В комментарии к одному из блогов меня упрекают в "энтомологической" литературной оптике, мол, нет "боли", нет сострадания. Для меня это скорей комплимент. Я с детства любил "Жизнь насекомых" провансальского онтомолога Фабра, "Жизнь животных" Брэма, книги Чарушина, Сетон-Томпсона, Джека Лондона... Мне кажется, что детям животные ближе, чем взрослые. По крайней мере, животные детям понятней. Хотя зоологом или ветеринаром я так и не стал, но о животных часто думаю и время от времени пишу. А о Фабре даже сочинил радиопьесу "Любимцы господина Фабра". Главную и единственную человеческую роль в этой радиопостановке сыграл Сергей Юрский.
ВОИН ИЗ ОТРЯДА ПРЯМОКРЫЛЫХ
Странно, но во времена особого человеческого озверения хранителями культуры часто становятся звери. Почему? От ужаса самый робкий десяток рода человеческого, поэты, оборачиваются кто в муравья, кто в сокола. Стоит удариться о сырую землю - и тебе уже не страшен змей о двенадцати головах.
Еще в юности я полюбил одного поэта, который свои книги оборотил в инсектарий и террарий. Что делать, если страшно? Для начала можно сказаться больным, заразно больным. Лучше не суйтесь ко мне. Я в шелушащихся корках. Я вдыхаю охру, а выдыхаю хрип. В моих легких дранка. Мои подушки - осклизлые грибы, слизни. Под ногтями у меня зуд. С моих клешней стекают ржа, сода, муравьиный йод. Мне пододвигают шестом ведро со стерляжьими отжимками, и я втираю их в подшерсток, втираю кактусом. Моя конура трескается по ночам. Мой возлюбленный - гундосый кот. Мы играем на обрезках, жестянках, железках под чавканье мазурских топей. Не целуйте меня: мои губы обметаны сыпняком.
А ведь тот, кто сейчас в щебне, прахе и золе, когда-то был точильщиком, стекольщиком, пильщиком. Точил ножи конькобежцам, целовал шарманщицу в челку, заплетал проволочные лапки бабочкам, раскуривал конопляную рифму. Да, кузнецом, который от страха подался в кузнечики. Авось не заметят. Балуй себе, куй, стрекочи, трогай усом подковы. Только сильно чешутся надкрылья и колется ресница репейника. Ничего, ты в защитной плащ-палатке на трехвершковом гербе брусничной поляны. Душа - в коробке костяной. А это кто? Летит по-птичьи, ревет по-бычьи. Трет крылом о крыло. Сверчок. А кто дает стрекача? Коза русского черта, муха английского дракона. Между прочим, из отряда ложносетчатокрылых. Точно: стрекоза. Все стрекала похожи на сердцебиение. Под стрекалом лопается нежная лягушечья спинушка, фасетка ока, яркострекочущее крыло подруги. Седло у кузнечика сбилось. Он стреляет по бабочкам живчиками, стоя в зеленом по колено. Душный воздух предгрозья забуривается в зобу. Проносятся цикады на колесницах, циклопы на мотоциклах. И снова компресс, скорлупки елочных игрушек, бархат малины. Подрагивает крылышко ноздри. И так всегда: или болен - или кузнечик с усом наперевес. Молодец. Продержался.
Может, эти заметки пригодятся исследователю творчества Арсения Тарковского.
УПОТРЕБЛЕНИЕ РЫБЫ ПО АРХЕСТРАТУ
Детское бахвальство «нашу державу омывают …надцать морей» или «Правь, Империя, морями!» всерьёз начинаешь ценить в краях, где нет ни океана, ни моря, ни солоноватого бриза, ни летучих прибрежных облаков. Не напрасно слово «пресный» в словаре синонимов стоит рядом с «невыразительный», «скучный», «безвкусный». В Праге голод по морю утрачивает фигуральную подсветку. На всю столицу Центральной Европы – всего две рыбных лавки. Осевшие здесь англосаксы, русские, украинцы, итальянцы, французы упрямо ищут в ресторанных меню рыбу и морских тварей. У леса есть вкус – не ягод, не грибов, а дичи. Вкус моря – в рыбе. Набивая рот миногой, треской, кузовком, химерой, насыщаешься морем. Пить его нельзя, но есть можно.
