие бомбить твой дом.
Книга Андрея Арьева полна таких быстрых сюжетов, неожиданно сажающих ивановские стихи на биографический фундамент.
Книга состоит из трех больших глав. Первая, "Закат над Петербургом", повествует о юности Иванова, учении и становлении как поэта в акмеистском окружении. Глава "На эмигрантском балу" доводит изложение до 39-го года, когда Иванов с Ириной Одоевцевой, получившей от скончавшегося отца крупное наследство, отправились на виллу под Биарриц и зажили "шикарной", как говорится, жизнью. Третья глава, захватывая военные годы, доводит повествование до смерти поэта в 1958-м.
Завершает биографию раздел, следующий известной набоковской формуле: жизнь писателя есть история создания его книг. Он назван "От книги к книге" - здесь литературная судьба Георгия Иванова "отражена в зеркалах современной ему критики. Не с исчерпывающей, - оговаривается биограф, - но достаточной полнотой здесь приведены появившиеся в периодике при жизни поэта и сразу после его смерти отзывы на все его книги". От "Отплытья на о. Цитеру" до сборника "1943-1958. Стихи" – книжки, до которой Иванов не дожил две недели.
Вторую половину арьевского тома занимают "Биографическая канва", полсотни стихотворений Иванова и полсотни его писем за 47 лет литературной деятельности.
Но книгу было бы неверно рассматривать как биографию Иванова по преимуществу. Георгий Владимирович взят здесь в качестве героя, позволяющего автору изложить свои мысли об искусстве, о смысле творчества. "Лирика Георгия Иванова, – пишет он, – исследуется здесь как характерная для одной и единой литературной эпохи. (…) Георгий Иванов вообще не человек цеха. Он человек эпохи. И если он входил во все существовавшие "Цехи поэтов", то не потому, что они выражали его эстетическое кредо, но потому, что кредо выражалось в факте принадлежности к цеху, в отмеченности и избранности. Эта избранность оказалась в "серебряном веке" нормой, а не исключением из правил. (…) Георгий Иванов в равной и легкой степени оказывался символистом, эгофутуристом, акмеистом, классицистом, провозвестником "парижской ноты" и даже постпередвижником, то есть предвестником всяких примитивистских изысков в литературе второй половины ХХ века. А также автором текстов в манере "нового рококо", сюрреализма и фовизма".
В чем же природа трудности, мешающей писать об Иванове? Возможно, она в том, что ивановский биограф определяет как "вкус – априорнейший из художественных даров. Все пощечины от гениев Георгий Иванов получал именно за изначальную к нему приверженность. Ведь гении по природе бунтари, бунтари против вкуса. Но что этот бунт для гения без свойств, каковым был Георгий Иванов?"
Добавим, что выбор такого героя для своей книги – есть вернейшее проявление собственного вкуса и эссеистического мастерства автора.
Писать о Георгии Иванове трудно. Может быть, труднее, чем о ком-либо из русских поэтов. Его кажущаяся простота и незатейливость элементов, на которые раскладываются его стихотворения, создают эффект той ложной банальности, о которой и сказать-то, в общем, нечего. Неслучайно горячих споров о Георгии Иванове что-то не слышно. Его принято прочесть и, пожав плечами, отложить, выругав за лживость мемуаров "Петербургские зимы". Одиночество его какое-то легендарное: и в современной ему литературе, и среди нынешних литературных историков. Сторонники Ахматовой, при упоминании ивановского имени, делают брезгливые ноздри, защитники Набокова дружно сжимают кулаки, в кланах Адамовича и Ходасевича, несмотря на их взаимную вражду, всегда наготове отточенные кинжалы.
Вот о Георгии Иванове и взялся писать Андрей Арьев: "Ивановское откровение на чужом дворе, - говорит он, - погружает в экзистенциальное содержание его поэзии: ему и всегда было петь не о чем. Его стихи "обделены всем" (Блок). Вот на этой обделенности (а какой русский человек не переживает обделенность как доминанту жизни?) и держится вся поэзия Георгия Иванова, в этом и ее сила, и ее горькая прелесть. Это ее нерв".
Но вместе с тем – и тут Арьев как биограф открывает нам интереснейшие кулисы, – ивановская простота настояна на прямых жизненных, порой житейских переживаниях. Только из стихов они убраны, оставлено сияние эмоционального плана:
Она летит, весна чужая,
Она поет, весна.
