Мировая премьера последней книги Набокова, которая выйдет в свет в начале следующей недели, - событие большое и двусмысленное. Вместо романа нам достанется его скелет - груда карточек, 138 штук. Писать на них Набоков начал в Америке, когда готовился к чтению своих университетских лекций. "Манускрипт в виде карточек, - объяснил он за два года до смерти в интервью Бернару Пиво, - показался мне идеальным способом иметь перед глазами свою мысль". Как художник, он работал сразу со всех концов, постоянно оглядывая и меняя свой труд - визуальную версию книги. Набоков сочинял фрагментами, чтобы держать книгу "жидкой" как можно дольше. Чем позже она выльется в застывшую форму, тем больше возможностей для композиционной игры представляет материал писателю.
Беда в том, что Набоков умер, не склеив книги. И мы никогда не узнаем, какой она должна была стать, потому что этого, не закончив работы, не знал и сам писатель. Тем не менее, 30 лет спустя, последний опус Набокова - "Лаура и ее оригинал" - публикуется в том виде, в каком книгу застала смерть автора.
По тому, что получилось, мы можем лишь смутно догадываться о намерениях автора. И все же нам досталось немало. Дело в том, что, будучи классиком постмодернизма, Набоков считал, что в романе главное - композиция: что за чем идет. Но, как классик модернизма, он исповедовал автономную прелесть словесной ткани. Оставшаяся в карточках "Лаура" не позволяет восстановить архитектуру романа, но дает возможность насладиться плотью набоковской прозы.
Первая и самая внятная глава книги (она напечатана на сайте "Сноба" в переводе Геннадия Барабтарло) описывает любовный эпизод, ненадолго соединивший героиню книги Флору-Лауру с ее любовником в чужом доме на одолженной постели. Эту сцену Набоков насыщает теургической энергией. Входя в силовое поле акта, материальный мир наделяется жизненной - животной - силой. Автор постепенно, незаметно и сладострастно одушевляет вещи, дотрагивающиеся до женщины. Ее ридикюль становится "слепым черным щенком", в бауле лежат "сафьяновые ночные туфли, свернувшись, как в утробе", "все полотенца в ванной были из толстой, сыроватого вида рыхлой материи", у часов на запястье открывается "ониксовое око". Страсть оплодотворяет натюрморт, делая мертвую природу живой, а живую - мертвой. В центральный момент герой (и автор) овеществляет объект своего желания, создавая и тут же разнимая возлюбленную на части, как анатомическую куклу.
Попутно Набоков с неожиданной ясностью отвечает на проклятый вопрос. Что бы ни говорили интерпретаторы о символическом характере его эротики, для Набокова она - не средство, а цель. В литературе, объясняет он, не "удается передать описания соития, потому что они... первичные организмы искусства".
У секса - не любви! - нет языка, ибо он лишен культурного контекста. Нам нечем описать то, что происходит за порогом спальни, потому что в ней открывается целостный, нерасчленимый, невоспроизводимый в слове опыт. Пытаясь изобразить его, Набоков выдает свой сокровенный секрет. Чтобы настоящая страсть стала книжной, чтобы Лаура совместилась со своим оригиналом, ее надо отождествить с "ненаписанной, наполовину написанной, переписанной трудной книгой".
Такую книгу нам предстоит прочесть.
Беда в том, что Набоков умер, не склеив книги. И мы никогда не узнаем, какой она должна была стать, потому что этого, не закончив работы, не знал и сам писатель. Тем не менее, 30 лет спустя, последний опус Набокова - "Лаура и ее оригинал" - публикуется в том виде, в каком книгу застала смерть автора.
По тому, что получилось, мы можем лишь смутно догадываться о намерениях автора. И все же нам досталось немало. Дело в том, что, будучи классиком постмодернизма, Набоков считал, что в романе главное - композиция: что за чем идет. Но, как классик модернизма, он исповедовал автономную прелесть словесной ткани. Оставшаяся в карточках "Лаура" не позволяет восстановить архитектуру романа, но дает возможность насладиться плотью набоковской прозы.
Первая и самая внятная глава книги (она напечатана на сайте "Сноба" в переводе Геннадия Барабтарло) описывает любовный эпизод, ненадолго соединивший героиню книги Флору-Лауру с ее любовником в чужом доме на одолженной постели. Эту сцену Набоков насыщает теургической энергией. Входя в силовое поле акта, материальный мир наделяется жизненной - животной - силой. Автор постепенно, незаметно и сладострастно одушевляет вещи, дотрагивающиеся до женщины. Ее ридикюль становится "слепым черным щенком", в бауле лежат "сафьяновые ночные туфли, свернувшись, как в утробе", "все полотенца в ванной были из толстой, сыроватого вида рыхлой материи", у часов на запястье открывается "ониксовое око". Страсть оплодотворяет натюрморт, делая мертвую природу живой, а живую - мертвой. В центральный момент герой (и автор) овеществляет объект своего желания, создавая и тут же разнимая возлюбленную на части, как анатомическую куклу.
Попутно Набоков с неожиданной ясностью отвечает на проклятый вопрос. Что бы ни говорили интерпретаторы о символическом характере его эротики, для Набокова она - не средство, а цель. В литературе, объясняет он, не "удается передать описания соития, потому что они... первичные организмы искусства".
У секса - не любви! - нет языка, ибо он лишен культурного контекста. Нам нечем описать то, что происходит за порогом спальни, потому что в ней открывается целостный, нерасчленимый, невоспроизводимый в слове опыт. Пытаясь изобразить его, Набоков выдает свой сокровенный секрет. Чтобы настоящая страсть стала книжной, чтобы Лаура совместилась со своим оригиналом, ее надо отождествить с "ненаписанной, наполовину написанной, переписанной трудной книгой".
Такую книгу нам предстоит прочесть.