Ещё море можно читать. У меня в библиотеке есть книжка «Гастрономия. Обедоведение», или «Роскошная жизнь». Написал её грек-сицилиец Архестрат около 330 г. до Р.Х. Сохранилась она благодаря другому греку, Афинею. Он щедро цитирует Архестрата в сочинении «Пирующие учёные». В классику Архестрат прокрался хитростью. Жанр поваренных книг считался у греков и римлян низким, и потому из этого жанра мало что сохранилось. Одно из исключений -«De arte coquinaria» римского обжоры Апиция, современника императора Тиберия. Апиций повесился, когда по бедности ему пришлось наступить на горло собственному чревоугодию. Так вот Архестрат вошёл в цитатник Афинея, поскольку свои кулинарные воззрения изложил гекзаметром, контрабандой выдав низкий жанр за эпическую поэзию.
Если тебе попадётся на рынке усач полновесный,
Не поскупись, даже если цена ему – слиток фракийский…
Это я импровизирую. На немецкий и английский Архестрат переведён. Русская версия мне не попадалась. Читать грека-сицилийца в Праге – не просто удовольствие, а жизненная необходимость. Две тысячи лет тому с хвостиком, с длинным хвостиком, поэзию читали не в уединении, а на банкетах и симпозиумах, она была аккомпанементом винопитию. Я тоже читаю Архестрата вслух. Читаю полулёжа, облокотившись на одну руку. Другой можно заедать, вооружившись ножом или плоской лепёшкой.
У г р и. Хвала им всем. Но лучше прочих те, что пойманы в Мессинском проливе. Граждане Мессины, подносящие к губам подобное яство, превыше всех смертных. Кто не знает, что угри Copais и Strymon славятся отменным качеством. Они громадны и на удивление жирны. Как бы то ни было, я верю, что угорь – господин любого пиршества, и именно он направляет на путь удовольствия, хотя и лишён, в отличие от прочих рыб, мошонки.
М е л к а я р ы б ё ш к а (имеется в виду тюлька, шпроты и т.п.- И.П.). Не ценней говна, за исключением афинской. Готовьте на сковороде в масле и душистых побегах крапивы.
С к а р о в а я р ы б а. Печь на берегу в Калхедоне, предварительно ополоснув. В Византии тоже можно найти хорошую и крупную скаровую рыбину, с виду напоминающую окольцованный щит. Готовить целиком. Полностью покрыть сыром, пропитать маслом и повесить в разогретой духовке. Хорошенько пропечь. Не скупясь, окропить маслом с солью и тмином. Окроплять рукой.
Купите к а м б а л у, которую смертные порой называют «выкопанная-из-песка». Варите голову без приправ, степенно помешивая воду. Подавайте в иссопе. Если этого не достаточно, добавьте две-три капли острого уксуса. После жадно, чуть ли не давясь, глотайте.
О м о р с к о й с о б а к е и её божественном вкусе мало кто знает из смертных. Её боятся, потому что она любит человеческую плоть. Но какая же рыба брезгует человечиной? (Добавлю, что римский врачеватель Гален считал мясо морской собаки жёстким и фекальным, и потому рекомендовал резать её на куски и солить.- И.П.)
Не принимайте на веру всякого вздора и смело покупайте о м а р а. У него длинные и тяжёлые руки, и при этом маленькие ножки. Он может передвигаться по суше, хотя и медленно. (Комментаторы отмечают, что Архестрат умышленно называет клешни омара «руками» и сравнивают с характеристикой Аристотеля: «Омары пользуются клешнями не для передвижения, а вместо рук, чтобы хватать и не выпускать» –И.П.).
Белую упругую к а м б а л у повелеваю тушить в чистой солёной воде и зелёных листьях. Если у неё красно-коричневый оттенок, и к тому же она не велика, тогда её должно запечь, предварительно проткнув в нескольких местах свежезаточенным ножом. Щедро смажьте маслом и сыром. Она любит расточительных.
Головы крупных молодых т у н ц о в покупайте летом, когда Фаэтон стремит колесницу подальше от земли. Подавать горячими с толчёными травами. Что до подбрюшника, то его лучше зажарить на вертеле.
Для с к у м б р и и хорош любой рецепт, особенно осенью, когда заходят Плеяды. К чему подробности, если скумбрию не испортишь, даже если того пожелаешь. Но лучше всего её готовить в фиговых листьях и мяте, без сыра и прочих излишеств. Аккуратно заверните в листья и обвяжите тростником. Заройте в горячую золу и дождитесь, пока рыба будет готова, да следите, чтоб не подгорела! Лучшая скумбрия – в районе Византия. Чем дальше от Дарданелл, тем она хуже. В Эгейском море от скумбрии остаётся только имя, и там мои дифирамбы звучали бы нелепо.