Она несется, обнажая
Глухие корни сна.
И ты ее, покойник храбрый,
Простишь иль не простишь –
Подхвачен солнечною шваброй,
В канаву полетишь.
И как простить? Она чужая,
Она, дитя зимы,
Летит, поет, уничтожая
Все, что любили мы.
"Это сочинилось, - поясняет биограф, - в Биаррице, в конце войны, и с этого начинается новый Георгий Иванов, не писавший (…) стихов семь лет.
Бубня любимого Тютчева – "Весна идет, весна идет!" – поэт с горестной иронией выворачивает его на мрачную изнанку. "Весна чужая" здесь не только в том смысле, что эта весна на чужбине. Смысл тут более жесток и конкретен – это весна победителей, к каковым поэт себя причислить не может, кто бы ни победил. Реальный сюжет этого стихотворения – гибель во время налета союзной авиации весной (в конце марта) 1944 года виллы "Парнас" в Англете под Биаррицем. Макаберный парадокс их судьбы заключался в том, что немцы, реквизировав виллу у владельцев, спасли им жизнь: не случись этого, была бы возможность погибнуть среди разрывов дружественных бомб".
Какой другой Иванов получается! "Она летит, весна чужая, / Она поет, весна". А весна эта – самолеты союзников-спасителей, летящие бомбить твой дом.
Книга Андрея Арьева полна таких быстрых сюжетов, неожиданно сажающих ивановские стихи на биографический фундамент.
Книга состоит из трех больших глав. Первая, "Закат над Петербургом", повествует о юности Иванова, учении и становлении как поэта в акмеистском окружении. Глава "На эмигрантском балу" доводит изложение до 39-го года, когда Иванов с Ириной Одоевцевой, получившей от скончавшегося отца крупное наследство, отправились на виллу под Биарриц и зажили "шикарной", как говорится, жизнью. Третья глава, захватывая военные годы, доводит повествование до смерти поэта в 1958-м.
Завершает биографию раздел, следующий известной набоковской формуле: жизнь писателя есть история создания его книг. Он назван "От книги к книге" - здесь литературная судьба Георгия Иванова "отражена в зеркалах современной ему критики. Не с исчерпывающей, - оговаривается биограф, - но достаточной полнотой здесь приведены появившиеся в периодике при жизни поэта и сразу после его смерти отзывы на все его книги". От "Отплытья на о. Цитеру" до сборника "1943-1958. Стихи" – книжки, до которой Иванов не дожил две недели.
Вторую половину арьевского тома занимают "Биографическая канва", полсотни стихотворений Иванова и полсотни его писем за 47 лет литературной деятельности.
Георгий Иванов вообще не человек цеха. Он человек эпохи
Но книгу было бы неверно рассматривать как биографию Иванова по преимуществу. Георгий Владимирович взят здесь в качестве героя, позволяющего автору изложить свои мысли об искусстве, о смысле творчества. "Лирика Георгия Иванова, – пишет он, – исследуется здесь как характерная для одной и единой литературной эпохи. (…) Георгий Иванов вообще не человек цеха. Он человек эпохи. И если он входил во все существовавшие "Цехи поэтов", то не потому, что они выражали его эстетическое кредо, но потому, что кредо выражалось в факте принадлежности к цеху, в отмеченности и избранности. Эта избранность оказалась в "серебряном веке" нормой, а не исключением из правил. (…) Георгий Иванов в равной и легкой степени оказывался символистом, эгофутуристом, акмеистом, классицистом, провозвестником "парижской ноты" и даже постпередвижником, то есть предвестником всяких примитивистских изысков в литературе второй половины ХХ века. А также автором текстов в манере "нового рококо", сюрреализма и фовизма".
В чем же природа трудности, мешающей писать об Иванове? Возможно, она в том, что ивановский биограф определяет как "вкус – априорнейший из художественных даров. Все пощечины от гениев Георгий Иванов получал именно за изначальную к нему приверженность. Ведь гении по природе бунтари, бунтари против вкуса. Но что этот бунт для гения без свойств, каковым был Георгий Иванов?"
Добавим, что выбор такого героя для своей книги – есть вернейшее проявление собственного вкуса и эссеистического мастерства автора.