К е ф а л ь изумительна зимой. Во время готовки держитесь подальше от сиракузцев или италиков, ибо им не ведомо, как хорошо приготовить рыбу. Они губят её сыром, уксусом и маринадом.
Возьмите хвост крупной самки т у н ц а, что родом из Византии. Нарежьте, запеките, посыпав солью и смазав маслом. Ешьте в горячем виде, макая куски в острый рассол. Уксусом можно всё испортить.
Я читаю Архестрата вслух ещё и потому, что меня слушают рыбы. В человеческом теле так много жидкости, что его смело можно причислить к аквариумам. По крайней мере, сам себе я уже давно кажусь зарыбленным, заиленным. Чтобы не дать течь, я регулярно зачищаю себя на сгибах шкуркой и протираю ацетоном. В середине осени обновляю замазку: смешиваю канифоль с горячим масляным лаком, крошу туда мел, сдабриваю свинцовым суриком и подогретой льняной олифой. Замазка обжигает ногти, ступни, пятки. Всё же тело куда гибче любых гнутых аквариумов, любых сварных и даже клёпаных каркасов. Его не надо склеивать силиконовым каучуком, фиксировать жгутами из авиационной резины, плавить раскалённой нихромовой струной. Ни рыбам, ни веслоногим лягушкам из тела не выпрыгнуть.
В моей домашней библиотеке - дюжина аквариумов: прямоугольных, шарообразных, трапециевидных, в форме кубов, бокалов, колоколен, лампад. В одном я держу простецких рыбёшек: меченосцев, пецилий, лимий и прочих “живородок”. Их роднит добрый нрав и умеренный темперамент. Другой аквариум я называю Живым Ковром. В нём плавает радужная африканская мелюзга, искрятся стайки южноамериканок, переливаются азиатские барбусы (вишнёвый, солнечный, олиголепис). «Ковёр» колышется, улыбается перекошенными ртами, жуёт циклопов. В самом большом аквариуме, который я выдувал и вырезал алмазным стеклорезом, я вечерами путешествую. Натягиваю гидрокостюм, цепляю на спину баллоны, надеваю маску, ласты – и бултых. Сначала лечу нервы и радикулит. По методу Гиппократа зажимаю между ног скатов. Мы степенно катимся по грунту, взбалтывая гниющие листья и мёртвых дафний, распугивая карликовых цихлид. Креветки «опеула» от ужаса линяют, сбрасывают огненно-красное облачение. У апоногетонов преждевременно начинается диапауза, и они ещё долго не выходят из неё. Грудные плавники самца афиосемиона становятся ярко-голубыми, а края анального плавника то желтеют, то краснеют. Подлечившись, я принимаюсь за строительство. В левом углу кладу глыбы мрамора, рядом группирую кувшинок, роталу крупнотычинковую и кабомбу каролинскую. Зелёный кувшинковый отлив выводит мрамор из известково-ископаемого оцепенения, и он набухает, чуть ли не лопается. Трудней всего крепить бамбук. Я заблаговременно вывариваю его в соляном растворе, промываю проточной водой, проверяю на гниение. Но доверять ему, как иве, ясеню или вязу, нельзя. Здесь, у бамбуковых качелей, я встречаюсь с двумя любимцами: малахольной султанкой и хромисом-бульти с вечно-беременным ртом. При встрече я мысленно шепчу рыбке в то место, где у неё могло бы быть ухо:
Если тебе попадётся, малышка, усач ластоногий,
Не проглоти в замешательстве плод, как глотают наживку…
В ответ она глядит сквозь толщу воды и стеклянную крышу моего дома на звёздное небо Праги и, кажется, видит своё отражение.
* * *
Внезапно стемнело.
Я притаился за водосточной трубой.
Там было промозгло и осклизло.
Зато коты так и не заметили меня.
От них шибало помойкой и подвалом.
Они важно разговаривали
и по очереди отрыгивались.
Что бы они сделали,
если бы обнаружили меня:
оскорбили? избили? забрали деньги?
* * *
Почему стрекозы?
Да потому,
что их смысл прозрачен.
Потому,
что они на зависть мухам и бабочкам
перелетают моря,
ловко подогнув длинные ноги,
покрытые щетинкой
и увенчанные трёхчленистыми лапками.
Да хотя бы потому,
что одну из них можно схватить
брюшными придатками за шею
или за голову
и летать с ней до тех пор,
пока она не подогнёт
кончик своего брюшка
к нужному – тебе – месту.
Да в конце концов потому,
что с такой можно пролетать
всю жизнь..
ЗООТЕХНИК И ЗВЕРОК
Участковый зоотехник
с бычком в уголке рта
к зверку повадился.
Зверистость в этой местности
невысокая.
Зверь здесь большей частью
копытчатый.
А зазноба зоотехника
лапистая: с ноготками и пальчиками.
Зоотехник
в синем прорезиненном плаще
зоотехническими мероприятиями манкирует.
Словно лекций в техникуме
о разведении, кормлении и правильном использовании
сельскохозяйственных животных не конспектировал
и зачёта по основам зоотехники
не сдавал.
Студентом на практике
ловко ставил он поставушки
на соболя, выхухоля, ласку.
А тут сам в капкан попался.
В прорезиненном бездонном кармане
носит он приваду возлюбленной:
рафинад с ворсинками,
семечки в табачных волоконцах.
Животновод зооветпункта,
лесной техник,
соболёвщик
косятся на участкового:
степень вытертости шёрстки
на мордочке и вдоль позвонков зверушечьих
подозрительна.
Но когда их нет,
участковый на зверка выходит
врукопашную.
Сперва кормит его притравой,
поглаживая.
После зубки ему чистит пальцем,
примурлыкивая.
А как шкурка рыжая взопреет,
зоотехник сует зверка под мышку.
Так сидит зоотехник на табурете,
в прорезиненном плаще,
с бычком липким,
а душа его поет и тело
подпевает ей.
Вечно грудь и спина зоотехника
сквозистыми тропками иссечены.
Так что воет жена его в ревности
и лицо себе в кровь
царапает.
Услыхал бы этот вой
ученый Павлов,
отрицавший право зоопсихологии
на существование,
может, призадумался бы,
усомнился б.
В этой местности
очажок зооморфизма:
участковый боготворит
зверка Венеру.
Ремневидной перевивкой
рукописной
сплелся он со зверком
необыкновенным.
Звероломством, звероимством, зверонравием –
как угодно эту связь назовите, –
но когда зверок
в подмышку вгрызается,
у любви пламенеют ланиты.
Послушать пьесу "Любимцы господина Фабра" в RealAudio
До встречи после отпуска
ВОИН ИЗ ОТРЯДА ПРЯМОКРЫЛЫХ
Странно, но во времена особого человеческого озверения хранителями культуры часто становятся звери. Почему? От ужаса самый робкий десяток рода человеческого, поэты, оборачиваются кто в муравья, кто в сокола. Стоит удариться о сырую землю - и тебе уже не страшен змей о двенадцати головах.
Еще в юности я полюбил одного поэта, который свои книги оборотил в инсектарий и террарий. Что делать, если страшно? Для начала можно сказаться больным, заразно больным. Лучше не суйтесь ко мне. Я в шелушащихся корках. Я вдыхаю охру, а выдыхаю хрип. В моих легких дранка. Мои подушки - осклизлые грибы, слизни. Под ногтями у меня зуд. С моих клешней стекают ржа, сода, муравьиный йод. Мне пододвигают шестом ведро со стерляжьими отжимками, и я втираю их в подшерсток, втираю кактусом. Моя конура трескается по ночам. Мой возлюбленный - гундосый кот. Мы играем на обрезках, жестянках, железках под чавканье мазурских топей. Не целуйте меня: мои губы обметаны сыпняком.
А ведь тот, кто сейчас в щебне, прахе и золе, когда-то был точильщиком, стекольщиком, пильщиком. Точил ножи конькобежцам, целовал шарманщицу в челку, заплетал проволочные лапки бабочкам, раскуривал конопляную рифму. Да, кузнецом, который от страха подался в кузнечики. Авось не заметят. Балуй себе, куй, стрекочи, трогай усом подковы. Только сильно чешутся надкрылья и колется ресница репейника. Ничего, ты в защитной плащ-палатке на трехвершковом гербе брусничной поляны. Душа - в коробке костяной. А это кто? Летит по-птичьи, ревет по-бычьи. Трет крылом о крыло. Сверчок. А кто дает стрекача? Коза русского черта, муха английского дракона. Между прочим, из отряда ложносетчатокрылых. Точно: стрекоза. Все стрекала похожи на сердцебиение. Под стрекалом лопается нежная лягушечья спинушка, фасетка ока, яркострекочущее крыло подруги. Седло у кузнечика сбилось. Он стреляет по бабочкам живчиками, стоя в зеленом по колено. Душный воздух предгрозья забуривается в зобу. Проносятся цикады на колесницах, циклопы на мотоциклах. И снова компресс, скорлупки елочных игрушек, бархат малины. Подрагивает крылышко ноздри. И так всегда: или болен - или кузнечик с усом наперевес. Молодец. Продержался.
Может, эти заметки пригодятся исследователю творчества Арсения Тарковского.
УПОТРЕБЛЕНИЕ РЫБЫ ПО АРХЕСТРАТУ
Детское бахвальство «нашу державу омывают …надцать морей» или «Правь, Империя, морями!» всерьёз начинаешь ценить в краях, где нет ни океана, ни моря, ни солоноватого бриза, ни летучих прибрежных облаков. Не напрасно слово «пресный» в словаре синонимов стоит рядом с «невыразительный», «скучный», «безвкусный». В Праге голод по морю утрачивает фигуральную подсветку. На всю столицу Центральной Европы – всего две рыбных лавки. Осевшие здесь англосаксы, русские, украинцы, итальянцы, французы упрямо ищут в ресторанных меню рыбу и морских тварей. У леса есть вкус – не ягод, не грибов, а дичи. Вкус моря – в рыбе. Набивая рот миногой, треской, кузовком, химерой, насыщаешься морем. Пить его нельзя, но есть можно.
Ещё море можно читать. У меня в библиотеке есть книжка «Гастрономия. Обедоведение», или «Роскошная жизнь». Написал её грек-сицилиец Архестрат около 330 г. до Р.Х. Сохранилась она благодаря другому греку, Афинею. Он щедро цитирует Архестрата в сочинении «Пирующие учёные». В классику Архестрат прокрался хитростью. Жанр поваренных книг считался у греков и римлян низким, и потому из этого жанра мало что сохранилось. Одно из исключений -«De arte coquinaria» римского обжоры Апиция, современника императора Тиберия. Апиций повесился, когда по бедности ему пришлось наступить на горло собственному чревоугодию. Так вот Архестрат вошёл в цитатник Афинея, поскольку свои кулинарные воззрения изложил гекзаметром, контрабандой выдав низкий жанр за эпическую поэзию.
Если тебе попадётся на рынке усач полновесный,
Не поскупись, даже если цена ему – слиток фракийский…
Это я импровизирую. На немецкий и английский Архестрат переведён. Русская версия мне не попадалась. Читать грека-сицилийца в Праге – не просто удовольствие, а жизненная необходимость. Две тысячи лет тому с хвостиком, с длинным хвостиком, поэзию читали не в уединении, а на банкетах и симпозиумах, она была аккомпанементом винопитию. Я тоже читаю Архестрата вслух. Читаю полулёжа, облокотившись на одну руку. Другой можно заедать, вооружившись ножом или плоской лепёшкой.
У г р и. Хвала им всем. Но лучше прочих те, что пойманы в Мессинском проливе. Граждане Мессины, подносящие к губам подобное яство, превыше всех смертных. Кто не знает, что угри Copais и Strymon славятся отменным качеством. Они громадны и на удивление жирны. Как бы то ни было, я верю, что угорь – господин любого пиршества, и именно он направляет на путь удовольствия, хотя и лишён, в отличие от прочих рыб, мошонки.
М е л к а я р ы б ё ш к а (имеется в виду тюлька, шпроты и т.п.- И.П.). Не ценней говна, за исключением афинской. Готовьте на сковороде в масле и душистых побегах крапивы.
С к а р о в а я р ы б а. Печь на берегу в Калхедоне, предварительно ополоснув. В Византии тоже можно найти хорошую и крупную скаровую рыбину, с виду напоминающую окольцованный щит. Готовить целиком. Полностью покрыть сыром, пропитать маслом и повесить в разогретой духовке. Хорошенько пропечь. Не скупясь, окропить маслом с солью и тмином. Окроплять рукой.
Купите к а м б а л у, которую смертные порой называют «выкопанная-из-песка». Варите голову без приправ, степенно помешивая воду. Подавайте в иссопе. Если этого не достаточно, добавьте две-три капли острого уксуса. После жадно, чуть ли не давясь, глотайте.
О м о р с к о й с о б а к е и её божественном вкусе мало кто знает из смертных. Её боятся, потому что она любит человеческую плоть. Но какая же рыба брезгует человечиной? (Добавлю, что римский врачеватель Гален считал мясо морской собаки жёстким и фекальным, и потому рекомендовал резать её на куски и солить.- И.П.)
Не принимайте на веру всякого вздора и смело покупайте о м а р а. У него длинные и тяжёлые руки, и при этом маленькие ножки. Он может передвигаться по суше, хотя и медленно. (Комментаторы отмечают, что Архестрат умышленно называет клешни омара «руками» и сравнивают с характеристикой Аристотеля: «Омары пользуются клешнями не для передвижения, а вместо рук, чтобы хватать и не выпускать» –И.П.).
Белую упругую к а м б а л у повелеваю тушить в чистой солёной воде и зелёных листьях. Если у неё красно-коричневый оттенок, и к тому же она не велика, тогда её должно запечь, предварительно проткнув в нескольких местах свежезаточенным ножом. Щедро смажьте маслом и сыром. Она любит расточительных.
Головы крупных молодых т у н ц о в покупайте летом, когда Фаэтон стремит колесницу подальше от земли. Подавать горячими с толчёными травами. Что до подбрюшника, то его лучше зажарить на вертеле.
Для с к у м б р и и хорош любой рецепт, особенно осенью, когда заходят Плеяды. К чему подробности, если скумбрию не испортишь, даже если того пожелаешь. Но лучше всего её готовить в фиговых листьях и мяте, без сыра и прочих излишеств. Аккуратно заверните в листья и обвяжите тростником. Заройте в горячую золу и дождитесь, пока рыба будет готова, да следите, чтоб не подгорела! Лучшая скумбрия – в районе Византия. Чем дальше от Дарданелл, тем она хуже. В Эгейском море от скумбрии остаётся только имя, и там мои дифирамбы звучали бы нелепо.
К е ф а л ь изумительна зимой. Во время готовки держитесь подальше от сиракузцев или италиков, ибо им не ведомо, как хорошо приготовить рыбу. Они губят её сыром, уксусом и маринадом.
Возьмите хвост крупной самки т у н ц а, что родом из Византии. Нарежьте, запеките, посыпав солью и смазав маслом. Ешьте в горячем виде, макая куски в острый рассол. Уксусом можно всё испортить.
Я читаю Архестрата вслух ещё и потому, что меня слушают рыбы. В человеческом теле так много жидкости, что его смело можно причислить к аквариумам. По крайней мере, сам себе я уже давно кажусь зарыбленным, заиленным. Чтобы не дать течь, я регулярно зачищаю себя на сгибах шкуркой и протираю ацетоном. В середине осени обновляю замазку: смешиваю канифоль с горячим масляным лаком, крошу туда мел, сдабриваю свинцовым суриком и подогретой льняной олифой. Замазка обжигает ногти, ступни, пятки. Всё же тело куда гибче любых гнутых аквариумов, любых сварных и даже клёпаных каркасов. Его не надо склеивать силиконовым каучуком, фиксировать жгутами из авиационной резины, плавить раскалённой нихромовой струной. Ни рыбам, ни веслоногим лягушкам из тела не выпрыгнуть.
В моей домашней библиотеке - дюжина аквариумов: прямоугольных, шарообразных, трапециевидных, в форме кубов, бокалов, колоколен, лампад. В одном я держу простецких рыбёшек: меченосцев, пецилий, лимий и прочих “живородок”. Их роднит добрый нрав и умеренный темперамент. Другой аквариум я называю Живым Ковром. В нём плавает радужная африканская мелюзга, искрятся стайки южноамериканок, переливаются азиатские барбусы (вишнёвый, солнечный, олиголепис). «Ковёр» колышется, улыбается перекошенными ртами, жуёт циклопов. В самом большом аквариуме, который я выдувал и вырезал алмазным стеклорезом, я вечерами путешествую. Натягиваю гидрокостюм, цепляю на спину баллоны, надеваю маску, ласты – и бултых. Сначала лечу нервы и радикулит. По методу Гиппократа зажимаю между ног скатов. Мы степенно катимся по грунту, взбалтывая гниющие листья и мёртвых дафний, распугивая карликовых цихлид. Креветки «опеула» от ужаса линяют, сбрасывают огненно-красное облачение. У апоногетонов преждевременно начинается диапауза, и они ещё долго не выходят из неё. Грудные плавники самца афиосемиона становятся ярко-голубыми, а края анального плавника то желтеют, то краснеют. Подлечившись, я принимаюсь за строительство. В левом углу кладу глыбы мрамора, рядом группирую кувшинок, роталу крупнотычинковую и кабомбу каролинскую. Зелёный кувшинковый отлив выводит мрамор из известково-ископаемого оцепенения, и он набухает, чуть ли не лопается. Трудней всего крепить бамбук. Я заблаговременно вывариваю его в соляном растворе, промываю проточной водой, проверяю на гниение. Но доверять ему, как иве, ясеню или вязу, нельзя. Здесь, у бамбуковых качелей, я встречаюсь с двумя любимцами: малахольной султанкой и хромисом-бульти с вечно-беременным ртом. При встрече я мысленно шепчу рыбке в то место, где у неё могло бы быть ухо:
Если тебе попадётся, малышка, усач ластоногий,
Не проглоти в замешательстве плод, как глотают наживку…
В ответ она глядит сквозь толщу воды и стеклянную крышу моего дома на звёздное небо Праги и, кажется, видит своё отражение.
* * *
Внезапно стемнело.
Я притаился за водосточной трубой.
Там было промозгло и осклизло.
Зато коты так и не заметили меня.
От них шибало помойкой и подвалом.
Они важно разговаривали
и по очереди отрыгивались.
Что бы они сделали,
если бы обнаружили меня:
оскорбили? избили? забрали деньги?
* * *
Почему стрекозы?
Да потому,
что их смысл прозрачен.
Потому,
что они на зависть мухам и бабочкам
перелетают моря,
ловко подогнув длинные ноги,
покрытые щетинкой
и увенчанные трёхчленистыми лапками.
Да хотя бы потому,
что одну из них можно схватить
брюшными придатками за шею
или за голову
и летать с ней до тех пор,
пока она не подогнёт
кончик своего брюшка
к нужному – тебе – месту.
Да в конце концов потому,
что с такой можно пролетать
всю жизнь..
ЗООТЕХНИК И ЗВЕРОК
Участковый зоотехник
с бычком в уголке рта
к зверку повадился.
Зверистость в этой местности
невысокая.
Зверь здесь большей частью
копытчатый.
А зазноба зоотехника
лапистая: с ноготками и пальчиками.
Зоотехник
в синем прорезиненном плаще
зоотехническими мероприятиями манкирует.
Словно лекций в техникуме
о разведении, кормлении и правильном использовании
сельскохозяйственных животных не конспектировал
и зачёта по основам зоотехники
не сдавал.
Студентом на практике
ловко ставил он поставушки
на соболя, выхухоля, ласку.
А тут сам в капкан попался.
В прорезиненном бездонном кармане
носит он приваду возлюбленной:
рафинад с ворсинками,
семечки в табачных волоконцах.
Животновод зооветпункта,
лесной техник,
соболёвщик
косятся на участкового:
степень вытертости шёрстки
на мордочке и вдоль позвонков зверушечьих
подозрительна.
Но когда их нет,
участковый на зверка выходит
врукопашную.
Сперва кормит его притравой,
поглаживая.
После зубки ему чистит пальцем,
примурлыкивая.
А как шкурка рыжая взопреет,
зоотехник сует зверка под мышку.
Так сидит зоотехник на табурете,
в прорезиненном плаще,
с бычком липким,
а душа его поет и тело
подпевает ей.
Вечно грудь и спина зоотехника
сквозистыми тропками иссечены.
Так что воет жена его в ревности
и лицо себе в кровь
царапает.
Услыхал бы этот вой
ученый Павлов,
отрицавший право зоопсихологии
на существование,
может, призадумался бы,
усомнился б.
В этой местности
очажок зооморфизма:
участковый боготворит
зверка Венеру.
Ремневидной перевивкой
рукописной
сплелся он со зверком
необыкновенным.
Звероломством, звероимством, зверонравием –
как угодно эту связь назовите, –
но когда зверок
в подмышку вгрызается,
у любви пламенеют ланиты.
Послушать пьесу "Любимцы господина Фабра" в RealAudio
До встречи после отпуска